Семен Ласкин - Вокруг дуэли

• Название: Вокруг дуэли
• Автор: Семен Ласкин
• Издательство: «Просвещение»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993

Документальная повесть С. Ласкина «Вокруг дуэли» построена на основе новейших историко-архивных материалов, связанных с гибелью А. С. Пушкина.

Автор — писатель и драматург — лично изучил документы, хранящиеся в семейном архиве Дантесов (Париж), в архиве графини Э. К. Мусиной-Пушкиной (Москва) и в архивах Санкт-Петербурга.

В ходе исследования выявилась особая, зловещая роль в этой трагедии семьи графа Григория Александровича Строганова, считавшегося опекуном и благодетелем вдовы Пушкина Натальи Николаевны.

Книга Семена Ласкина читается как литературный детектив. Она может быть адресована самому широкому кругу читателей, интересующихся отечественной литературой и культурой XIX столетия.

---

Первая публикация «Рассказа» Трубецкого была сделана Бильбасовым в Одессе в 1898 году, в количестве десяти-пятнадцати экземпляров, через одиннадцать лет после смерти князя.

В 1901 году Бильбасов публикацию повторил (кстати, текст одесского издания уже распространялся в списках!), издав «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу» в «Русской старине». При публикации были допущены некоторые купюры и разночтения. В последующие годы «Рассказ» Трубецкого (по одесскому изданию) неоднократно воспроизводился Щеголевым в его знаменитой книге.

Н. П. Смирнов-Сокольский, имевший брошюру в собственной библиотеке, отметил ряд неточностей, допущенных П. Е. Щеголевым в своих переизданиях.

Допуская возможные расхождения текста с оригиналом, я предпринял поиски рукописи, которая оказалась в архиве В. А. Бильбасова и А. А. Краевского.

Первой записи, сделанной Бильбасовым сразу же после разговора с Трубецким, в этом архиве нет. Однако «Рассказ» Трубецкого нашелся в списке, изготовленном, судя по титульному листу, помеченному цифрой 1а, после 1901 года; здесь тем же почерком и теми же чернилами, что и в тексте, отмечена публикация в «Русской старине».

Рукопись представляет собой тринадцать страничек мелко исписанной, пожелтевшей бумаги.

«Рассказ» записан в форме изложения; рассказчик, со слов которого рассказ записывается, именуется князь Трубецкой. Предисловие, которое читалось раньше как текст В. А. Бильбасова, оказывается уже рассказом самого князя Трубецкого.

В свете всего вышесказанного этот документ приобретает исключительную важность.

В неоконченной повести «Гости съезжались на дачу» Пушкин написал будто бы о самом себе:

«Злословие даже без доказательств оставляет почти вечные следы. В светском уложении правдоподобие равняется правде…» Щеголев не до конца отделял это «правдоподобие» от действительной правды. Щеголев даже пытался романтизировать рассказ Трубецкого.

«Несомненно, память князя Трубецкого, — писал Щеголев, — многое исказила в былой действительности, да и трудно требовать точной передачи, точных дат от глубокого старика, рассказывающего о событиях через пятьдесят лет после их свершения. Но ведь старик вспоминал о самом дорогом ему времени, о своей молодости, когда ему было двадцать четыре года, и когда из поручиков кавалергардского полка он был произведен в штаб-ротмистры. Можно забыть отдельные факты, эпизоды молодости, но нельзя забыть чувства жизни в эти годы в ее характерных особенностях. Князь Трубецкой забыл детали, но хорошо помнил общий фон…»

Нет, князь Трубецкой, конечно же, ничего не забыл: он хорошо помнил обстоятельства, которые знал и создавал сам.

Пожалуй, только А. Ахматова правильно оценила рассказ Трубецкого.

«Воспоминания Трубецкого, — писала она, назвав перед этим сочинение князя тем „питательным бульоном“, на котором щедро произрастала отрава, — из маразматического бормотания <…> превращаются в документ первостатейной важности: это единственная и настоящая запись версии самого Дантеса».

Однако и Ахматова не предполагала участия «рассказчика» в убийстве Пушкина, не думала о его «кровавой роли», не могла знать участников «презрительного кружка», этой объединенной против Пушкина великосветской мафии.

Теперь, перечитывая рассказ, мы можем говорить о психологическом оружии, о своеобразной идеологии, которой эта мафия пользовалась. Трубецкой был одним из лидеров этой мафии, хотя бы потому, что ему покровительствовала сама императрица.

Поразительно звучат слова Вяземского из письма к великому князю Михаилу Павловичу в Геную, написанного 14 февраля, за пятьдесят лет до «Рассказа» Трубецкого:

«Клевета продолжала чернить память Пушкина, как при жизни терзала его душу…»

А в письме к А. О. Смирновой-Россет он словно бы развивал собственную мысль:

«Проклятые письма, проклятые сплетни приходили к нему со всех сторон… Горько знать, что светское общество (по крайней мере некоторые члены оного) не только терзало ему сердце своим недоброжелательством, но и озлобляется против его трупа».

