Пьер Пежю - Маленькая Обитель

• Название: Маленькая Обитель
• Автор: Пьер Пежю
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-699-40675-3

Пьер Пежю — популярный французский писатель, обладатель престижных литературных премий, автор более 15 романов и эссе, переведенных на два десятка языков. Книга «Маленькая Обитель» — одна из сильнейших книг автора, принесшая ему большую популярность во Франции и за ее пределами. В 2003 году она была удостоена премии «Livre Inter», а через два года режиссер Жан-Пьер Дени снял по роману одноименный фильм, имевший большой успех у зрителей.

Маленькая девочка, попавшая под колеса грузовика, ее молодая мать, пытающаяся убежать от действительности, и между ними — одержимый чтением книготорговец Воллар, виновник трагедии и спаситель одновременно, чья исключительная способность по памяти цитировать все прочитанное оказывается лучшим лекарством от физических и душевных страданий. Роман Пьера Пежю — это гимн всепобеждающей силе книг, способной властвовать над смертью и одиночеством.

---

Вдруг среди шума голосов, управляемого бедлама этой толпы его позвал какой-то очень возбужденный юноша, ухитрившийся выступить в качестве президента собрания и временного организатора порядка в окружающем хаосе.

— Вот там есть товарищ, который просит слова! — кричит парнишка, указывая на Воллара, который ни о чем не просил, но, возможно, сделал какой-то двусмысленный жест.

Почему этот временный руководитель захотел вдруг дать слово Воллару, хотя десятки рук тянулись, а голоса пытались привлечь к себе внимание?

— Да, товарищ с рыжими волосами, вон там… Говори, друг!

Мне кажется, я помню, как сильно удивился Воллар, как он поднял голову, опустив свою книгу. Сотни взглядов обратились на него. Воцарилось нечто похожее на тишину.

Воллар бормочет что-то вроде:

— Я не ваш товарищ… И я не просил слова.

Но поскольку случайный лидер проявляет настойчивость, Воллар, выпрямившись еще больше, становится выше толпы и с улыбкой делает странное и неуместное заявление:

— Я ничего не просил. Прежде всего, слова. Скорее уж тишины. Продолжайте говорить друг с другом… А мне нечего сказать.

Воллара услышали, по сути, не прислушиваясь к нему. Над этими шумными сборищами витала удивительная дымка терпимости. Самое главное было говорить, но то, что высказывалось, утопало в водовороте слов. И снова гул. Новые декларации, новые воззвания. По поводу совсем иных вещей.

Однако в ближайшем окружении Воллара перемешались парадоксальные возгласы одобрения и негодующие протесты: «Когда нечего сказать, затыкаются, товарищ!» — говорил один. «Нет, приятель, — продолжил другой, — нужно еще иметь мужество заявить, что нечего сказать!»

И Воллар, перед тем как снова погрузиться в чтение книги, засмеялся, будто услышал хорошую шутку. «Мне дороже всего мое умение и коварство, заключающееся в том, что я научил свое молчание не проявляться в молчании».

Стоит ли мне упоминать о третьем появлении Воллара во время этой странной весны? Неужели это воспоминание переполняет меня и одновременно смущает? Это произошло в одну из последних ночей противостояния, такую же ночь, каких было много, но эта оказалась чрезмерно волнующей и горькой. Насилие распространилось по всему незащищенному городу. Правый берег. Левый берег. Вещи, наспех сваленные в кучу. Горящие предметы. Передвижения разноцветных, но решительных подразделений. Песни, крики, затем наплыв черных касок, другой плотный и враждебный отряд, ощетинившийся ружьями и дубинками. Металлические осколки. Взрывы. Дым. И вскоре — сирены «Скорой помощи».

На одной улице Правого берега толпа в большом смятении постепенно отступает. Летят разные предметы. Оглушающий грохот гранат. Первые тела, упавшие на землю. Первая кровь. Молодые люди, обхватившие головы руками, запачканными кровью. Во время одной внезапной атаки группа из четырех или пяти полицейских бросается на мальчика, растянувшегося на асфальте, оказавшегося немного ближе толпы, отступающей в густейший туман. Они избивают мальчика, тащат его, уцепившись за волосы, за куртку, в сторону больших черных медленно надвигающихся машин. Вдруг сквозь горькие слезы я замечаю Воллара. Огромного. С разметавшимися волосами. В куртке, как обычно. Значит, он был здесь? В этой свалке? Читатель, столкнувшийся с насилием? Участник? Призрак события? До сегодняшнего дня загадка остается. Я вижу, как он вырывается из первого ряда и, широко шагая, устремляется к полицейским. Догоняет их, грубо отталкивает, хватает тело потерявшего сознание мальчика, вырывает его у полицейских, поднимает одной рукой, машинально размахивая вокруг левым кулаком, нанося удары плечами, ногами в грубых башмаках, сбивает с ног полицейских, покатившихся по земле, и кое-как защищается от ударов дубинками, которыми его осыпают. Медленно, пятясь, он присоединяется к толпе, к которой поодиночке полицейские не решаются приближаться. Руки тянутся, чтобы принять раненого мальчика. Бегом к каретам «Скорой помощи». Воллар исчезает. Его поглощает дым эпохи.

