Михаил Салтыков-Щедрин - Губернские очерки

• Название: Губернские очерки
• Автор: Михаил Салтыков-Щедрин
• Жанр: Русская классическая проза

«Губернские очерки» – одно из первых произведений писателя, изображающее жизнь и нравы русского провинциального дворянства и чиновничества 50-х гг. XIX века, где он обличает жестокость, взяточничество, лицемерие, угодничество, царящие в чиновничьем мире.

---

– Ишь анафема какая! – сказал Половников, но Мавра Кузьмовна не только не удостоила его ответом, но даже и не взглянула на него.

– Кого же после нее игуменьей сделали?

– Дай бог ей здоровья, сама меня еще при жизни назначила, а другие матери тоже попротивиться этому не захотели: так я и оставалась до самого конца, то есть до разоренья… только плохое, сударь, было мое настоятельство…

– Да за что же эту Александру так любили, коли она была такая строгая?

– А как же, сударь, не любить-то? Ну, хошь бы ты, сударь, человек подначальный – разве возможно тебе своих начальников не любить? Первое дело, что у нее везде свой глаз был: стало быть, тут не только разговору, да и мысли ни единой скрыть было невозможно. Были, примерно, и между нами такие сестры, которые обо всем ей весть подавали. Шушукали тоже ей в уши-то: такая-то, мол, Дорофея такими-то зазорными словами твою милость обозвала, такая-то Иринарха то-то сказала. Ну, а старуха тоже была властная, с амбицией, перекоров не любила, и хочь, поначалу, и не подаст виду, что ей всякое слово известно, однако при первой возможности возместит беспременно: иная вина и легкая, а у ней идет за тяжелую; иной сестре следовало бы, за вину сто поклонов назначить, а она на цепь посадит, да два дни не емши держит… ну, оно не любить-то и невозможно. А второе было дело, что мы все наше пропитанье, можно сказать, через нее получали, потому что ни в одном скиту столько милостыни не бывало, как в нашем: и деньгами и припасом – всем изобильны бывали. А тягости нам не что было: только одну наружность соблюсти, так из-за этого много разговаривать не приходилось, потому что и сами-то мы не бог знает какие дворяне. Пища бывала завсегда в лучшем виде, труда немного, так за зиму-то иные матери так, бывало, отъедятся, что даже смотреть зазорно.

– Да купцам-то почему эта Александра так по нраву пришлась, что они ей больше других милостыню подавали?

– А как же, ваше благородие, – вступился Половников, – кто же, как не мать Александра, ихние блудные дела обделывала! Девка там у них согрешит – куда девать? в скит к Александре под начал отдать; жену муж возненавидит – тоже в скиты везет; даже такие бывали случаи, что купцы и больших сыновей, под видом убогоньких, к этой Александре важивали. Это, ваше благородие, такая уж у них материя была, чтоб погублением душ человеческих заниматься… Вот и то опять: увидят, который из нашего брата совестью шатается – ну, и привлекают…

– Уж и тебя не привлекали ли? – спросила его Мавра Кузьмовна, оглядывая его с головы до ног.

– А то не привлекали небось?.. В ту пору, годов этак с десяток будет, был я, ваше благородие, помоложе, к хмельному тоже приверженность большую имел, потому как жена кажный год все таскает да таскает… ну, стало быть, невмоготу пришлось, а християнства в нас мало, и стал я с печали в вине забываться… Так тоже приходила из ихнего скита одна гадина: "Подь, мол, Филат Финагеич, к нам в веру, пшенисный хлеб будешь есть". Как только бог тогда спас! Да и ты ведь сплетница известная! – прибавил он, обращаясь к Мавре Кузьмовне, – из-за твоих из-за сплетен сиди тут, слушай твои россказни!

– Неужто и вправду к вам в скиты девок в неволю отдавали?

– Какая, сударь, неволя! он, сударь, чай, и теперь еще с похмелья не проспался.

– Да, с похмелья! а Варсонофью-то небось позабыла? кажется, на последних временах это было, при твоем честном игуменстве… позабыть-то бы еще рановато!

Сказавши это, Половников даже повернулся на месте: до такой степени кипела в нем досада на Кузьмовну за то, что она не отпустила его.

– Вы ее, ваше благородие, не слушайте, – обратился он ко мне, – она все врет… А ты расскажи-ка про Варсонофью-то, как ты ее ублажала!

Я стал прислушиваться, потому что здесь именно выступал на сцену главный предмет моих поисков. Я боялся даже взглянуть на Кузьмовну, потому что взгляд мой мог выразить невольно любопытство и вместе с тем заставить ее сделаться осторожнее.

– А что ж Варсонофия? – сказала Мавра Кузьмовна совершенно спокойно, – как пришла к нам, так от нас и ушла Варсонофия…

– Нет, ты расскажи-ка барину, как она пришла-то к вам, то есть к тебе в обитель; вот ты что расскажи.

– Что ж, пришла! известно, пришла, как приходят: родитель привез, своею охотой привез… да ты что больно вступаешься? тут, чай, господин чиновник разговаривает, а не ты с суконным своим с рылом.

