Джеймс Бейкер - Инжектором втиснутые сны

• Название: Инжектором втиснутые сны
• Автор: Джеймс Бейкер
• Издательство: АСТ, Адаптек
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-17-040219-8, 5-93827-080-4

«ИНЖЕКТОРОМ ВТИСНУТЫЕ СНЫ» — культовая классика, основанная на истории легендарного продюсера Фила Спектора.

Популярный ди-джей Скотт Кокрейн влюбляется, как мальчишка, в женщину, внешне необычайно похожую на его первую девушку, пропавшую без вести двадцать лет назад.

Бывшая звезда женской рок-группы Stingrays, а ныне жена культового рок-композитора 60-х Денниса Контрелла, прозванного Вагнером поп-музыки, последние двадцать лет живет в особняке со своим мужем в Лос-Анджелесе, отгородившись от всего мира. Их связывают сложные напряженные отношения, в которые оказывается втянут Скотт. Перед ним постепенно раскрываются зловещие тайны чужой семьи, причудливо переплетенные с его собственной судьбой — вплоть до окрашенной трагизмом развязки.

---

Я вынул из конверта полупрозрачный голубой виниловый диск; даже не глядя, я знал, какая песня будет первой и о чем она должна быть. Хотя хитов там было штук шесть, но только одна из них была для «Stingrays», так же, как это была лишь одна песня, способная взломать запертые на висячий замок двери моей души.

«Люби меня этой ночью» начиналась высоким синим приливом чистейшей игристой эйфории; музыка Контрелла вступала в свои права. Я почувствовал холодок, как бывало всегда, хотя за последние двадцать лет я слышал ее несколько тысяч раз. Из страха показаться сентиментальным я признавался в этом не всегда и не везде — но это была моя любимая вещь на все времена. Фактически я считал ее величайшей композицией, когда-либо созданной в рок-н-ролле.

Это действительно была невероятная песня, изумительная чистота продукции 1964 года. Как бы ни был банален Деннис до этого, в «Люби меня этой ночью» он превзошел самого себя, да и всех остальных. Безупречный синтез многослойного, великолепного студийного звука с плавными переходами — и нарастающий катарсис романтизма женской группы. И хотя фоном текли бархатные голоса черных девочек, реальным на этой записи был только один голос — Шарлен: непреклонный, суровый, на грани безумия.

Слова были дерьмовые, как и в большинстве песен Контрелла. Во всех говорилось об одном и том же, только чуть-чуть по-разному: люби меня сейчас, прямо сейчас, этой ночью, сейчас же, именно так, никаких завтра, никаких «на следующей неделе», никаких «после выпускного». Сейчас же! А все дело было в том, что вы ей верили. Она пела всерьез! Это не было позерством, она ничего из себя не строила. Она отдавала себя кому-то полностью, всецело, навсегда, и тем, кто хоть немного знали, кто, что и с кем, понимали — Деннису; хотя, конечно же, она пела для каждого, кто хоть раз любил, или прямо сейчас сходил с ума от любви, или и то, и другое сразу — сейчас же, немедленно, и никаких экивоков.

Я лег на кровать, закурил косячок гавайской травки и дал музыке переливаться сквозь меня. Это было как слушать саундтрек к самому любимому и очень личному фильму. Будто я явился к Деннису Контреллу уже на стадии монтажа, где-нибудь через полгода после завершения съемочных работ и попросил его написать музыку, которая каким-то образом воплотит всю наивную романтику чувств, которую не выразить плоскими невнятными диалогами, что ведут между собой подростки. И на эту просьбу он создал «Stingrays». И настолько превзошел мои пожелания, что музыка затопила весь этот фильм волнами радости, пронизав собой все мирское, преобразовав каждую заурядную сцену в шедевр киноискусства. Обычная высшая школа с видом на Тихий океан превратилась в восхитительную картину на экране: бриллиантово-синее море, холмы покрыты блестящей переливчатой зеленью. Красный цвет настолько ярок, что приходится приглушать его черным — иначе кровью плеснет с экрана, с «техниколоровской» цветной пленки.

Как и положено, фильм начинается с панорамного вида. Камера проходит по большой аудитории, показывая ее целиком, и останавливается на актрисе, стоящей в дверях — первый день занятий в сентябре 1963 г. Девушка опоздала, она тяжело дышит, к груди крепко прижаты книги — новенькие обложки «Средняя школа Палос Вердес» едва ли не блестят. Высокие груди под тонкой розовой блузкой. Угольно-черная юбка туго обтягивает бедра как у Ким Новак. Но ее глаза, ее кожа — у оператора перехватывает дыхание и, разумеется, он запарывает дубль.

Глаза — бледно-голубой металлик, сияющий искусственный цвет, который на заводах «Дженерал Моторс» в Детройте называют «фосфоресцирующий синий», завораживающая химическая синева, немедленно вызывающая зависимость, что должна начаться с украденного блаженства, а закончиться — парализующим передозом и смертью. Противозаконная, нечестивая голубизна, бодрящая и опустошительная, она идеально подходит к коже, на которую можно смотреть только в ошеломленном трепете.

Молочно-белая кожа чуть подкрашена румянцем. Чистая, безупречная кожа, светящаяся так, что больно смотреть; кожа кинозвезды — такая бывает только в фантазиях, в навязчивых мыслях, в невыразимых, эротически-мучительных желаниях одиночества. Кожа, что вызывает бешенство и зависть лишь тем, что осмеливается существовать в реальном мире.

