Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола

• Название: Хадж во имя дьявола
• Автор: Юлий Самойлов
• Жанр: Современная проза

В романе, охватывающем жизнь первого послереволюционного поколения, говорится о тех, кто всегда и всеми способами противостоял той пропитанной ложью действительности, которая, словно ржа, разъедала сущность России после гибели исторических ее основ: БОГ, ЦАРЬ, ОТЕЧЕСТВО.

Роман, написанный в форме остросюжетного повествования, — это история отрицания, история уголовного мира, история войны ВСЕХ против ВСЕХ, история беспощадного и смутного времени, где железная поступь совдепии есть паломничество в НИЧТО.

---

Однажды я спросил его об этом. ОН усмехнулся, а сидящие рядом парни загоготали.

— Я, конечно, вор, сынок… Плохая у меня профессия, но душа у меня твердая. — Он вытащил из стоящего рядом кулька длинную макаронину и продолжил: — Вот видишь, твердая, пока кипятком не обварят, а потом становится похожей на дождевого червя. А вот если это, — он поднял с пола старый заржавленный гвоздь, — его хоть кипятком шпарь, хоть вари, он все равно твердый. Собака это все хорошо чует. — Потом, немножко помолчав, добавил: — А воровать все же не надо, иначе — пропадешь.

— Вы же не пропали, — возразил я.

— А откуда ты знаешь, что не пропал? Руки-ноги есть, думаешь, что цел? Нет, миленький… Но этого ты пока не поймешь, это и мужики матерые не понимают, а я, хотя и понимаю, но уже поздно.

Днем мы, как молодые волчата, рыскали по садам, бахчам, базарам. Главным из них был Алай-базар, средоточие всех чудес. Горы фруктов и сладостей, дыни, арбузы, виноград, персики, стопки пышных и румяных лепешек, горки морковной соломки для плова и колечки нарезанного лука, горки перца, каких-то зерен приправ, пряностей. В стороне продавали густошерстных, с тяжелыми курдюками баранов, верблюдов, птицу, быков и лошадей. А еще были ножи: с закругленными лезвиями и тонкими рукоятками — узбекские; конические, с обложенными серебром рукоятями — туркменские, кривые — бухарские и многое, многое другое…

В толпе ходили вечно пьяные старички-писари, которые могли написать заявление, письмо, прочитать неграмотному, что нужно…

А рядом, в чайхане, шли бои перепелок — бидана. Маленькие свирепые петушки бились насмерть. На них спорили, заключали пари. Здесь можно было купить оружие: наган, маузер, застрявшие еще с гражданской; документы, договориться о чем угодно.

А еще дальше—там, где торговали старыми подковами, замками, ключами и другим неожиданным барахлом, были в ходу терьяк и анаша. В любой из многочисленных подпольных чайхан можно было заказать все, что угодно. Посвященных ждала увешанная кошмами глухая комната без окон, с закрытыми наглухо дверями. Там в шандалах курили шарики с анашой или китайские трубочки с опиумом. Позже я побывал в таких комнатах из чистого любопытства. Ко мне ничего не приставало: ни русско-европейское блаженство, вытекающее из горлышек бездонных бутылок, ни азиатское — обволакивающее дымом курилен.

Я хотел рассказать, что случилось с Аликом Танеевым — тем, седьмым. Его поймали на базаре, когда он стащил с прилавка тюбетейку, а в ней — семь рублей шестьдесят две копейки. Его начали бить… Особо старался краснорожий бородатый молоканин, торговавший медом. Он топтался огромными сапогами на тонких грязных ручонках, ломая кости. Воришку бы убили на месте, но в это время как из-под земли возник милиционер в форме и со свистком.

Форма и свисток для людей Азии страшнее появления самого Иблиса, главы дьяволов, и если еще карандаш и бумага…

— Семь рублей шестьдесят две копейки, — записал милиционер в протокол, а толпа тряслась от страха: взял на карандаш!

Милиционер взглянул на краснорожего:

— А у тебя, милок, сапоги в крови. Членовредительство, а может, и попытка к убийству. Он-то еще ребенок, ему дадут, скажем, год, а тебе восемь — за истязание.

Молоканин попятился:

— Дык, он…

Но милиционер, не слушая, потащил визжащего как свинья торгаша в отделение.

Милиционера знал весь базар. Это был знаменитый Полтора Ивана. Огромный, как слон, и с виду грозный, он был довольно добродушным и очень многого не замечал. Но если дело касалось самосуда или наркотиков, он становился свирепым и беспощадным. Матаня, услышав о нем, одобрительно сказал:

— Полуторка — чеснок, лапу не берет. — А потом, помолчав, еще раз повторил: — Чеснок[2] .

Алик умер на исходе вторых суток, так и не приходя в сознание. С тех пор во мне сохранилась неистребимая ненависть к торгашам. Торгаш — барыга, сволочь, душа из него вон! Так нас осталось шестеро.

