Герберт Франке - Наследники Эйнштейна

• Название: Наследники Эйнштейна
• Автор: Герберт Франке
• Жанр: Научная Фантастика

В этом мире наука запрещена, изобретательство позабыто, а техника постоянно совершенствуется. Отчего так происходит? Выяснить это под силу только одному человеку: Джеймсу Форсайту, пациенту психбольницы.

fantlab.ru © Ank

---

Он мягко отстранил Джеймса и направился к выходу.

— Повремени минуту и следуй за мной, чтобы не слишком много людей одновременно выходило из церкви — незачем привлекать внимание. Резерфорд, ты, как всегда, выйдешь последним!

Джеймс был глубоко разочарован, и когда немного погодя Резерфорд сделал ему знак уходить, он повиновался беспрекословно. Поднялся по лестнице-трапу, вошел в неф. В церкви никого нет, все молящиеся ушли. Он уже хотел было выйти, но вдруг передумал… Открыл входные ворота и снова закрыл их. Затем скользнул в боковой неф, заставленный скамьями и креслами, и присел за скамьей в последнем ряду, выжидая. Некоторое время спустя стукнула опускная дверь и появился человек, называвший себя Резерфордом. Джеймс слышал, как он прошелся по церкви. Потом погасли немногие горевшие еще светильники. Только язычки свечей отбрасывали тоскливые тени. От входных дверей донесся глухой шумок, щелкнул электрический замок…

Джеймс пробыл в своем укрытии еще минут десять. Вынул свечку из подсвечника, приблизился к двери, из которой вышел Резерфорд. Открыл ее и, минуя коридор, переднюю комнату и актовый зал, проник к стальной двери, за которой, как он полагал, находился тот, к кому взывали все собравшиеся после демонстрации радужного снопа света: Руссмоллер! Может быть, он у цели?!

Пальцы его дрожали, когда он прикоснулся к крутящейся ручке замка. Дверь подалась. Помещение, в которое он вошел, было несколько меньше актового зала, обстановки почти никакой, освещено слабо, скрытыми источниками света. Лишь у одной стены стояло несколько столов, а на них какие-то причудливые предметы, покрытые бархатными чехлами. Джеймс приподнял один из них за уголок и увидел аппарат, предназначение которого ему было неизвестно. «Дифракционный анализатор Перкина — Эльмера» — прочел он на табличке. Но особого значения этому прибору он не придал, ибо его внимание приковало то, что он заметил у противоположной стены: трубки, шланги, распределительная доска и кровать — не то носилки, не то замысловатый стул для больного — на некотором возвышении. Там лежал кто-то запеленутый. Джеймс осторожно подошел поближе. Существо перед ним постанывало и вздыхало. Джеймс поднялся на ступеньку и наклонился. Никогда в жизни ему не приходилось видеть столь поразительного лица: какая-то дряблая масса, вся в морщинах, — разве признаешь в ней человеческое обличье! Кожа серая, на висках и в ноздрях несколько кустиков пожелтевших волос.

Но лицо это жило. Джеймс видел, как из двух глубоких впадин куда-то мимо него, в пространство, смотрели глаза, которые время от времени открывались и закрывались, — профессор Руссмоллер, если это был он, жил!

Джеймс предпочел бы сбежать отсюда, но приказал себе остаться.

— Вы меня слышите? — спросил он. — Можете меня понять? Никакой реакции. Джеймс повторил свои вопросы погромче — тщетно. И вдруг его охватила безудержная, необъяснимая ярость. Он схватил эту спеленутую куклу и затряс ее, крича:

— Да проснитесь вы! Выслушайте же меня! Вы должны меня выслушать!

Неожиданно в этом древнем лице произошла какая-то перемена, хотя Джеймс не смог бы объяснить, в чем она выразилась. Возможно, то было едва заметное движение, чуть напрягшаяся кожа, например, — искра жизни, тлевшая еще в этом теле, проснулась. Бескровные губы округлились и едва слышно прошептали:

— Зачем вы меня так мучаете, дайте мне умереть!

— Профессор Руссмоллер! — воскликнул Джеймс, приникнув почти вплотную к изможденному лицу. — Ведь вы профессор Руссмоллер, правда?

— Да, это я, — прошелестел ответ.

— Я должен спросить вас кое о чем. В некоторых заводских подземных установках произошла самоперестройка — и производительность их возросла. Вы имеете к этому отношение? Вы или ваши люди?

В чертах морщинистого лица Руссмоллера отразилось что-то вроде отвращения. И вместе с тем оно удивительным образом очеловечилось, оставаясь в то же время страшной гуттаперчевой маской.

— Это люди… — На несколько секунд наступила тишина, а потом прозвучало нечто вроде вороньего карканья — Руссмоллер смеялся. — Мои последователи! Болваны они, ничего не смыслящие болваны. И ничего-то они не умеют, ничего, ничего.

— Но ведь они занимаются наукой! — прошептал Джеймс.

