Алексей Писемский - Масоны

• Название: Масоны
• Автор: Алексей Писемский
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Я слышал, что дворянство нуждается в пансионе при гимназии?.. Я готов устроить его за свой счет в размере пятидесяти тысяч!..

- Благодетель вы наш, благодетель! - завопил подошедший на эти слова Иван Петрович, которому было все равно, у кого бы ни заручиться денежками в пользу мальчуганов.

Поблагодарил Марфина также и губернский предводитель, но довольно сухо. Егор Егорыч, впрочем, нисколько этого и не заметил.

- Завтрашний день буду иметь честь представить собранию пожертвованные мною деньги! - проговорил он и пошел опять вдоль залы. Иван Петрович тоже пошел за ним, желая еще раз поблагодарить и расцеловать, что в переводе значило обслюнявить.

Губернский предводитель, оставшись у окна с Тулузовым, не преминул ему сказать заискивающим голосом:

- Вы извините меня-с, я ничего не мог тут сделать в вашу пользу, - сами видите, какая тонкая тут интрига подведена!

- Да-с, конечно, - отвечал Тулузов, не оставляя своей злой усмешки. - Я только прошу вас мое заявление о желании баллотироваться возвратить!.. Я не желаю быть избираемым!

- Все-таки попробовали бы! - проговорил губернский предводитель, но явно уже для виду только.

- Нет, не желаю! - повторил Тулузов и вместе с тем взглянул на хоры, на которых была Екатерина Петровна в довольно взволнованном состоянии. Он ей сделал знак, чтобы она сошла оттуда. Екатерина Петровна поняла его и стала сходить; он встретил ее у лестницы и проговорил:

- Поедемте домой!

- Разве твоя баллотировка произойдет без тебя?

- Моей баллотировки не будет! Я отказался баллотироваться!

- Отчего?

- Марфин устроил интригу против меня и даже пожертвовал пятьдесят тысяч дворянству, чтобы только я не был выбран!

- Но по какому же поводу он все это делает?

- Вероятно, из мести к вам и ко мне за племянника. Впрочем, об этих господах не стоит и говорить, - я найду себе деятельность, которая доставит мне и чины и деньги.

Екатерина Петровна ничего на это не возразила: она очень хорошо понимала, что ее супруг успеет пробить себе дорогу.

В собрании между тем происходил шум. Все уже успели узнать, что вместо Тулузова Егор Егорыч пожертвовал пятьдесят тысяч на пансион, и когда губернский предводитель подошел к своему столу и объявил, что господин Тулузов отказался от баллотировки, то почти все закричали: "Мы желаем выбрать в попечители гимназии Марфина!" Но вслед за тем раздался еще более сильный голос Егора Егорыча:

- Я не желаю быть выбираем! Я деньгами моими не место покупал! Понимаете, - не место!

Все смолкли, так как очень хорошо знали, что когда Егор Егорыч так кричал, так с ним ничего не поделаешь.

Затем он с Сверстовым, бывшим вместе с Сусанной Николаевной и gnadige Frau на хорах, уехал домой из собрания; дамы тоже последовали за ними.

Сверстов, усевшись с своим другом в возок, не утерпел долее и сказал:

- А я вдобавок к падению господина Тулузова покажу вам еще один документик, который я отыскал. - И доктор показал Егору Егорычу гимназическую копию с билета Тулузова. - Помните ли вы, - продолжал он, пока Егор Егорыч читал билет, - что я вам, только что еще тогда приехав в Кузьмищево, рассказывал, что у нас там, в этой дичи, убит был мальчик, которого имя, отчество и фамилию, как теперь оказывается, носит претендент на должность попечителя детей и юношей!

Егор Егорыч, подобно gnadige Frau, не мог сразу понять Сверстова.

- Что ж из всего этого? - спросил он.

- А то, что у кого же этот вид мог очутиться, как не у убийцы мальчика?!.

- А! - произнес протяжно Егор Егорыч.

- Да-с, - протянул и доктор, - я разыскал этот вид с тою целью, чтобы сорвать маску с этого негодяя, и это теперь будет задачей всей моей остальной жизни!