У одного — Пети из-под Воронежа — не было ни отца, ни матери. Их раскулачили и сослали, а у сестры было своих трое. Петя был тщедушный и пушистый как одуванчик. На груди у него висела складная иконка-тройничок. Под вечер он раскрывал ее и, глядя серьезными голубыми глазами, долго молился. Он любил поговорить о Боге, об ангелах, знал наизусть множество молитв, постоянно околачивался во дворе русской церкви, а то смиренно просил милостыню.

У второго, Гришки, мать вышла замуж за пожарника, и отчим стал изводить пасынка, попрекая его каждым куском хлеба.

Был еще Талик, самый старший из нас. Он лазил по карманам и был очень скрытным и молчаливым. Еще Сева из Киева и Котик, самый младший из нас и действительно чем-то похожий на толстенького котенка.

… В то утро я проснулся очень рано, оглядел залитый солнцем чердак и толкнул лежащего рядом Котика. Но он не шевельнулся и даже не запищал, как обыкновенно. Я снова толкнул его и тут же вскочил на ноги.

Котик, какой-то белый и вялый, лежал на спине с открытыми мертвыми глазами. Дядя Ваня молча подошел к нему и присел на корточки, осматривая все вокруг. Потом, что-то буркнув, повернул голову мертвого Котика в сторону. На белой детской шее синела странная ранка.

Дядя Ваня откуда-то из-под головы Котика вытащил кусок ваты и долго нюхал ее, раздувая ноздри.

Страшно ругаясь, он вскочил на ноги и бросил подошедшим парням:

— Глист снова появился, помните, я рассказывал?

У меня было сильно развито воображение, оно-то и заставляло меня бегать из родительского дома и путешествовать в поисках приключений. Очень рано, в шесть лет, я начал читать и читал, что называется, взапой. Я настолько входил в текст и смысл книги, что перемешался туда, в то время, когда жили и действовали герои моих книг, становясь одним из них. Процесс чтения вводил меня в состояние медитации, когда внешний мир не существовал. Впрочем, в доме любили книгу все. Отца я видел редко. Он был занят своими делами. Где-то чего-то строил, командовал огромными стройками. И лишь иногда, когда вдруг ночью я слышал из его кабинета звуки рояля, — я понимал, что приехал отец… Это он, о чем-то размышляя, сидел у огромного рояля, как-то механически, но вместе с тем и очень ловко перебирал черно-белые клавиши старого инструмента. Отец вообще был очень странным и таинственным человеком, даже внешне, с его истерзанным шрамами телом, с рубленым шрамом, пересекающим лицо со лба наискось через веко левого глаза, отчего этот глаз не закрывался, даже когда он спал. Он умел смешить многочисленных гостей, оставаясь очень серьезным и даже печальным. Но я никогда не видел его пьяным, не было такого, чтобы он сорвался, повысил голос, и тем более ругался…

С отцом связано еще одно обстоятельство, сыгравшее немалую роль в моей судьбе. Я никогда не пил ничего алкогольного. И не потому, что сдерживал себя, не давая себе расслабиться, а потому что алкоголь как бы лишал меня собственной воли. А дело было так… Я не помню уже в связи с чем, не то это были чьи-то именины, не то еще что-то, в доме собралось много гостей. Человек, наверное, двадцать, не менее. Я как сейчас помню по-медвежьи огромного Пелянцева, Кирпикова с его извечной офицерской выправкой. (Их обоих расстреляли где-то в 38-м году, как и многих других.)

Я сидел во главе стола справа от отца — чинный и торжественный, ибо с раннего детства во мне воспитывали уважение к старшим и умение вести себя за столом. И вдруг я увидел, что всем налили водку в тонкие объемистые рюмки, а стоящая против меня рюмка осталась пуста, о чем я немедля осведомил отца. Он вполне серьезно ответил, что водка горька и неприятна на вкус и что взрослые просто выдумали себе не очень умную привычку пить водку, и он мне не рекомендует ее пить. Но я все же настаивал. Дело в том, что со мной всегда говорили как со взрослым, и для меня не было запретов только на том основании, что я еще мал, не дорос, соплив и т. д. Отец спокойно взял графин и, несмотря на вопросительные взгляды присутствующих и большие глаза матери, налил мне полную рюмку водки. Потом я вместе со всеми поднял свою рюмку, пригубил… и с отвращением поставил на место, поглядывая на то, как морщились люди, проглотив водку. С тех пор это сомнительное и сугубо взрослое удовольствие меня не интересовало. И я даже как-то снисходительно наблюдал за людьми, если они пили.

Конечно, позже я пил водку и разные вина. Но малейшее опьянение сразу же отторгало меня от продолжения…

Однако я далеко ушел от темы, впрочем, надо сказать еще о матери. Что я знал о ней? Что она кончила Смольный институт. Что после революции еще институт Слова, ныне Литературный. Что она свободно владела семью языками, была очень гордой и вспыльчивой женщиной… Но авторитет отца и для нее был также непререкаем. Я никогда не видел и не слышал, чтобы они ссорились, хотя их характеры были очень непохожи, и отец был старше матери на 25 лет. Еще я помню, как однажды в лесу он учил ее стрелять из маузера…