Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

• Название: Дьявольские повести
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: «Лениздат»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-289-01318-0

Творчество французского писателя Ж. Барбе д'Оревильи (1808–1889) мало известно русскому читателю. Произведения, вошедшие в этот сборник, написаны в 60—80-е годы XIX века и отражают разные грани дарования автора, многообразие его связей с традициями французской литературы.

В книгу вошли исторический роман «Шевалье Детуш» — о событиях в Нормандии конца XVIII века (движении шуанов), цикл новелл «Дьявольские повести» (источником их послужили те моменты жизни, в которых особенно ярко проявились ее «дьявольские начала» — злое, уродливое, страшное), а также трагическая повесть «Безымянная история», предпоследнее произведение Барбе д'Оревильи.

Везде заменил «д'Орвийи» (так в оригинальном издании) на «д'Оревильи». Так более правильно с точки зрения устоявшейся транскрипции французских имен (d'Aurevilly), опирающуюся более на написание, чем на реальное произношение, и подтверждено авторитетом М. Волошина, который явно лучше современных переводчиков знал и русский и французский языки. Тем более, что эта транскрипция более привычна русскому читателю (сб. «Святая ночь», М., Изд-во политической литературы, 1991; «Литературная энциклопедия» и т. д.).

Amfortas

---

Герцогиня д'Аркос де Сьерра-Леоне.

А под надписью красовалось непристойное слово, обозначавшее ремесло хозяйки.

В тот вечер Трессиньи вернулся домой настолько оглушенный своим невероятным приключением, что ему было почти стыдно. Дураки, то есть без малого все люди, полагают, что попытки вернуть молодость своим чувствам — очаровательное побуждение человеческой натуры, но тот, кто знает жизнь лучше, отчетливо понимает, какова их цена. Трессиньи с ужасом подумал, что он может снова оказаться чересчур молодым, и поэтому дал себе слово, что ноги его больше не будет у герцогини, несмотря на интерес, который внушала ему эта неслыханная женщина. «Зачем, — размышлял он, — возвращаться в очаг заразы, куда умышленно низринулась особа высокого происхождения? Она описала мне свою жизнь, и я без труда могу представить себе все низменные повседневные подробности этой жуткой жизни!» Таково было решение Трессиньи, энергично принятое им у камина в одиночестве своей спальни. Он на время укрылся в ней от событий и развлечений внешнего мира, оставшись наедине с впечатлениями и воспоминаниями, которыми его разум невольно наслаждался как некой странной и мощной поэмой: ничего подобного он не читал ни у Байрона, ни у Шекспира, двух своих любимых поэтов. Поэтому он провел много часов, опершись о подлокотники кресла и мечтательно перелистывая в уме страницы этой все еще незавершенной поэмы, проникнутой столь кошмарной энергией. Это был лотос, заставивший его позабыть свою родину[273] — парижские салоны. Ему понадобилось даже сделать над собой усилие, чтобы туда возвратиться. Безупречные герцогини, которых он там опять встретил, показались ему несколько пресными. Хотя Трессиньи, как и его приятели, не был святошей, он ни словом не обмолвился о своем приключении, поступив так из чувства деликатности, которое счел нелепым, потому что герцогиня сама хотела, чтобы он рассказывал ее историю кому попало и проливал на ее жизнь свет на столько, на сколько ее можно было осветить. Трессиньи, напротив, ни с кем не поделился впечатлениями. Он скрыл и запечатал их в самом тайном уголке своего существа, как затыкают флакон с очень редкими духами, аромат которых теряется, если их вдыхать. Удивительная вещь для такого человека, как он! В «Кафе де Пари», в клубе, в партере театра — словом, повсюду, где встречаются одни мужчины и где они говорят друг другу все, он, общаясь с кем-нибудь из приятелей, всякий раз боялся, как бы тот не рассказал, что и с ним случилось такое же приключение: подобная возможность рисовала перед Трессиньи перспективу, от которой первые десять минут беседы его пробирала дрожь. Тем не менее он сдержал данное себе слово и не вернулся не то что на Под-бульварную улицу, но даже на бульвар. В отличие от остальных желтоперчаточников, львов той эпохи, он больше не подпирал балюстраду Тортони. «Если я вновь увижу, как развевается ее чертово желтое платье, — урезонивал он себя, — я, пожалуй, сваляю дурака и потащусь за ней». Каждое встреченное желтое платье погружало его в мечтательность. Теперь он любил желтые платья, которых прежде не выносил. «Она испортила мой вкус», — сетовал он, и денди потешался в нем над человеком. Но то, что г-жа де Сталь, разбиравшаяся в таких вещах, где-то называет «демоническими мыслями», оказалось сильнее и человека, и денди. Трессиньи стал мрачен. В свете он слыл человеком живого ума, чья веселость была приятной и опасной, то есть именно такой, какой она и должна быть в свете: вы ведь начнете презирать его, если, веселя, немного не припугнете. Теперь он вел беседу без прежнего подъема. «Уж не влюбился ли он?»—дивились кумушки. Старая маркиза де Клерамбо, полагавшая, что Трессиньи неравнодушен к ее внучке, которая только что тепленькой вышла из Сакре-Кёр,[274] недовольно пеняла ему: «Не выношу, когда вы напускаете на себя гамлетовский вид». Из мрачного Трессиньи сделался болезненным. Лицо его приобрело свинцовый оттенок. «Что с господином де Трессиньи?» — любопытствовали в свете и того гляди заподозрили бы у него рак в груди, как у Бонапарта в желудке,[275] если бы в один прекрасный день он не пресек все вопросы и расспросы о своей персоне, по-офицерски быстро сложив чемодан и провалившись словно под землю.

