Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

• Название: Дьявольские повести
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: «Лениздат»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-289-01318-0

Творчество французского писателя Ж. Барбе д'Оревильи (1808–1889) мало известно русскому читателю. Произведения, вошедшие в этот сборник, написаны в 60—80-е годы XIX века и отражают разные грани дарования автора, многообразие его связей с традициями французской литературы.

В книгу вошли исторический роман «Шевалье Детуш» — о событиях в Нормандии конца XVIII века (движении шуанов), цикл новелл «Дьявольские повести» (источником их послужили те моменты жизни, в которых особенно ярко проявились ее «дьявольские начала» — злое, уродливое, страшное), а также трагическая повесть «Безымянная история», предпоследнее произведение Барбе д'Оревильи.

Везде заменил «д'Орвийи» (так в оригинальном издании) на «д'Оревильи». Так более правильно с точки зрения устоявшейся транскрипции французских имен (d'Aurevilly), опирающуюся более на написание, чем на реальное произношение, и подтверждено авторитетом М. Волошина, который явно лучше современных переводчиков знал и русский и французский языки. Тем более, что эта транскрипция более привычна русскому читателю (сб. «Святая ночь», М., Изд-во политической литературы, 1991; «Литературная энциклопедия» и т. д.).

Amfortas

---

«Зарядить карабины и быть начеку, господа!»— скомандовал господин Жак.

«И берегись пуль! — добавил Дефонтен. — Теперь это вам не „Берегись, вода!“».

Почти сразу же воздух завибрировал от нового выстрела, более оглушительно разорвавшего тишину.

«А вот это карабин Жюста Лебретона», — пояснил господин Жак, чье военное ухо отлично разбиралось в подобных звуках.

Не успел он договорить, как Жюст прыжком, словно тигр, очутился меж нами и крикнул своим звонким голосом:

«Прибавить шагу! Вон синие».

Так вот, господин де Фьердра, узнайте наконец, что произошло. Смельчак не изменил своему прозвищу: вместо того чтобы прикончить часового, Жюст, как военное чутье и подсказало господину Жаку, оттащил пленника живым под аркады тюрьмы. Уверенный в своей силе и любитель поиграть ею, он с презрительным великодушием не убил его, но так стиснул ему глотку своей сокрушительной ручищей, что тот лишился всякой возможности хотя бы застонать. Жюст держал его за горло все время, пока мы похищали Детуша. Из глубины темной арки он видел, как мы с шевалье вновь перебежали через двор, и, чтобы дать нам спокойно отойти, продолжал удерживать часового в прежнем положении, опасном для них обоих. Когда же он счел, что мы достаточно отдалились от тюрьмы и можем больше ничего не бояться, Жюст отпустил свою жертву в уверенности, что задушил ее. Действительно, то ли из хитрости, то ли от боли после долгого пребывания в таком ошейнике, как железная рука Жюста, бедняга рухнул к его ногам, и Лебретон ушел. Однако, видя это, верный долгу часовой вскочил, подобрал оружие и выстрелом поднял караул в ружье.

Жюст находился тогда в верхнем конце улицы Вздохов.

«Эх, — подумал он, — я дал маху, не добив каналью сразу, но он за это заплатит!»

Он вновь спустился по улице, с шестидесяти шагов, невзирая на туман, наповал уложил караульного, перезаряжавшего ружье, и припустил вдогонку за нами, чтобы предупредить нас.

Но огонь уже коснулся пороха. Со стороны квартала, который мы только что миновали, донеслись раскаты барабана. Мы ускорили шаг.

Позади, в начале одной из пройденных нами улиц, мы увидели отряд, который приняли за караул, как оно, вероятно, и было. Синие продвигались с осторожностью. «Кто идет?»—закричали они, приближаясь, но мы, за исключением двух человек, несущих Детуша, ответили им залпом из карабинов, достаточно отчетливо пояснившим противнику, что перед ним королевские егеря.

Синие тоже открыли огонь. Мы почуяли ветер от пуль, срикошетировавших о стены, но не задевших ни одного из наших. По вялости, с какой нас преследовали эти люди, мы сообразили, что они ждут подмоги от проснувшегося гарнизона; это дало нам известную фору, и, вероятно, нас спасло. Двигаясь почти что бегом, мы везде, где нам попадался уличный фонарь, гасили его выстрелом. В узких улицах, где отряд многочисленней нашего мог развернуться только очень узким фронтом, царила тьма. Это давало нам еще одно преимущество. Тех, кто нес Детуша, прикрывали девять остальных, которые с минутным интервалом останавливались и стреляли с полуоборота. Мы приближались к воротам, отделяющим город от предместья, — и в самое время. В центре Кутанса нарастал шум. Отчетливо слышались возгласы: «К оружью!» Город был на ногах. Наши преследователи настойчиво двигались вперед, останавливаясь только для перезаряжания ружей. Последний их залп по нас оказался роковым. Господин Жак, словно волчок, два раза повернулся вокруг себя и рухнул. Я была как раз рядом с ним.

«О, это его предчувствие!»— подумала я.

И мысль об Эме пронзила мне сердце.

«Он мертв?»—спросила я Лебретона, который подхватил его.

