Игорь Ушаков - Семейная сага

• Название: Семейная сага
• Автор: Игорь Ушаков
• Жанр: Современная проза

О жизни трех поколений одной русской семьи после революции. Роман написан в форме мозаичных новеллок, сопровождается стихотворными инкрустациями от лица главного героя.

---

Вот тогда-то и повстречался я со своей Алёнушкой, Лёлей, как называли ее в семье. Она пела в церковном хоре в одной из Заволжских церквей, но слух о ее голосе гремел далеко за пределами нашего города.

Сходил я как-то на службу в церковь послушать, как

Лёля поет. И впрямь — чудо: голос глубокий, чистый, мощный, что твоя Волга течет… Да и сама красоты неписаной: волосы цвета вороного крыла, глаза темно-карие, цыганские, сама — кровь с молоком! Зачаровала меня, околдовала с первого же взгляда.

Повстречался я с нею, представился. Едва и перебросились-то парой слов, но я как-то почувствовал нутром, что и в ней ко мне ответ такой же. Часто стали видеться, чуть ли не каждый день. А тут узнаю я от нее, что какой-то заезжий купец хочет ее за свои деньги в Италию послать пению учиться. Знаю я этих благодетелей, охочих до молодых и красивых девиц!

Ну, думаю, надо решаться — уедет Аленушка, потеряю я свое счастье. Раздумывать было некогда, я и отцова благословения не спросил, пошел к родителям ее, в ноженьки бухнулся, мол, благословите нас с Лёлей под венец. Родители у нее были простыми людьми, из подзаволжских крестьян- калмыков. Отец ее, Степан Никодимыч Бургутов, был из погорельцев. Когда дом у них сгорел вместе с хлевом, где была какая-никакая скотина, им остался он гол. как сокол, подался он с женой да детьми малыми в Заволжск. Сначала пристроился дворником, потом стал извозчиком. Обжился. Жена у него тихая и безответная, тоже калмычка. У них пять дочек, Лёля — старшая. Были еще три брата младших, но все умерли в детстве от болезней.

Когда пришел я к Бургутовым руки их дочери просить, то согласились они быстро — как никак, а офицера в зятья получили. Отец же мой, когда узнал, был сначала категорически против, мол, не ровня она тебе, но потом сказал: "А!.. Был бы ты счастлив, а то, что бесприданницу берешь — не беда. Голова-руки есть, а там как-нибудь все образуется."

Родилась у нас с Алёнушкой через год дочка, Катюшка. Да вот, как всегда не вовремя, война Германская началась. Глеб, только кончив училище, загремел на фронт, его контузило, попал он в германский плен, сначала писал, а потом мы все связи с ним потеряли… Жив ли, брательник?

Отец мой, как-то не болея даже, умер в первый же год войны от разрыва сердца. Теперь-то я понимаю, что ему,

"попу", — не зря нас с Глебом "поповичами" величали — при большевиках была бы первая пуля. А так хоть умер своей смертью.

Я на войну не попал, так и служил в Заволжске. А вскоре другая напасть — революция. Времена переменились: всех офицеров без разбора хватали да к стенке — поди докажи, что ты просто царский, а не белый офицер! У меня во взводе солдаты были почти все наши, заволжские, они и посоветовали мне, чтобы я поостерегся да от властей на время схоронился… Как все это было — и вспоминать тошно!

Потом вдруг други-солдатики отыскали меня, оказывается им надо было выбрать себе командира, вот они обо мне и вспомнили. Согласился я, пришел, повинился властям. Попался мне добрый человек, вопросов лишних не задавал, зачислил в Красную Армию командовать моими же солдатами. Бросили нас против "голубых чехов". Люто они бились: родина за тридевять земель, отступать можно только на восток, а там что? Китай, чай, тоже не медовый пряник!

Потом послали меня в Бухару каких-то эмиров в советскую веру обращать. Жара. Грязь кругом. Мужики под чинарами чай потягивают, бабы ходят в чадру замотаны. Где друг, где недруг — не разобрать. Только и жди нож под лопатку. Больше всего боялся я там, на басурманщине, за Алёну свою да за Катюшку, доченьку.

Посему, как только можно было, попросился я в отставку, чтобы вернуться обратно в Заволжск, хотя и голод там свирепствовал в это время лютый. А тут тетка моя письмо мне прислала, что, мол, в Поволжье за мешок муки можно хороший дом приобрести. Купили мы с Лёлей на последние гроши мешок муки пшеничной и повезли с собой. А в пути — проверка. Отобрали муку да еще чуть не арестовали как спекулянта. Благо документы были справные, что я красный командир, да к тому же еще со мной жена с дочкой малой…

А потом служба в какой-то вонючей конторе. Лёля подрабатывала солисткой городского хора — церкви-то позаколотили. Ну, что ж, пение — дело хорошее! И душе приятственно, да и деньга дополнительная к нашему скудному

бюджету притекает… Хотя ежели посмотреть, то какие это были деньги?..

А потом Ксеничка родилась. Хотелось парня, а вышла девка! Но вот теперь не нарадуюсь: малявочка совсем — и трех нет — а лопочет во всю, все понимает. И глазища — большие, умные, поди таких и у парня редко какого найдешь!

