Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

• Название: Дьявольские повести
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: «Лениздат»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-289-01318-0

Творчество французского писателя Ж. Барбе д'Оревильи (1808–1889) мало известно русскому читателю. Произведения, вошедшие в этот сборник, написаны в 60—80-е годы XIX века и отражают разные грани дарования автора, многообразие его связей с традициями французской литературы.

В книгу вошли исторический роман «Шевалье Детуш» — о событиях в Нормандии конца XVIII века (движении шуанов), цикл новелл «Дьявольские повести» (источником их послужили те моменты жизни, в которых особенно ярко проявились ее «дьявольские начала» — злое, уродливое, страшное), а также трагическая повесть «Безымянная история», предпоследнее произведение Барбе д'Оревильи.

Везде заменил «д'Орвийи» (так в оригинальном издании) на «д'Оревильи». Так более правильно с точки зрения устоявшейся транскрипции французских имен (d'Aurevilly), опирающуюся более на написание, чем на реальное произношение, и подтверждено авторитетом М. Волошина, который явно лучше современных переводчиков знал и русский и французский языки. Тем более, что эта транскрипция более привычна русскому читателю (сб. «Святая ночь», М., Изд-во политической литературы, 1991; «Литературная энциклопедия» и т. д.).

Amfortas

---

— Так вот, господин де Фьердра, Эме, верящая в призраки, хотя иначе, нежели вы, Сента, — вновь возвысила голос м-ль де Перси, раздосадованная тем, что ее так надолго прервали, и заплатив язвительным выпадом бедной простоватой агнице Божьей за ее несвоевременное блеянье, — Эме, способная верить тому, что видит в собственном сердце, была и остается для нас более глубокой и поразительной тайной, чем ее жених. Он всего-навсего появился и исчез. Удивительно ли, что нам о нем ничего не известно? А с Эме мы прожили двадцать пять лет, но знаем о ней немногим больше. В замок Туфделис незнакомца, так и оставшегося для нас незнакомцем, привел ночью наш шевалье Детуш. Эме знала шевалье. Она несколько раз виделась с ним в Авраншене[349] у своей тетки госпожи де ла Рок-Пике, старой шуанки, которая, правда, не могла шуанствовать, как я, потому что обезножела, но делала это на свой манер, пряча у себя в погребах и амбарах шуанов, отлеживавшихся там днем перед ночными набегами. Позднее Эме вновь встретилась с шевалье, и я, краснорожая образина, которой уже тогда оставалось лишь наблюдать за любовью других, начала побаиваться — изредка, но серьезно, — что она любит его. Во всяком случае, когда Детуш находился поблизости — не знаю, возможно, то был результат ослепительной красоты этого человека, более женственно прекрасного, чем она, — я замечала, как слегка трепещут упорно опущенные веки прелестной и благородной Эме, а на ее розовом лице вспыхивает тревожившее меня пламя. Клянусь душой, из них бесспорно получилась бы великолепная пара! Но не говоря о том, что мелкопоместный шевалье де Ланготьер был не того происхождения, какое позволяло бы жениться на урожденной де Спенс, мой разум подсказывал мне, что полюбить такого человека, как Детуш, — большое несчастье.

Бог этого не попустил. Она влюбилась не в шевалье, а в его спутника, появившегося в Туфделисе ночью в жуткую непогоду, которую, собираясь за Ла-Манш, Детуш предпочитал ясным лунным ночам.

Помните, Юрсюла? Мы не спали и расположились в большой гостиной: вы с Эме щипали корпию, я лила пули, потому что никогда не любила тряпки. Мы бодрствовали, как нынче вечером, только не так спокойно. Внезапно послышался крик совы, и в козьих шкурах, с которых стекала вода, вошли двое мужчин, похожие на волков, свалившихся в море. Шевалье Детуш представил нам своего спутника как дворянина, долго участвовавшего в войне в Мэне под именем господина Жака,[350] которое так и осталось за ним.

— Боже правый! — встрепенулся барон де Фьердра, вздрогнув при этом имени, словно от выстрела из карабина. — Этот псевдоним хорошо известен в Мэне. Он взбунтовал там немало приходов, воодушевил немало парней и до сих пор овеян славой! Господин Жак! Сам Серебряная Нога склонял голову перед неустрашимостью и воинским талантом господина Жака! Только вряд ли это был он, мадмуазель, — его к тому времени уже не стало.

— Да, его считали погибшим, — отозвалась м-ль де Перси, — но, ускользнув от синих, он бежал в Англию, где принцы дали ему личное поручение к господину де Фротте. Поэтому он приплыл с Гернси[351] во Францию в челноке Детуша, который был рассчитан на одного человека и сто раз мог утонуть под тяжестью двоих. Чтобы избавиться от лишнего груза, они даже гребли прикладами.