– Ну, а как, в самом деле, зачем привез к вам отец Варсонофию? – спросил я, стараясь сколько возможно смягчить голос.

Мавра Кузьмовна посмотрела на меня как-то сомнительно, однако ж, видя, что передо мною нет чернильного припаса и что сам я сижу совершенно невинно, успокоилась.

– А что, барин, коли по истинной правде сказать, – начала она, – так это точно, что она не своей охотой у нас жила. Лет с пяток назад – была уж я в ту пору игуменьей – приезжает к нам по осени знакомый купец из Москвы. Время было самое ненастное, глухое, а приезжает он ночью и требует меня настоятельно. Стало быть, думаю, уж больно велика нужда, коли в такую пору себя беспокоит Михайло Трофимыч. И точно; вышла я это к нему, а он не дал мне даже поздороваться, прямо в ноги. "Али что у вас, Михайло Трофимыч, случилось?" – говорю. А он стоит это передо мной бледный, ровно сам не свой: "Помоги, говорит, мать Магдалина (в "чине"-то я Магдалиной прозывалась); с еретиком, говорит, Варька-то моя связалась, с приказным". – "Что ж, говорю, разве уж больно худо дело?" – "Да так-то, говорит, худо, что через неделю, много через две, разрешенью быть надо; ты, говорит, подумай, матушка, одно только детище и было да и то в крапиву пошло!" А сам, знаешь, говорит это, да так-то, сердечный, льется-разливается. "Про кого, говорит, я деньги-то копил!.." Ну, это точно, что мы тогда с ним условие сделали, чтобы она у меня под началом выпросталась… Так ведь на это он, сударь, и родитель, чтобы своим детищем располагаться как ему угодно: в чем же я могу ему тут препятствие сделать?

– Так он навсегда ее в скиты отдал?

– На житье, сударь, на житье… точно, что старик он суровый, непреклонный; я, говорит, теперича и на глазах-то ее держать не хочу, и если, говорит, пропадет она, так жалеть не об чем…

– И поди, чай, – прервал Половников, – сделавши такое доброе дело, стал на молитву, выпустил рубаху, опояску ниже пупа спустил… и прав, думает… Ну, а робенка-то куда вы девали? ты говори да досказывай! – продолжал он, обращаясь к Кузьмовне.

– Что ж робенок? – отвечала Кузьмовна совершенно равнодушно, – робенок мертвенький родился: тут его и схоронили – это точно.

– Да, как придушить человека, оно точно что мертвенький будет.

Мавра Кузьмовна позеленела; она никак не рассчитывала ни на вмешательство Половникова, ни на то, что разговор примет столь неприятный для нее оборот.

– Ваше благородие! – сказала она, вставая со стула и вся дрожа от злости, – прикажите этому псу молчать!

Но Половников разгорячился и с своей стороны встал со стула и начал наступать на нее.

– Нет, ты зачем же его благородие обманываешь? нет, ты скажи, как ты Варьку-то тиранила, как ты в послушанье-то ее приводила! ты вот что расскажи, а не то, какие у вас там благочиния в скитах были! эти благочиния-то нам вот как известны! а как ты била-то Варьку, как вы, скитницы смиренные, младенцев выдавливаете, как в городе распутство заводите, как вы с Александрой-то в ту пору купеческого сына помешанным сделали – вот что ты расскажи!

– Тетонька! пожалуйте-ка сюда! – раздался в это самое время из передней голос племянницы, с которою я познакомился еще вчера утром.

– Можно, ваше благородие? – спросила Кузьмовна голосом, в котором слышалось сильное волнение.

Я отпустил ее и между тем поспешно отворил дверь в соседнюю комнату, из которой вышла другая женщина, высокая, бледная, но очень еще красивая. Я поставил ее в угол комнаты, так чтобы Кузьмовна не могла ее с первого раза заметить. В то же самое время я перенес с окна чернильницу и все нужные по делу бумаги.

VI

– Не можно ли мне домой отлучиться, ваше благородие? – сказала Кузьмовна, входя в комнату.

Она была сильно взволнована и тряслась всем телом.

– Разве что-нибудь случилось? – спросил я.

– Да что случиться-то! вот девка сказывает, что Иван Демьяныч в дому шарит – только чудо, право!.. Отпустите, сударь, по крайности хошь бы посмотрела, как гнездо-то мое разоряют.

– Нет, Кузьмовна, теперь домой не время идти: ты отвечать должна.

– В чем же я отвечать буду? Я, сударь, тебе наперед говорю, что ничего не знаю.

– Посмотрим; как тебя зовут?

– А как зовут – Маврой зовут.

Я сделал здесь обычные вопросы, которыми начинается всякий допрос.

– Знаешь ли ты Варвару Михайловну Тебенькову, она же скитница Варсонофия?

– Да ты как же, сударь, это спрашиваешь: просто, что ли, или записать хочешь?

– Ты видишь, что я первый твой ответ (об имени и т. д.) записал: стало быть, это не разговор, а следствие.