«Мертв или нет, — ответил Жюст, — а синим мы его не оставим: они отомстят нам, расстреляв его труп».

И своими геркулесовыми руками он взвалил тело на плечи тем, кто нес Детуша, который таким образом разделил с ним место на щите.

Через двадцать минут город, затопленный туманом и шумом, остался далеко позади, а мы с нашей двойной ношей очутились в чистом поле. Нас не догнали и не обошли, но это непременно случилось бы, не кончись предместье, вытянувшееся одной длинной улицей. В поле туман был еще гуще, чем в городе. За пределами предместья наши преследователи уже не смогли угадать, в каком направлении мы удаляемся. К тому же поля, кустарник, заросли, тропинки — все было хорошо знакомо нам, шуанам.

Ла Варенри, изучивший округу как свои пять пальцев, повел нас по пашне. Затем мы открыли в живых изгородях несколько проходов, заплетенных на скорую руку сухими ветками, и пошли дорогами, смахивавшими скорее на колеи. После примерно двухчасового марша мы спустились в лощину, где протекала речка, у берега которой была привязана большая лодка для перевозки того удобрения, что представляет собой смесь песка с илом и зовется в наших краях танг; суденышко тянут по бечевнику, проложенному вдоль реки по всей ее длине.

На эту лодку уложили Детуша и господина Жака те, кто их нес, и рядом с ней мы дождались рассвета, счастливые, что спасли одного, и леденея при мысли о потере другого. Когда к нам спустился день, мы сумели осмотреть рану господина Жака. Пуля угодила ему прямо в сердце. Мы похоронили у этой безымянной речки этого безвестного человека, о котором знали одно — он был героем! Прежде чем опустить покойного в могилу, которую мы вырыли охотничьими ножами, я срезала у него с запястья браслет, сплетенный Эме из своих волос, более светлых, чем золото: крови, покрывавшей его, предстояло стать для нее священной реликвией. Без священника, вдали от людей, мы воздали господину Жаку последнюю честь, какую солдаты властны воздать солдату, — салют из наших карабинов — и окурили траву, под которой он почил, столь привычным ему запахом пороха.

— Его не надо жалеть, — сказал г-н де Фьердра, словно отвечая тайной мысли м-ль де Перси. — Он умер смертью шуана и похоронен на подобающем шуану месте — под кустом, меж тем как Детуш, которого аббат недавно встретил на площади Капуцинов, стал нищим, бродягой и безумцем, а Жан Котро, великий Жан Котро, давший имя шуанству, единственный из шести братьев и сестер избежавший гильотины и не погибший в бою, умер с сердцем, разбитым теми, кому служил[377] и у кого он, бедная великая романтическая душа, тщетно просил простого и смешного теперь права носить шпагу.[378] Аббат прав: они умрут, как Стюарты!

У м-ль де Перси не хватило духу хоть словом вторично возразить барону и аббату, этим раненным в сердце инвалидам Верности, которые жаловались друг другу на Бурбонов, как жалуются на возлюбленную: жалобы на нее, может быть, и есть самое пылкое выражение любви к ней!

— Воздав последний долг господину Жаку, — продолжала рассказчица, — мы занялись освобождением от оков шевалье Детуша, которого усадили на танге спиной к мачте — к ней привязывают бечевку, чтобы тащить лодку. Синие, схватив Детуша, надели на него как бы смирительную рубашку из перепутанных между собой цепей, до такой степени плотно и болезненно спеленавших члены гибкого и ловкого молодого человека, в которых дремала сила льва, что их разве что не парализовало. При своей врожденной любви к бою он, должно быть, невыносимо терзался, слыша, как пули свищут вокруг его товарищей, и не имея возможности плюнуть хоть одной из них в неприятеля; однако отличительной чертой храбреца Детуша было чисто звериное или дикарское умение терпеть, когда ничего изменить нельзя. В этом уроженце Гранвиля сидел настоящий индеец! До сих пор, на марше и ночью, он молча страдал от своих цепей, но теперь, с наступлением дня, когда враг больше не висел у нас на пятках, ему, разумеется, не терпелось избавиться от сокрушительной тяжести оков. Вскоре нам снова предстояло пуститься в дорогу, и будь Детуш свободен, у нас стало бы на одного лихого бойца больше в случае нападения на нас по пути в Туфделис. Итак, мы попробовали растянуть и порвать надетые на Детуша цепи, но, поскольку располагали только охотничьими ножами да курками наших карабинов, подобная работа грозила затянуться, а то и вовсе оказаться невыполнимой, как вдруг случай, какие бывают только на войне, избавил нас от затруднения, в которое мы попали.

— А, это история про Мудакеля, — уронила м-ль Сента де Туфделис, блаженно потягиваясь в своем кресле, как будто у нее под носом раскупорили флакон ее любимых духов.

Очевидно, рассказ, героический характер которого не слишком возбуждал ее детский мозг, принял наконец доступный ей масштаб. В этом мире все относительно. Время превратило белую лебедь в бедную гусыню, которая, конечно, не спасла бы Капитолий.[379] М-ль де Туфделис почти оживилась: Мудакель был ее часовщиком.

— Он только сегодня заходил завести часы, — глубокомысленно заметила эта непостижимая наблюдательница.