Господин де Фротте находился тогда на границе Нормандии с Бретанью, пытаясь оживить затухавшее восстание. Господин Жак в одиночку отправился к нему и через некоторое время, тяжело раненный, возвратился в Туфделис. На обратном пути ему пришлось пробираться между летучими отрядами Адских колонн,[352] грабивших округу и уничтожавших население, и он бог весть сколько раз попадал под огонь, а в последней перестрелке получил несколько пуль одновременно. Когда он вернулся в Туфделис на израненной и окровавленной, как и седок, лошади, свалились оба: лошадь — мертвая, человек — в беспамятстве и при смерти. Раны, изрешетившие господина Жака, надолго приковали его к Туфделису — они нуждались в лечении. Их было много, и нам довелось их пересчитать: на все мы, барышни, собственноручно наложили повязки. В те времена было не до показной стыдливости. Война и опасность заставили позабыть о всяком жеманстве и ломании. В замке Туфделис не было хирургов — их заменяли женщины. Главным хирургом была я. Меня даже звали доктором, потому что я умела обрабатывать раны лучше, чем все эти трусихи…

— Ты обрабатывала их не хуже, чем наносила! — вставил аббат.

Для м-ль де Перси, этой старой безвестной героини, одобрение аббата было равнозначно славе. Его замечание придало ей еще больше сходства с пионом.

— Да, меня звали доктором, — продолжала она, повеселев от польщенной гордости. — И поскольку именно мне приходилось осматривать раны, которые нам предстояло целить, я помню, что, увидев лежавшее перед нами искромсанное тело господина Жака, я обвела взглядом своих побелевших помощниц и, так как всегда была немножко Святым Иоанном Златоустом…[353]

— Скорее Златоустом, чем святой, — снова вмешался аббат.

— То, чтобы подбодрить их, я лихо ввернула, указывая на бесчувственного раненого: «Клянусь душой, мадмуазель, если мы его спасем, отличное получится колье для той из вас, кто захочет повесить его себе на шею!»

Девушки расхохотались как безумные, одна Эме осталась серьезна и промолчала. Она покраснела. «Из-за Детуша она тоже краснеет, — подумала я. — В каком из двух случаев это — любовь?»

Впрочем, как и шевалье Детуш, господин Жак был не тот мужчина, которого мне пришло бы в голову полюбить, будь я создана для нежных чувств. Красота его была не женственной и жестокой, как у шевалье, а более мужественной, смуглой, пылкой, но и ее отличала чисто женская сторона — меланхоличность. Я не выношу меланхоликов. Они кажутся мне не совсем мужчинами. Господин Жак был из тех, кого называют печальными красавцами. А я держусь мнения негодяйки Нинон, говаривавшей: «Веселость — доказательство силы ума». На ум мне наплевать — я не придаю ему значения, но для меня несомненно, что веселость — еще один признак отваги. Господин Жак, которого наши дамы, державшиеся иного мнения, нежели я, величали Прекрасным Тристаном[354] чтобы опоэтизировать его, действовал бы мне на нервы своей несносной меланхолией, если бы у толстухи моего калибра могли быть нервы. Что поделаешь! Мне нужно, чтобы даже герои отличались хорошим расположением духа и умели смеяться перед лицом опасности.

— Ну, вы-то, мадмуазель де Перси, — заметил аббат, — всегда были этаким Роже Бонтаном,[355] который в любую другую эпоху, кроме революционной, доставил бы немало беспокойства семье. Вам был нужен не просто герой, но к тому же еще и весельчак! Бог удачно распорядился, сотворив вас дурнушкой, — без этой предосторожности честь дома Перси подверглась бы, вероятно, изрядному риску.

— Смейтесь, братец, смейтесь! — поощрила она и сама рассмеялась над шуткой аббата, доказав тем самым, что вправду любит веселье. — Вам все дозволено: вы — старший в роде, а я — лишь младшая сестра.

— Это правда, — вставила м-ль Юрсюла, до тех пор молчавшая и вступившая в беседу на манер стоящих часов, которые ни с того ни с сего зазвонили. — Господин Жак галантностью не отличался: он был уныл, как ночной колпак.

— Скорее как красный колпак[356] — перебила неуемная м-ль де Перси. — Во всех странах революционеры одинаковы. Французские были столь же мрачны, высокопарны и педантичны, как английские пуритане. Среди них я не знала никого, кто отличался бы веселостью, тогда как роялисты, эти гордые ребята, которые потеряли все, включая надежду, неизменно находя утешение в войне, в остроте неожиданных событий и насмешливости перепалок, все до единого сохраняли дух страны, называвшейся некогда веселой Францией.

— Но вы же понимаете, милая Перси, — промолвила м-ль Юрсюла, которая, как муравей соломинку, опять подхватила свою маленькую мысль, прерванную той фанфарой восторженности, что прогремела над ее ушами, как зов горна над грядкой огурцов, — раз он был печален, значит, на то имелись причины. Не зря же об этом говорили. Как вы помните, многие по секрету уверяли, что он — командор Мальтийского ордена и принес обеты…

— Да, — согласилась с возражением м-ль Перси, — об этом шептались, и если он вправду был мальтийским командором, мысль об обетах наверняка мучила его, когда он влюбился в Эме, на которой не мог жениться: подобно священникам, мальтийские кавалеры обязаны соблюдать безбрачие. Но разве у нас были тому доказательства, если не считать ужасной смертельной бледности, внезапно разлившейся у него по лицу в день, когда за столом во время десерта Эме, розовая от стыдливости и от усилия, которого ей стоило такое признание, сообщила нам всем, что она помолвлена, попросив вас, Юрсюла: «Дорогая моя, положите земляники моему жениху».