Компания писателей

Каково же было мое удивление, когда после недавнего, правда, не доставившего мне удовольствия, назначения в этот окруженный горами город я вновь увидел и узнал Воллара, разумеется, пополневшего, слегка согнувшегося и потрепанного, но все такого же, со склоненной головой, подпирающего лоб рукой и забившегося в угол среди своих книг, книг всякого рода, книг в деревянных ячейках и книг в его голове. Воллар стал книготорговцем. Воллар укрылся в своем Глаголе Быть. Он тоже затерялся в этом уголке Франции или же сознательно выбрал свою нишу?

Вот так, за несколько месяцев до того, как он сбил девочку, я снова нашел Этьена Воллара. Каждый день я бродил по этому пока еще новому для меня городу. Но не осмеливался обращать взгляд на горы. Мне также не приходило в голову гулять по тропинкам, карабкаться на возвышения, которые видны были на каждом углу улицы. Прежде всего надо было убедиться, что мое одиночество не будет слишком ощутимо и я смогу дышать. За глотком кислорода я отправлялся в библиотеки и книжные магазины. Библиотеки, большие и маленькие книжные лавки, которые посещал каждый день, изучал одну за другой, надеясь найти ту, где почувствовал бы себя особенно уютно и мог бы приходить туда в предстоящие месяцы, а может быть, и годы.

Очень скоро меня привлекла скромная лавочка с вывеской Глагол Быть — Новые и подержанные книги. Какое приятное ощущение — ухватиться за ручку застекленной двери, ручку, напоминающую корешок и изгибы книг в кожаном переплете. «Входите!» А внутри — ощущение свежести в глубине помещения, тени и свет.

Склонившись над прилавками, рассматривая содержимое полок, я еще не увидел Воллара. Невысокая сухопарая женщина, одетая в черное, с сигаретой в зубах незаметно убедилась, что меня устраивает праздное одиночество. Я приступил к сбору урожая, когда услышал, как кто-то громко прочищает горло, затем глухо кашляет.

Воллар сидел за серым деревянным столом, окруженным множеством неустойчивых книжных кип. Неожиданность, крайнее удивление. Возвращение давно забытого прошлого. Внезапное появление человека из плоти и крови, который напомнил мне о моих первых тревогах, первых переживаниях, связанных с чтением. Это был он. Здесь! Тридцать семь лет спустя.

Вдруг он встал, развернулся, такой грузный, огромный, как никогда прежде отягченный грузом текстов, скопившихся в его памяти. Воллар не обращал на меня никакого внимания, но я увидел, как он с горькой миной схватил толстый том, взвесил его на руке и начал изучать его, сверкая взглядом за очками. Затем, все еще читая, вернулся и рухнул за стол, в кресло, абсолютно раздавленное его весом. Мои глаза привыкали к сложной игре света и тени. И тогда я заметил вокруг склонившего голову и шумно дышавшего Воллара портреты писателей, развешанные кое-как по стенам. Лица и черно-белые фигуры известных, узнаваемых писателей.

В нескольких сантиметрах от него — немного мутная фотография Малколма Лаури в профиль, он один на берегу темного озера; печальный, заброшенный, с мутным взглядом, в светлых брюках и спортивной рубашке, топорщащейся над брюшком, раздувшимся от текилы и мескаля, — громада творчества и дрожи на этом утесе, в этой тишине. «Нет, ты не понимаешь меня, если думаешь, что я вижу только тьму».

И Селин в потертом пальто, наброшенном на плечи, словно ему холодно, вокруг шеи — помятый шелковый шарф, он плохо выбрит, черная с проседью щетина под носом, на щеках и под нижней губой, у еще жесткого и тонкого рта, но взгляд где-то витает, лоб нахмурен, на измученном лице — печать удивления, раздражение и усталость.

На стене, за спиной Воллара — портрет Генри Миллера в костюме игривого бонзы, череп, отшлифованный старостью, прищуренные кошачьи глаза, улыбка, тронувшая толстые губы, гладкая, лоснящаяся от времени кожа, аскеза и порок, счастливое сочетание сексуальной и литературной пылкости.

Есть фотография Жоржа Батая, заснятого как бы случайно, у него — рот любителя мяса, ангельские глаза, такие ясные, такие чистые, но больные, и блестящие седые волосы с торчащей, как антенна внеземного существа, прядью, при этом — погруженность куда-то вовне, в ангельскую печаль, между мукой и детством, а также смехотворная элегантность костюма и черного галстука: «Я пишу для того, кто, погрузившись в мою книгу, свалится в нее, как в яму, и уже не выберется оттуда».

И Макса Фриша, огромного, грузного, одинокого, без пиджака, он сидит на пустой террасе, очки — в большущей черной оправе, стекла — как иллюминаторы перед его глазами, свесившаяся трубка, руки раскинуты, Фриш что-то объясняет кому-то, кого не видно: «Обо всем можно рассказать, помимо своей подлинной жизни».

Хемингуэй, постаревший и поседевший великан с выступающим животом, у него все демоны, все обиды и печаль обращены вовнутрь, чтобы на виду остался лишь образ волнующего голливудского актера, прикованного к горлышку бутылок, а затем к дулу ружья, которое прикончит его.