Анатолий Луначарский - ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)

• Название: ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)
• Автор: Анатолий Луначарский
• Издательство: «Искусство»
• Жанр: Искусство и Дизайн
• Год: 1982
• ISBN: ISBN

Первый том двухтомного издания работ Луначарского (1875— 1933), первого наркома просвещения, искусствоведа и критика, посвящен западному искусству. Автор анализирует художественную жизнь Франции, Германии, Италии последних десятилетий XIX в. и первых трех десятилетий XX в., рассказывает о сокровищах изобразительного искусства прошлых веков, находящихся в музеях Италии, Франции и Голландии. Некоторые работы Луначарского, в том числе большой цикл «Философские поэмы в красках и мраморе», печатавшиеся в журналах и газетах, впервые собраны в книге.

---

Говорят: чтобы выразить новое, надобна новая форма. Возможно, что наше новое вино изменит даже классические мехи. Но сейчас–то влить это новое вино лучше всего именно в чудесные формы, созданные гигантским подъемом живописи от XV до XVIII века[307]. Все, что было после, все в большой мере носит характер аналитический, беспорядочный, произвольный, знаменует собой возрастающее торжество капиталистического рынка.

Как же не радоваться, если такие Дерены с необыкновенной полнотой овладевают этим торжественным языком?

Но что же все–таки скажет на нем Дерен?

Конечно, «Голова старухи» звучит как богатый органный аккорд. Но это — лишь спокойная голова спокойной женщины. В картине есть торжественность красок. В картине есть глубокая грусть, свойственная величавому покою. В ней есть вечность или, вернее, вневременность. Все это мы знаем, все это, и в большей мере, мы испытали уже перед картинами самих классиков.

Но в том–то и беда, что первоклассный мастер Дерен, вновь нашедший в живописи драгоценную цевницу[308] Пана, принадлежит к тому миру наших дней, которому нечего сыграть на ней, кроме гамм и этюдов.

У Дерена в груди не живет готовая, просящаяся в мир песня.

В мире наших дней живет такая песня, но она живет в сердцах передовых революционных элементов, к которым у Дерена нет мостов.

Дерен просто удивился бы, если бы ему сказать, что для полного мастерства ему не хватает созвучия со своей эпохой. Он, вероятно, ответил бы: «Но я не хочу звучать с автомобильными гудками и джаз–бандами, я рвусь вон из моей эпохи, я пренебрег шумными успехами «дада».

К сожалению, надо признаться, что европейские художники еще не расслышали голос нового мира. Он представляется им совокупностью бунтарских лозунгов, угрожающих спокойному течению цивилизации. Поэтому они не могут понять причину собственной своей неудовлетворенности. А причина в том, что в наше время искусство, даже самое высокое, но не отражающее центральных явлений эпохи, — кимвал бряцающий.

Леже и Мари Лорансен

Впервые — «Вечерняя Москва», 1927, 22 июля, № 168

Кубизм либо остановился, отнюдь однако не исчезая, либо перешел, притом довольно давно уже, к тому роду беспредметной живописи, который наш Малевич (кстати сказать, имеющий в Берлине со своей ретроспективной выставкой крупный успех) назвал несколько крикливым и самоуверенным словом «супрематизм»[309].

У меня нет сейчас повода говорить о судьбах аналитико–изобразительного кубизма.

Леже сравнительно мало занимался им. Он довольно быстро перешел либо к чисто плоскостным композициям, в которых вещь не играла большей частью никакой роли и которые представляли собою своего рода линейно–красочно–фактурную зрительную музыку, либо к тем скуповатым и стройным сочетаниям и расчленениям простейших, так сказать, классических предметов обихода (флаконы, инструменты и т. п.), которые составляют фундамент пуризма. В этом отношении Леже достиг большого и уверенного мастерства. Он в своем роде — классик беспредметного кубизма.

На Выставке четырех он предложил вниманию публики несколько очень четких, я бы сказал, мужественных полотен в обычном своем духе. Словно времени не бывало. Точно таких же Леже я видел и до войны. Можно было бы с некоторой горечью сказать, что этот видный участник такой шумной формальной революции, как «заумное» выступление кубистов, по достижении успеха слишком легко и скоро стал классиком и даже консерватором раз приобретенной манеры.

Однако такое суждение было бы поспешно.

Если Пикассо находится в каком–то постоянном периоде мутации, посылает во все стороны ростки, являя собою разведчика, часто бессистемного, если Дерен растет в определенном направлении, как бамбук, давая одно звено за другим, все выше и выше, то и Леже не стоит на месте.

Меня несколько удивляет, почему этот художник выставил здесь такие глубоко консервативные свои произведения. Совсем не таков он в серии полотен, представленных в Салоне Пор–Майо.

