Евгений Ленский - Вокруг предела

• Название: Вокруг предела
• Автор: Евгений Ленский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1991
• ISBN: 5—235—01937—7

Сборник фантастики, составленный и изданный Всесоюзным творческим объединением молодых писателей-фантастов при ИПО ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» по материалам семинара, состоявшегося в Ялте в январе-феврале 1991 года.

---

Что до мужа, то Катя его, как водится, защищала, а Трофимов, столь же традиционно на него нападал. И, уже исчерпав аргументы, вспомнил о той пощечине. Точнее, не вспомнил, а напомнил. Напомнил, втайне желая, чтобы она немедленно опровергла это гнусное порождение ревнивого бреда. Но он явно переборщил с достоверностью. О скандале можно догадаться интуитивно, пощечину услышать на улице, с высоты седьмого этажа, — невозможно. Так же невозможно интуитивно узнать о взбесивших Трофимова сиреневых плавках с белым узором на узких бедрах мужа, или. о том, как муж ушиб босую ногу о пуфик. Трофимов прикусил язык, но было поздно. Катя, до этого спорившая, подошла к окну и долго молча смотрела вниз, в колодец двора. Трофимов что-то еще пытался бормотать, но она попросила его замолчать.

Этим вечером сцена происходила не в спальне, а в гостиной. Трофимов сидел в углу комнаты на старинном кожаном диване — наследстве Кати от бабушки, — упираясь коленями в массивный, тоже ветхозаветный, но отнюдь не ветхий, стол. Катя же ходила по комнате, выдавая какие-то невнятные реплики, вроде того, что она давно это чувствовала, а потом раскрыла настежь окно. Трофимов, занятый подыскиванием достаточно убедительных объяснений, пропустил момент, когда Катя легко, словно вспорхнув, вскочила на подоконник. Трофимов рванулся к ней, во оказался заклиненным между столом и диваном. Катя же сделала шаг в пустоту…

Очевидно, Трофимов заклинился не весь. Катя еще не успела исчезнуть за окном и наполовину, как оказалась швырнутой на диван с такой силой, что кожаная обшивка лопнула по шву на верху спинки.

— Дурак! — сказала она, очумело мотая головой. — Оно же на балкон выходит!

— Кто? — так же ошарашено спросил Трофимов.

— Да окно же!

Именно этот эпизод и снился ему в который раз…

А тем временем, пока Трофимов спал, наступило утро, и в больнице разыгрывались весьма странные события. На утреннем обходе дежурному врачу было сделано замечание, что пустующая кровать не заправлена, в столовой за завтраком лишняя порция незаметно растворилась среди прочих, и так далее… Человек, живущий в коллективе, особенна если он помещен в него не совсем иди совсем не добровольно, связан с окружающими тысячью нитей. Некоторые из них поддерживают его существование, некоторые — привязывают к нему, спутывают по рукам и ногам. Большинство же — свободно провисают, со всех сторон. Но стоит человеку сделать попытку вырваться — и по всей сети пробегает сигнал тревоги. Нити держат человека мертвой хваткой и даже те, что только неощутимо наличествовали, напрягаются и приобретают жесткость и звонкость рояльной струны. А в данном случае — ничего и нигде, хотя, пожалуй, за одним исключением. Ранним утром, перед самым подъемом в палату заглянул Выговцев. Он быстрым взглядом обвел спящих, мысленно отметил пустующую койку Трофимова и вышел в коридор. Здесь он немного подождал, потом начал прогуливаться все дальше и дальше от палаты, пока не догулял до полуоткрытого лестничного окна. Выглянув в него, Выговцев в чем-то, видимо, убедился, тщательно закрыл окно и ушел домой, так никому из персонала не объявившись. Здесь особо странен сам факт прихода, да еще столь раннего, — у Выговцева был выходной.

Придя домой, Анатолий Петрович напился чаю, еще раз тщательно проанализировал все, убедился, что его никто не видел или, по крайней мере, не обратил на него внимания, и заснул спокойным крепким сном. Правда, перед тем, как заснуть, он немного вроде как грезил, — четко видел сначала больницу, в которой недавно был, потом тропинку, потом избушку, в полутьме которой спал сном младенца Трофимов. Именно после этого Выговцев спокойно заснул.

5. Из записей врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева

Вопрос: Что вы понимаете под космическим мироощущением?