Куда он ездил? Кого это интересовало! Он отсутствовал больше года, после чего возвратился в Париж и снова впрягся в оглобли светской жизни. Однажды вечером он был у испанского посла, где, замечу мимоходом, в тот вечер толпился самый цвет Парижа. Было поздно. Собирались садиться за ужин. В буфете царила толкотня, гостиные опустели. Правда, несколько мужчин задержались в игральном салоне и упорно вистовали. Неожиданно партнер Трессиньи, листавший черепаховую записную книжечку, куда он заносил ставки при каждом роббере, усмотрел там нечто такое, что выросло у него в восклицание «А!», которое свидетельствует, что человек нашел то, что искал.

— Господин посол, — обратился он к хозяину дома, заложившему руки за спину и следившему за игрой, — сохранился ли еще в Мадриде кто-нибудь из Сьерра-Леоне?

— Ну конечно, — ответил посол. — И прежде всего, герцог, который на равной ноге с самыми знатными грандами.

— А что это за герцогиня де Сьерра-Леоне, которая недавно скончалась в Париже, и кем она приходится герцогу? — полюбопытствовал партнер Трессиньи.

— Это может быть только его жена, — спокойно пояснил посол. — Но вот уже скоро два года она все равно что мертва. Она исчезла, и никто не знает — почему и куда. Здесь кроется глубокая тайна. Следует помнить, что великолепная герцогиня д'Аркос де Сьерра-Леоне была не из современных женщин, этих дам с причудами, которых похищают любовники. Это была особа, по меньшей мере, столь же надменная, что ее супруг герцог, а он — самый большой гордец среди испанских ricos hombres.[276] Кроме того, она отличалась набожностью, почти монашеской набожностью. Она жила только в Сьерра-Леоне, пустыне из порфира, где орлы, если они там водятся, и те падают с горных вершин, задохнувшись от скуки. Однажды она исчезла, и следов ее не нашли. С тех пор герцог, человек времен Карла Пятого,[277] которому никто не осмелился задать ни малейшего вопроса, поселился в Мадриде и ни словом не упомянул ни о своей жене, ни о ее исчезновении, словно герцогини никогда не существовало. В девичестве она была Турре-Кремата, последняя в итальянской ветви этого дома.

— Именно так, — перебил игрок, снова пробежав запись на одном из листков своей черепаховой книжечки, и торжественно добавил: — Так вот, господин посол, имею честь сообщить вашему превосходительству, что герцогиня де Сьерра-Леоне похоронена нынче утром, и притом — чего уж вы никак не можете предположить — отпета в церкви при больнице Сальпетриер[278] как пациентка этого учреждения.

При этих словах игроки подняли носы, уткнутые в карты, перевели глаза на стол и с испугом поочередно уставились на того, кто говорил с послом.

— Да-да, — продолжал он, наслаждаясь произведенным эффектом, вещью, столь желанной во Франции. — Сегодня утром я проезжал мимо церкви и услышал за ее стенами такие раскаты духовной музыки, что вошел туда в надежде попасть на какое-то торжество и как с неба свалился, увидев, что вход задрапирован черной тканью с двойными гербами, а на клиросе стоит ослепительно пышный гроб. Церковь была почти пуста. Лишь на скамье для бедных сидело несколько нищих, да кое-где виднелись ужасно изъязвленные пациентки соседней больницы, сохранявшие еще остатки разума и способные держаться на ногах. Удивленный такой публикой вокруг такого гроба, я подошел поближе, прочел надпись, сделанную большими серебряными буквами на черном покрове, и с еще большим изумлением скопировал ее для памяти:

Здесь покоится Санция Флоринда Консепсьон де Турре-Кремата, герцогиня д'Аркос де Сьерра-Леоне, раскаявшаяся проститутка. Скончалась в Сальпетриер… Requiescat in расе[279]

Игроки не думали больше о партии. Что до посла, то, поскольку дипломату так же невместно удивляться, как офицеру трусить, он почувствовал, что изумление может уронить его достоинство.

— И вы не навели справки?.. — осведомился он тоном, каким говорят с подчиненными.

— У кого, ваше превосходительство? — отпарировал собеседник. — В церкви находились одни бедняки, а священники, которые, вероятно, располагали нужными сведениями, были заняты службой. К тому же я вспомнил, что буду иметь честь видеть вас вечером.

— Я наведу справки завтра, — сказал посол.

Прерываемая восклицаниями партия закончилась кое-как: каждый был так поглощен своими мыслями, что эти опытные вистеры все без исключения наделали ошибок, и никто не заметил, как побледневший Трессиньи схватил шляпу и ушел, ни с кем не прощаясь.