Лев Кузьмин - Конь-беглец

• Название: Конь-беглец
• Автор: Лев Кузьмин
• Издательство: ТОО "Типография "Книга"
• Жанр: Детская проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-88645-033-4

Новый сборник прозы известного в стране детского писателя Льва Кузьмина. Основные темы сборника — первая чистая детская любовь друг к другу, мир детский и мир взрослый в их непростых связях, труд и народные праздники на земле-кормилице, а также увлекательные приключения тех, кого мы называем «братьями нашими меньшими».

---

Приходил мальчик по-прежнему с хлебною горбушкой. И, как делывал это Корней, кобылу и жеребчика оделял теперь угощением поровну, но вот уздечки рабочей с собою не приносил, в деревеньку на угор лошадей подняться не приглашал.

Мальчик гладил Сивого по склоненной, совсем уже гривастой шее, медленным, грустным взглядом обводил всё в белых, одуванчиковых шарах пастбище, смотрел на быстротекучее, живое серебро речного переката, на волнистую ширь лугов за перекатом и вздыхал почти по-стариковски:

— Эх, Сивко, Сивко… Отпрыгались мы тут с тобой, отгулялись… Скоро со всем раздольем этим нам расставаться… Папка говорит: «С самых-самых верхотур, от начальников наиглавнейших грянул на нас указ-приказ, что в такой деревеньке, как наша, людям жить отныне не положено!»

И если бы Колька был уверен, что лошади поймут каждое его слово, то о близкой напасти он бы поведал им и намного подробнее. Настолько подробно, как про все это услышал от деревенского люда собственными ушами, и в какой мере смог услышанное уразуметь сам.

Дело же было в том, что с недосягаемых для простого ума казенных высот вдруг и вправду упала, будто гром на тихую землю, бесповоротная команда сселять людей из деревушек малых в места более кучные, в поселки большие. Так-де, в куче, всем станет лучше! Что же касается деревенских хлебородных полей, сенокосных лугов, так к ним, оставленным, можно, мол, время от времени из центрового-то поселения бывать способом чуть ли не туристическим, наездным, вроде как на субботники, на трудовые праздники. В общем и тут все утрясется как нельзя прекраснее, веселее!

Но — лучше не лучше, веселее не веселее — а от приказания такого загоревала вся здешняя, на угоре, деревенька, загоревали Колькины мать и отец-тракторист.

А старый Корней, который за всю свою жизнь кроме как на солдатскую службу никуда никогда от дома и не отлучался, теперь совсем поугрюмел. Он почернел, осунулся, у него даже плечи опали, будто кто надавил на них непомерной тяжестью.

Близким своим он объявил:

— Помру, а коренного, родного гнезда не покину! Я сам по прозванию — Корней, прапрадед наш был — Корней, от него и деревня наша стала зваться Корнеевкой, — и пусть в меня хоть из пушек палят, я с места своего не стронусь!

Объявил он этакую декларацию, да как-то сразу и ослаб, почти слег в постель.

Вот с той поры Сивый с Чалкой и бродили сами по себе, целыми днями паслись на изобильных травах у речки, а на ночь укрывались под густыми шатрами елок. И, привыкая к безработному безлюдью, можно сказать, мало-помалу дичали.

Но даже им было понятно, что все вокруг переменяется на лад не лучший.

Сперва стали исчезать с выпаса одна за другою давние приятельницы лошадей — коровы. Их уводили печально за собой грустные хозяева-переселенцы.

Запустела за пастбищем, за быстрым перекатом реки и покосная долина. Собираясь на места новые, там никто уж толком не трудился, не собирался шумными, радостными, пестрыми артельками, не ставил островерхих стогов. Тех стогов, что когда-то так щедро и на всю округу рассылали по летнему ветерку медово-пряный аромат свежего сена.

Над избами на угоре тоже все меньше да меньше стало возноситься по утрам приветливых, печных дымков. Ведь кто и не стронулся отсюда, так лишь совсем престарелые жители-одиночки. Вот в них на новых местах не нуждался никто.

А Колькиным отцу-матери, как бы они отъезд не откладывали, такое приглашение, похожее больше на строгое предупреждение, в конце концов поступило. И — хотели они, не хотели — вослед отбывшим соседям тоже засобирались в путь. При этом вышла заминка с немалой домашней живностью. С коровой, с теленком, с поросенком, с курами. Погрузить в прицепную телегу трактора всю эту мычащую, хрюкающую, кудахтающую компанию не дал, хотя и больной, но по-прежнему упрямый Корней.

Когда о том пошел разговор, то Корней вдруг с постели приподнялся, всунул тощие ноги в широченные свои сапожищи, и, все еще сидя, покряхтел, попыхтел, да и почти с прежней хмурой решительностью сказал Ивану, отцу Кольки:

— Этакие выкорчёвки крестьян с родного места бывали во времена и бывшие, и предбывшие. И знаю я о том одно горестное. Кому, может, на новых палестинах и фартило, да многие прибредали в обрат. А дома уж — ни плошки, ни кошки, разор, пустота… Так что езжайте пока налегке. Примерьтесь там, оглядитесь. Скотину домашнюю я, пусть и прихворнул, но обихожу сам… И все ж лучше бы вы, ребята, совсем не трогались!