Ответ: Свое мироощущение. Ну как бы это объяснить? Вот вы идете, а через вас проходят радиоволны, всякие там поля — магнитные, гравитационные, и я знаю, какие еще. Для вас это только информация, а я их чувствую. Причем не просто чувствую факт их наличия, а свою к ним сопричастность. Я не наблюдатель процесса, я его часть, причем часть необходимая. Вам наверняка не понять, как можно ощущать разбегание галактик или взрыв сверхновой своим кровным делом. Не профессиональным, а жизненным. Не понять? Мне тоже. Я ведь филолог и так мало знаю о космосе и процессах в нем. Оттого и мучаюсь, не поникаю, а спросить не у кого. Ну вот, к примеру, дурацкий вопрос: «Какое было время до того, как времени не было?» Когда вещество Вселенной стягивается в точку, время в ней останавливается. А вокруг? И вообще — что вокруг? Мысленный эксперимент — предыдущая вселенная. Более того — именно та галактика, которую мы считаем своей. Но предыдущая. И в ней — цивилизация, невообразимо могущественная, зародившаяся на такой же зеленой и радостной планете; как наша Земля, и сделавшая такими же радостными и зелеными сотни других планет. Она могущественна более, чем можно себе представить, но зато мы можем представить предел этого могущества. Для этого надо осознать, что процессы расширения и сжатия — есть процессы жизнедеятельности вселенной. А теперь вопрос очевидный — если прекратить в человеке процессы обмена и мышления — будет ли это живой человек? Если цивилизация достигает могущества, способного остановить естественную жизнедеятельность вселенной, не убьет ли она вселенную? И возможно ли выжить сколь угодно великой части, убившей свое целое? Что значит «вселенная сжимается»? — сжимается материя в каком-то пространстве. И если, допустим, великая цивилизация стала нематериальной частью этого пространства, то она могла пережить и сжатие вселенной и «большой взрыв» и новое расширение?

Пока Выговцев перечитывал записи и заметки, Трофимов продолжал сладко спать. Окно в избушке, грязное до чрезвычайности, практически не пропускало света. И наступление утра, а затем и дня не тревожило беглеца. Ему по-прежнему снились сны, похожие и на явь, и на бред. Трофимов был уверен, что разница между ними, разница не по сути, а только по восприятию человека. Хотя рассуждать на эти темы он мог только с двумя людьми — Выговцевым и Наполеоном, Николаем Ильичем Смирновым.

С детства наслушавшийся анекдотов о сумасшедших и вооруженный самыми хаотическими и отрывочными знаниями о психологии человека вообще й ее патологии в частности, Трофимов сначала боялся своих сопалатников, даже этого безобидного старичка. Однако постепенно (началось это со снов) он начал кое-что понимать. Сон, первый в череде снов, доведших его до сумасшедшего дома, впервые Трофимов увидел давно. Он снился раз пять или шесть, каждый раз повторяясь в мельчайших, уже виденных подробностях и обрастая новыми. Но начинался сон всегда с одного и того же.

…В орденском замке Крейсцензее все было готово к заутрене. Он, Трофимов, то есть замковый эконом Вернер фон Штайн, поднялся на знаменитую башню и вгляделся в предрассветную, серую от тумана мглу. Нет, не воссияло солнце веры истинной в этом языческом, болотистом и холодном краю! И не его, брата Вернера, в этом была вина. Простые железные латы и белый плащ с крестом — символ смирения и твердости в вере — что же еще, Господи? Даже здесь, на башне, наедине с небом, он оставался братом Вернером, «Вернером-праведным» по определению юного Гуго фон Гугенброка. Если бы еще эта мелкая поросль захиревшего рода не вкладывала в свои слова столько яда!.. Впрочем, он может только подозревать, но никогда и ничего не докажет… Брат Вернер перекрестился. Чего не докажет? Он сам не узнал бы в себе того, проклятого, изгнанного и осужденного, лишенного огня и воды любой христианской страны. Как бишь его звали? Фра Джироламо Неапольский?.. Вернер фон Штайн пожевал губами и хотел было произнести это имя вслух, но спохватился. Даже здесь, даже наедине с богом, который и без его слов все знал, он не смел произнести свое настоящее имя. А в чем, собственно, вина того францисканца? Что они понимали, тупые и напыщенные, члены капитула монастыря Святой Бригитты, предавшие его суду Наместника Божия! А он жив, стоит на башне с тяжелым моргенштерном, выкованным в подземных мастерских Мариенбурга. Проклят — и жив! Отлучен — и под знаменем с черным крестом поведет свой отряд во славу божию и ордена. Слава тебе, Господи, ныне и присно и во веки веков!

Но были минуты… Голодный, оборванный, пробирался он через Италию и Германию, а впереди него летела грозная слава богохульника и вероотступника. Специальный отряд сопровождал его десять дней, тщательно следя, чтобы ни один христианин не заговорил с ним, не подал ему глоток, воды. Ломоть хлеба от восхода до заката и вода из придорожной канавы полагались ему в дороге. А на ночь отряд располагался вдали от селений. Его связывали и укладывали так, чтобы до проклятого не доставало тепло костра. Но он, фра Джироламо Неапольский, засыпал со смехом. И его не посмели убить, все же устрашились явленной силы Господа, к которой в отчаянии воззвал узник в подземельях замка святого Ангела! И когда секретарь трибунала уже готовился объявить приговор, в содержании которого не было сомнений даже у крыс, швырявших под ногами, из воздуха в полутьме, возник топор. Раскаленный добела, испуская искры, повис он над головами членов Трибунала. Фра Джироламо знал, как под масками побелели лица судей. И даже до него, стоящего на коленях, притянутого к полу чугунной цепью, долетел сухой жар пылающего металла. Только один из членов трибунала, тощий и безжалостный кардинал Спинелли, нашел в себе мужество воззвать к силам света и заклясть дьявольское наваждение. Однако топор не пропал, и ясно стало всем, что не князя Тьмы это знак, а послание свыше.