Ее глаза, ее кожа, изумительная чистая прелесть ее лица. Только волосы — обыкновенная дешевка. Черные; возможно в естественном состоянии — мягкие и блестящие. Но сейчас они взбиты вверх — жесткие и вульгарные, они собраны в агрессивный пук «пошло все в жопу». Залакированный ангел с равнинных трасс, а не девушка из рекламы шампуня «Брек».[67]

— Ваше имя? — спрашивает жабоподобная учительница биологии.

— Черил Рэмптон, — застенчиво произносит она вишнево-ярким ртом. Невероятным, интеллигентным ртом. Ртом «белого отребья» из низших классов. Изысканным, аристократическим ртом. Жарким, непристойным ртом юной Энн-Маргрет.[68]

Божественным ртом «люби-меня-вечно».

За моей спиной кто-то из ребят сдавленно хихикает. Я думаю, это просто из-за того, что она опоздала. Мое сердце колотится, словно пойманная колибри в оконное стекло.

Две недели спустя. Играет музыка. Ребята — по одну сторону физкультурного зала, девушки — по другую. Учительница — старая дева — сложив руки на груди, внимательно наблюдает за теми и другими. «Chiffons»[69] поют «One Fine Day»,[70] а я иду через зал, чтобы пригласить ее. Она стоит спиной, болтает с подружками. Не спеша оборачивается, когда они говорят ей, что я приближаюсь. Не спеша оборачивается — и у меня перехватывает дыхание. Наверное, мне все же удается выдавить слово «Потанцуем?».

Потому что следующее, что я помню — мы медленно двигаемся под «The Ronettes»,[71] песню «Baby, I Love You».[72]

Бесцельно перемещаюсь, ряды скамеек сменяются ярким солнечным светом. Ее грудь прижимаются к моей, мой подбородок мягко касается ее шеи — невыносимое наслаждение. Солнечное сплетение словно взрывается, и желтые бабочки, трепеща, проносятся сквозь сердце, как искры. Ее бедра касаются моих. Член стоит, огромный и твердый, как у жеребца, толчками бьется в ткань белых брюк. Полосатая рубашка у меня навыпуск, вот как раз на такой случай, чтобы видно не было. Я строю каменную рожу игрока в покер еще до того, как музыка заканчивается. Если она и догадалась, то виду не подает. Я судорожно улыбаюсь и благодарю ее за танец.

Возвращаюсь к ребятам — и тут орет звонок, возвещая, что перерыв окончен. Я еще не в себе, словно получил по башке. Лишь спустя секунду я замечаю, что несколько ребят фыркают, поглядывая на меня. Доходит до меня не сразу.

— Слышь, приятель! Она об тебя ну прямо вся обтерлась.

— Ты бы, блин, от нее подальше держался, парень. И пенициллинчиком уколись.

— Вы это о чем? — я действительно ничего не понимаю.

Парень, которого я позже узнаю и возненавижу, по имени Билл Холтнер, зло смотрит на меня.

— Не допер, что ли, вахлак? — его кривые зубы в пятнах никотина. Светлые вьющиеся волосы засалены. — Да она самая беспросветная блядь во всей Южной Калифорнии. Черт, парень, она дает всем, кто ходит на задних лапах, лишь бы захотели.

Мне хочется вырвать ему язык, но вокруг толпится свора гогочущих гиен, и все они на его стороне, так что я всего лишь взрываюсь бешенством и смущением. По крайней мере, пятно на моих штанах никто не заметил.

Я еще услышу обо всем в последующие дни. Пресловутая Черил Рэмптон. Блядь блядью, настоящая нимфоманка. За физкультурным залом она отсасывает у ниггеров. В аудитории для домашней работы она дрочит ребятам под столом. Когда крутили фильм о гигиене и здоровье, она позволила Ларри Фасту оттрахать ее рукой. Ночью по субботам она устраивается в парке на скамейке, раскинув ноги, и дает всем парням, кто на этой неделе пролетел со свиданием. Ее сколько ни трахай — все мало, у нее дырка в любой момент готова к делу — всегда мокрая; она всегда хочет, дико хочет, приятель, каждую минуту, хоть днем, хоть ночью.

По-моему, все они — кучи дерьма. Предпочитаю считать именно так. Они просто хотят, чтобы им хоть кто-нибудь дал — вот и все. Потому что правильные девушки, славные девушки — они так не делают. Все наши самодовольные ПВ (Палос-Вердесские) блондинки из ковбойских шоу берегут это дело для будущих предложений на высоком уровне, для брачной ночи после венчания в «хрустальной часовне у моря». Конечно, все может быть не так на другой стороне колеи, если точнее — по другую сторону автострады Тихоокеанского побережья. Черил была из того меньшинства, которое, хоть и включало нескольких черных, в основном выделялось экономически, а не социально: из примерно сотни учеников, приезжавших каждый день автобусом из Ломиты, убогого пригорода «синих воротничков» в нескольких милях к востоку (критичные мили!). В Ломите темные, шпанистые парни. Они вульгарны, говорят как слабоумные, и всем им дорога одна — дышать парами на заводах «Доу Кемикал». Тогда как нам дорога — сидеть в правлении. А девушки из Ломиты… слушайте, давайте напрямик. Отребье какое-то. Любая из них отсосет вам в телефонной будке за гривенник и порцию вишневой кока-колы. Но во всем есть светлая сторона, верно? Раз уж Бекки Чизборо с ее чистой красотой принцессы Грейс[73] — бесспорная кандидатура на титул «Возвращающейся Королевы»[74] и Первой Леди девяностых, тогда Черил Рэмптон — ныне и вовеки типичная дрянь.