— Невозможно не трогаться, — ответил Иван. — Не поеду — лишусь работы, трактора. Кроме того, там, куда едем, нам предназначена готовая квартира и денежки… Называются — подъемные!

— Ну, ежели «денежки», то «подымайтесь»… — горько усмехнулся Корней. При этом повторил еще настойчивей: — Но езжайте покуда налегке!

Отец, мать старика послушалась. В колесный прицеп гусеничного трактора ДТ закинули только чемодан да узел с необходимым попервости барахлишком. Кольке, желающему было забраться в прицеп на вольный ветерок, велели в такой серьезный момент не спорить и все трое отправились в дорогу, теснясь за железными дверцами тракторной кабины.

А к вечеру того дня Сивый да Чалка наконец-то увидели над пастбищем на угоре долгожданного Корнея.

Больной, после проводов сына, внука, невестки еще более мрачный, старик пришел сюда отнюдь не добровольно. Привел Корнея совершенно тут неизвестный, застегнутый в черный кожан, похожий щекастою, усатою рожей на кота, шибко самоуверенный мужик. На ходу он потрясал какою-то бумагой, все совал эту бумагу старику чуть ли не в лицо: «Гляди, мол, гляди, читай!»

Спускаться к реке мужик не стал, остановил и Корнея по ту сторону жердевой загорожи. Следом, поуркивая мощным мотором, подпятился, с ходу проломил, свалил целое прясло изгороди высокобортный грузовик. Из кабины выскочили еще двое: молоденький, фасонистый водитель и весь какой-то мятый, перемятый, по одёже видно что — грузчик. Они влезли в кузов, откинули задний борт, ссунули с платформы грузовика в наклон две толстых доски, сбросили на траву веревку.

Мордатый все так же начальственно, все так же надменно подпихнул носком сапога веревку к ногам Корнея. Строгим разворотом головы, молча, указал на лошадей: «Иди, мол, старик, лови их!»

Корней раздумчиво, понуро постоял. Корней глубоко вздохнул, и вот, словно сбросив с себя черный морок, весь передернулся, вскричал тонким, надсадным, полным гнева голосом:

— Как заявились, так и ловите! А веревку эту на вас бы на самих! Ишь удумали что: не успели добрых людей из деревни выставить, сразу подавай трудовых коней на скотобойню! Под нож, на колбасу проклятую!

Старик закашлялся, задохнулся, отпихнул от себя наезжего распорядителя, ссутулил худую спину еще больше и, пошатываясь, цепляясь за изгородь, побрел обратно к опустелым избам деревушки.

Оскорбленный гость округлил глаза, налился пунцово ото лба до шеи, потряс вослед старику своею бумагой, должно быть приказной.

— Не слушаес-ся! Не подчиняес-ся! Ну-ну!

Да, видать, начальником этот гость был слишком маленьким, а, возможно, и самозваным: поделать с упрямым Корнеем он ничего не мог.

Он махнул своим помощникам:

— Тоха! Леха! С грузовика слазьте! Будем ловить сами.

Те готовно ответили:

— Проблем, Палыч, нет! Изловим враз!

Водитель и грузчик, топая по наклонным доскам, сбежали на траву, вся компания пошла к лошадям.

Сивый и Чалка стояли теперь к изгороди совсем близко. Они уныло глядели в ту сторону, куда ушел Корней, на приезжих не обращали почти никакого внимания.

— Веревку, Леха, сверни петлей, вдвое! Выйдет момент, вяжи кобыле на шею, — дал Палыч указание шустрому шоферу.

Сам, будто что преподнося, ласково лодочкою выставил ладонь, приседая на ходу, стал приближаться к Чалке:

— Лошадушка, лошадушка…

Чалка, поскольку видела, что этот неприятный ей человек был минут всего несколько тому назад все же с ее другом, с Корнеем, — не отшатнулась, не попятилась. Она лишь навострила уши. Сивый так же сторожко застыл рядом с матерью.

А мордатый Палыч подбирался ближе да ближе, и вот, еще больше похожий на кота, хищно цапнулся за навислую на самый лоб лошади густую прядь гривы, потянул голову лошажью вниз, сипло гаркнул:

— Петлю! Вяжи петлю!

Шустряк Леха мигом схлестнул шею Чалки сдвоенной веревкой, концы ее просунул сквозь перегиб, — шея Чалки оказалась в крепком аркане сразу при двух потягах.

Только лишь тут Чалка опомнилась. Ее никто никогда этак не обманывал, никто никогда таким коварным, таким грубым способом не брал на привязь, и она, пронзительно визжа, скаля желтые, плоские зубы, поднялась на дыбы.

Она вздыбилась на всю свою мощь, рванулась туда-сюда, но петля была крепка, удушлива, а ловцов трое. Они разделились так, что и копытами их не достать и вырваться невозможно. Приспешники Палыча, который в понятии Чалки и был теперь только злодеем мордатым, а более никем, — тащили ее за оба конца аркана сразу и в стороны, и вперед.