- И моей, и моей! - подтвердил двукратно Егор Егорыч.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Вероятно, многие из москвичей помнят еще кофейную Печкина, которая находилась рядом с знаменитым Московским трактиром того же содержателя и которая в своих четырех - пяти комнатах сосредоточивала тогдашние умственные и художественные известности, и без лести можно было сказать, что вряд ли это было не самое умное и острословное место в Москве. Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр - не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский[73], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: "Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!" "Действительно, необходимо и другое, - повторил лукавый старик, - но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!" На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись. Налетал по временам в кофейную и Павел Степанович Мочалов, почти обоготворяемый всеми тамошними посетителями; с едва сдерживаемым гневом и ужасом он рассказывал иногда, какие подлости чинит против него начальство. В этих же стенах стал появляться Пров Михайлович Садовский[74]; он был в то время совсем еще молодой и обыкновенно или играл на бильярде, или как-то очень умно слушал, когда разговаривали другие. Можно также было в кофейной встретить разных музыкальных знаменитостей, некоторых шулеров и в конце концов двух - трех ростовщиков, которые под предлогом развлечения в приятном обществе высматривали удобные для себя жертвы.

В одно зимнее утро, часов в одиннадцать, в кофейной был всего только один посетитель: высокий мужчина средних лет, в поношенном сюртуке, с лицом важным, но не умным. Он стоял у окна и мрачно глядел на открывавшийся перед ним Охотный ряд.

Но вот к кофейной подъехал какой-то барин на щегольской лошади и, видимо, из тогдашних франтов московских.

- Это Лябьев! - проговорил сам с собой стоявший у окна господин, произнося слова протяжно.

В кофейную действительно вскоре вошел своей развалистой походкой Лябьев. После женитьбы он заметно пополнел и начинал наживать себе брюшко, но зато совершенно утратил свежий цвет лица и был даже какой-то желтый. В кофейную Лябьев, видимо, приехал как бы к себе домой.

- Дайте мне завтракать! - сказал он половому, который его встретил.

- Что прикажете? - спросил тот.

- Биток с картофелем а la Пушкин! - говорил Лябьев, проходя в бильярдную, где стоявший высокий господин поклонился ему и произнес почтительным тоном:

- Имею честь приветствовать нашего великого виртуоза!

- А, Максинька, здравствуйте! - проговорил Лябьев несколько покровительственно и садясь в то же время к столику, к которому несколько театральной походкой подошел и Максинька.

- Как вы изволите играть на ваших божественных фортепьянах? - сказал он.

- Играю, но только не на фортепьянах, а в карты.

- Это нехорошо, не следует!.. - произнес уж Максинька наставнически.

В это время подали дымящийся и необыкновенно вкусно пахнувший биток.

- Не прикажете ли? - отнесся Лябьев к Максиньке.

- Благодарю! - отвечал тот. - Я мяса не люблю.

- А что же вы изволите любить? - спросил Лябьев, начав есть биток, и вместе с тем велел половому подать двойную бутылку портеру.

- Рыбу! - проговорил протяжно и с важностью Максинька.

- Рыба вещь хорошая! - отозвался Лябьев, и, когда подана была бутылка портеру, он налил из нее два стакана и, указав на один из них Максиньке, сказал:

- А от сего, надеюсь, не откажетесь?

Максинька при этом самодовольно усмехнулся.

- От сего не откажусь! - проговорил он и подсел к столику.

- Ну, а вы как подвизаетесь? - принялся его расспрашивать Лябьев.

- Ничего-с, - произнес Максинька, - вчера с Павлом Степанычем "Гамлета" верескнули!

- С успехом?

- Да, - протянул Максинька, - три раза вызывали.

- И вас тоже?

- Полагаю, и меня, ибо Павел Степаныч сам говорит, что в сцене с ним я вторая половина его и что я ему огня, жару поддаю; а Верстовский мне не позволяет выходить, - ну и бог с ним: плетью обуха не перешибешь!

- Не перешибешь, - согласился Лябьев с нескрываемой иронией, - я вот все забываю, как вы говорите это слово "прощай!". Давно я собираюсь на музыку положить его.

- И следовало бы! - подхватил с одушевлением Максинька.