— Наукой? Наука мертва. И ей никогда не воскреснуть. Она умерла навсегда.

— Но им известны символы, формулы!

— Пустые знаки, пустые формулы. Но не их содержание… Эти люди делают вид, что погружаются в размышления. Но не мыслят. Мыслить трудно. Люди отучились мыслить.

— Но кто же, — воскликнул в отчаянии Джеймс, — кто усовершенствовал заводские установки? Ведь там что-то происходит, вы понимаете? Происходит!

Его слова отскакивали от угасающего сознания ученого, как от обитой резиной стены.

— Никто не в силах ничего изменить. Никто ничего не понимает. Никто не в состоянии мыслить. — Руссмоллер умолк. Потом снова едва слышно произнес: — Я бесконечно устал. Дайте мне заснуть. А лучше дайте мне умереть!

Лицо его замерло. Губы впали. Из уголка рта потянулась тоненькая струйка слюны. Джеймс повернулся и побежал прочь.

Естественные науки и техника разрушают мораль. Их выводы противоречат здравому человеческому рассудку. Они ведут к нигилизму, к отречению от ценностей общественной значимости, к распаду человеческого духа. Их адепты считают природу средством для достижения цели, море — отвалом для отходов производства, Луну — свалкой мусора, космическое пространство экспериментальным полем. Они рассматривают клетку как химическое производство, растение — как гомеостат[3], животное — как приспосабливающуюся систему, как связку рефлексов и запрограммированных действий. Они считают человека автоматом, мозг — счетной машиной, сознание — банком данных, эмоции сигналами, поведение — результатом дрессировки. Для них жизнь — процесс циркуляции, а мир — физическая система.

Они считают историю стохастическим[4] процессом, движение планет формулой, Солнце — реактором-размножителем, природу — замкнутым циклом, искусство — процессом обучения. В любви они видят взаимодействие гормонов, в смехе — агрессию, в познании — реакцию удивления. Молекула для них вероятностные поля, атом — геометрическая схема. Все материальное они подразделяют на кванты, все духовное — на биты информации. Их пространство искривленная пустота, их мир — процесс энтропии. А в конце — тепловая смерть.

Естественные науки не принимают во внимание представлений о человеческих ценностях и идеалах. Они выносят свои приговоры, не задумываясь о потребностях общества. Они выдают свои теории за истины, даже если у этих истин репрессивные тенденции. Они неспособны приспособиться к исторической необходимости. Они отвергают непосредственное познание и ссылаются на лишенные оригинальности наблюдения, эксперименты, статистические данные. Они слепы, ограниченны и стерильны.

Увлечение псевдопроблемами естественных наук ведет к обеднению психики, к использованию достижений естественных наук в технике для создания угрозы людям и обществу. Усвоение, усовершенствование и распространение естественно-научных и технических идей запрещено и наказуемо.

Джеймс Форсайт не выполнил свою задачу и в результате утратил свою индивидуальность. Однако в том положении, в которое он попал, это не казалось ему столь уж страшным; более того, он даже усмотрел в нем выход для себя, ибо теперь его мучила сама проблема, а вовсе не последствия собственной неудачи. Что все-таки происходило на автоматических заводах, в кибернетических садах, в электронных устройствах, собирающих данные извне и изнутри, сравнивающих и снова превращающих эти данные в импульсы управления? Где люди, которые могли бы воспользоваться такими данными? Или Руссмоллер прав и такие люди перевелись?

Что бы Джеймс ни предпринимал до сих пор, было необычным и даже до какой-то степени опасным, но ведь в конце концов он работал по поручению полиции, которая защитит его и прикроет, если с ним что-нибудь случится. Он обладал даже привилегией, единственной в своем роде в этом государстве непрерывности, — ему разрешено срывать пломбы и разбирать механизмы, не опасаясь наказания. Однако теперь ему предстояло сделать то, за что пощады он не получит, — совершить нечто чудовищное. Но если он хочет разгадать загадку, другого выхода нет. А там будь что будет.

Существовали считанные пункты контакта подземных плоскостей, где находились автоматизированные предприятия, с верхними, надземными, где обитали люди. Правда, каждый магазин-хранилище имел подъемную решетку, на которой снизу подавались заказанные по специальной шкале товары и продукты — причем без промедления, безошибочно и безвозмездно. Со времени введения этой системы люди не испытывали недостатка ни в чем, равно как не существовало и причин эту систему изменить. Любое изменение сопряжено с авариями, заторами, неисправностями, а значит, чревато недовольством, волнениями, беспорядками. Все следовало оставить как есть, «заморозить», и каждый разумный человек должен был с этим согласиться. Поскольку вся система автоматизированного производства и ремонт производила автономно, людям незачем было ее касаться. «Галли»[5], как называли входы в подземные регионы, потеряли свой смысл и назначение. Их замуровали, и вскоре все уже забыли, где они — теперь покрытые толстым слоем цемента — находятся: под высотными зданиями, площадками для игр, под мостовыми или под зеленью лужаек в парках.