Чтобы не разрывать характеристики его, расскажу здесь же об этих его произведениях.

Их легче всего определить, назвав их бравурными и монументальными фантазиями на вывеску, на плакат и на журнальное объявление.

Современная художественная реклама достигла огромной виртуозности. Она должна уметь бросаться в глаза, быть мажорной, веселой, заинтересовать своим остроумием, убедить своей ритмичностью, стремиться к предельной простоте и в то же время к почти беспредельной оригинальности.

Недавно в Париже возник вопрос об усиленном налоге на афиши. Целый ряд крупнейших культурных деятелей, ряд солидных органов запротестовали, заявляя, что оскудение афиши лишит улицы очень интересной живописной ноты, а прохожего— забавного развлечения. Это — помимо чисто коммерческих минусов от сокращения афиш.

Во многих западноевропейских и американских иллюстрированных журналах рекламы и объявления едва ли не интереснее иллюстраций. При этом, пожалуй, наименее интересны те, которые имеют характер фотографий и тщательных рисунков. Те же, которые подражают плакату и остроумно играют ритмическими построениями, курьезными упрощениями, выразительными искажениями и т. д., — часто вызывают улыбку, в которой есть и веселость и удивление.

Откуда–то отсюда исходит и Леже со своими огромными живописными монтажами из булок, бутылок, шляп, перчаток и т. д., разноцветных, стройных, веселых, длинными рядами развертывающихся среди изысканной окраски лент, кругов…

Что, собственно, это такое? Это трудно сказать. Не реклама, потому что тут ничто не рекламируется. Скорее, как будто у художника в памяти остались вывесочные перчатки и кренделя, выставленные в витринах товары, бесчисленные, пестрые: и вот по приказу внутреннего упорядочивающего вкуса они построились в такие веселые попурри из рекламных мотивов.

Конечно, такая картина совершенно бесполезна. По–моему, и повесить ее никуда нельзя: ни дома, ни в музей. Разве только в музей курьезов.

И между тем, когда я вошел в ту загородку, где висят новые картины Леже, я почувствовал чисто физическую радость, стало весело. Тут есть какой–то шаг если не вперед, то в сторону, которого нельзя заметить по вещам Леже на Выставке четырех.

Зато у меня нет никаких данных думать, что Мари Лорансен куда–нибудь движется. Она абсолютно верна себе. По–видимому, она совершенно застыла в своей манере. Утверждают, что есть много женщин, которые в состоянии написать хороший роман, но только один. Мари Лорансен написала многое множество произведений. Но, в сущности, это одна и та же картина. В призрачном царстве, голубоватом или gris–perle *, где какой–то туман — наверно, ароматный — наполняет пространство и нежно одевает предметы, едва касаясь земли, и реют не столько люди, сколько видения, женщины абсолютно неземной грации, с какими–то астральными телами, одетыми в бледные платья изысканнейших цветов, смотрят на вас или друг на друга потусторонними глазами.

* Серовато–жемчужном (франц.).

Иногда кажется, что это изумительно утонченно, что это по–этичнейшая греза обиженной грубостью вещей натуры, которая сумела создать для себя и себе подобных разноцветный облачный рай. А иногда кажется, что все это невозможно фальшиво и годится только на футляр с очень сладкими духами или бонбоньерку с очень сладкими конфетами.

Все, что выставлено Пикассо, Дереном и Леже, мужественно, зато Мари Лорансен вносит ноту той особой будуарно–экстатической женственности, которую многие считают женственностью par excellence *.

* По преимуществу (франц.).

Употребляя старое, немножко семинарское выражение, Мари Лорансен — это «кисейная барышня» современной европейской живописи, но зато уже самая «кисейная».

Салоны живописи и скульптуры

Впервые — «Вечерняя Москва», 1927, 10 и 11 авг., № 180, 181.

Я приехал в Париж, когда открыты были три огромных Салона. Об одном из них — о Салоне декоративного искусства — я уже писал; два других посвящены чистой живописи и скульптуре.

В общем, в большом Салоне Общества французских артистов имеются три тысячи произведений, а в менее замкнутом и более «левом» Салоне Тюильри (на самом деле помещающемся у Пор–Майо) почти столько же. Такие грандиозные выставки, при этом представляющие, с одной стороны, «правую», а с другой — «левую» половину французского артистического мира, не могут, конечно, не быть интересными и показательными. Но я должен сразу же сказать, что если они крайне интересны в смысле характеристики нынешнего художественного уровня, так сказать, артистически–производственного рельефа страны, то в абсолютном смысле оба Салона (в особенности «правый») довольно ничтожны. Лишь немногие произведения останавливают вас, и еще меньшее количество способно доставить вам эстетическое наслаждение.