Вот заболел некстати, будь она неладна! Всё теперь на Лёлю взвалилось: и работа, и по дому хлопоты, да и я тут еще лежу бревном… С тех пор, как я слёг, Лёля гнет горб на текстильной фабрике. Работа тяжелая, весь день на ногах. Глядя на неё, сердце кровью обливается!..

Вот и сейчас она вернется с работы усталая, а нужно и Катюшку с Ксеничкой накормить, и еду на завтра сготовить. А потом ко мне придет…

Откуда ж такая кара с небес на нас пала? Ведь как любим друг друга, как хорошо нам, так нет — на тебе! За что Господь ниспослал такое наказание?!… За какие грехи?

Ну, вот опять кашель душит… Стоит чуток поволноваться, как совсем невтерпеж становится…

Эх, Лёля-Алёнушка! Может, плохо я тебя любил, может, иногда и на других женщин заглядывался, но я всегда понимал, что ты у меня — золото, что без тебя мне и не жить. Понятно, что теперь-то я святой стал — на кровати, что те на кресте распят, только что ладони гвоздями не приколочены, никуда не рыпнешься…

Но коли было что не так, Лёля, уж ты прощай… Выкарабкаться б! Одна ты у меня на целом свете… Ты да доченьки мои родные…

Елена Степановна. 1927, 27 октября

Арсению становится все хуже и хуже. Я вижу, как он

храбрится и бодрится, чтобы меня поменьше огорчать. И я принимаю эту игру и сама тоже стараюсь казаться спокойной и уверенной в будущем. Однако, правда жизни страшна…

По вечерам, когда Сеня засыпает, я остаюсь одна и воспоминания овладевают мною…

Ах, Сеня, Сеня! Как же я люблю тебя… Почему же Господь так несправедлив к нам? Или на всех Белых лежит какое-то проклятье? Но за что, за что? И матушку твою Господь прибрал раньше срока, и отца твоего, а уж как тот веровал! Да и брат твой младший где-то пропал без вести…

Нет, Сеня, я не мыслю жизни без тебя. Конечно, ты прав, я должна жить ради наших дочерей, но будет ли это для меня жизнь?..

Я помню все-все с самой первой нашей встречи. Помню, как молодцеватый молодой офицер подошел ко мне после службы в церкви и, щелкнув каблуками, произнес:

"Разрешите представиться, мадемуазель! Арсений Белый!" Мне молодой калмыцкой девушке было впервой и такое обращение, и такая ситуация. Молодой человек был более, чем приятной наружности: закрученные слегка вверх усики, как у героя модного уже в то время Мопассана, черные с какой-то бесовской искринкой глаза, приятный баритональный бас…

Бывает же так, что лишь раз увидишь человека, а чувствуешь, что он тебе близок и будто знаешь его уже долго- долго, чуть ли не всю жизнь. Я много про такое читала в романах, но думала, что все это досужие выдумки беллетристов ради занимательности сюжета. Но тут именно такое произошло со мной самоёй!

Мы стали встречаться, он оказался начитанным, наши вкусы и суждения во многом совпадали. Человеком он был очень деликатным, тонким. Прощаясь со мной, каждый раз брал мою правую кисть за кончики пальцев и легко так целовал, вернее, даже слегка касался губами и усами. Я была от него просто без ума, но чувства свои сдерживала и ничего лишнего себе с ним не позволяла.

Чтобы ничто не омрачило наших отношений впоследствии, когда могут открыться некоторые факты, скрываемые обычно людьми в обществе, я рассказала ему сразу же, что я происхожу из простой крестьянской семьи, что предки мои звались "Бургуты", что на калмыцком означает

"Орлы", что "Бургутовы" они стали только после отмены

крепостного права. Мой отец, правда, что называется,

"выбился в люди" и даже смог определить меня в гимназию.

Некоторые подружки из гимназии, в которой я училась, смотрели на меня свысока, как на простолюдинку. Может, это было оттого, что я — калмычка из крестьянской семьи — превосходила их, выходцев из дворянских, а то и почти аристократических фамилий? Но мне их отношение было безразлично: я училась лучше многих, учителя любили меня за знания и живость ума.

Арсений на мою исповедь сказал мне, что он и сам не

"голубых кровей", его прадед тоже был крепостным. Но его совершенно не волнует, из какой я семьи. На том наши дальнейшие разговоры о мезальянсе прекратились навсегда.

Все так и текло: неспешно, спокойно, душевно. Арсений частенько ходил в церковь послушать мое пение. Нужно сказать, что, видимо, у меня и на самом деле был неплохой голос, раз люди приезжали даже из других городов послушать меня. Но вот однажды очень почтенный и пожилой купец, Иннокентий Збруев — было ему уже лет, наверное, за сорок, — предложил мне поехать в Италию года на три поучиться пению. У меня аж дух захватило: это же как-никак оперная Мекка! Я радостная сообщила об этом Арсению, Сеничке моему. Он сначала опешил, а потом не раздумывая, сказал: "Алёна, я предлагаю тебе руку и сердце. Пойдем испросим благословения твоих родителей".