…Скрыв свои лица, они преследовали Пушкина. «Злословие даже без доказательств оставляет вечные следы» — это они понимали.

Они действительно были «красными», но от пушкинской крови.

«…Что в моем отчете относится до кровавого, я пишу красными чернилами», — шутил Вяземский за неделю до убийства, не предполагая, как он близок к правде.

Не станем полностью перепечатывать «Рассказ» Трубецкого, помня, что он уже неоднократно публиковался П. Е. Щеголевым.

Отбросим банальные грубости, которые позволяет себе Трубецкой, и поищем в рассказе какие-нибудь новые факты об «отношении Пушкина к Дантесу».

Аргументированных фактов, оказывается, нету.

Впрочем, Трубецкой, видимо, уверен, что клевета и не требует фактов, она должна быть голословной. Аргументация может вызвать сомнение, даже яростное опровержение.

Рассказ начинается вроде бы с правдивого утверждения, что сам Трубецкой «не был приятельски знаком с Пушкиным, но хорошо его знал по частым встречам в высшем петербургском обществе и, еще более, по своим близким отношениям к Дантесу».

Лето 1836 года было особенно удачно для Трубецкого. Кавалергарды стояли в крестьянских избах Новой Деревни, и Трубецкому «посчастливилось» жить в одной хате с Дантесом, «который сам сообщал ему о своих любовных похождениях, вернее, о своих победах над женскими сердцами».

Какие же «подвиги» Дантеса были тогда известны «наикраснейшему»?

Оказывается, утверждает Трубецкой, Дантес летом 1836 года постоянно посещал дачу Пушкиных и «приударял» за Натальей Николаевной, а Пушкин к этому, оказывается, относился вполне благосклонно.

Стоит ли доказывать, какая чушь такое утверждение. Известно, что в конце мая Наталья Николаевна родила младшую дочь и долго болела, в свете она вновь стала появляться только глубокой осенью.

Летние визиты Дантеса на дачу к Пушкиным — ничем не подтвержденный голословный вымысел. Ложь!

Дальше Трубецкой сообщает удивительный по нелепости эпизод, который случился будто бы в семье Пушкиных тем летом. Думаю, его следует привести целиком не только для того, чтобы сохранить стилистику «Рассказа», но и как документ, говорящий о выборе средств, к которым прибегали «красные» и «наикраснейший» с целью дискредитации Пушкина и его жены.

«…Нередко, возвращаясь из города к обеду, Пушкин заставал у себя на даче Дантеса. Дантес засиделся у Наташи, приезжает Пушкин, входит в гостиную, видит Дантеса рядом с женой и, не говоря ни слова, даже обычного „bonjour“, выходит из комнаты. Через минуту он является вновь, целует жену, говоря ей, что пора обедать, что он проголодался, здоровается с Дантесом и выходит из комнаты.

„Ну, пора, Дантес, уходите. Мне надо идти в столовую“, — сказала Наташа. Они поцеловались, и Дантес вышел.

В передней он столкнулся с Пушкиным, который пристально посмотрел на него, язвительно улыбнулся, и, не сказав ни слова, кивнул головой и вошел в ту же lверь, из которой только что вышел Дантес…

На другой день все разъяснилось. Накануне, возвратясь из города и увидев жену с Дантесом, Пушкин не поздоровался с ним и пошел прямо в кабинет, там он намазал сажей свои толстые губы и, войдя вторично в гостиную, поцеловал жену, поздоровался с Дантесом и ушел, говоря, что пора обедать.

Вслед за тем Дантес простился с Натали, причем они поцеловались, и, конечно, сажа с губ Натали перешла на губы Дантеса.

Когда Дантес столкнулся в передней с Пушкиным, который, очевидно, поджидал его у входа, он заметил пристальный взгляд и язвительную улыбку, — это Пушкин высмотрел следы сажи на губах Дантеса.

Взбешенный Пушкин бросился к жене и сделал ей сцену, приведя сажу в доказательство. Натали не знала, что ответить, и, застигнутая врасплох, солгала: она сказала мужу, что Дантес просил руки у ее сестры Кати, что она дала свое согласие, в знак чего и поцеловала Дантеса, но что поставила свое согласие в зависимость от решения Пушкина.

<…> Вскоре состоялся брак Дантеса с Екатериной Николаевной Гончаровой <…>. Теперь Дантес являлся к Пушкину как родной, он стал своим человеком в их доме, и Пушкины уже не выражались о нем иначе как в самых дружественных терминах…»

Думаю, всем известно, каким «родным» стал Дантес для Пушкина после женитьбы на Екатерине и в каких «терминах» говорил о нем Пушкин.

Впрочем, глупая выдумка Трубецкого была прокомментирована еще А. И. Кирпичниковым в «Русской старине» за 1901 год.

«История с обличительным поцелуем есть „бродячая повесть“, очень почтенная по своей древности, встречающаяся в огромном количестве приурочений у разных народов, а сюда попавшая из какого-нибудь французского сборника…».