Олег Приходько - Реквием для свидетеля

• Название: Реквием для свидетеля
• Автор: Олег Приходько
• Издательство: АОЗТ издательство "ЭКСМО"
• Жанр: Боевик
• Год: 1996
• ISBN: 5-85585-908-8

Гениального хирурга, хирурга от Бога — Владимира Першина коллеги называют Моцартом. Унаследовавший от матери любовь к произведениям выдающегося композитора, Першин даже оперирует под его музыку. Но однажды его спокойная и счастливая жизнь кардинально меняется. Вооруженные люди вывозят Моцарта за город и под дулами автоматов заставляют оперировать криминального авторитета по прозвищу Граф.

---

«Заботы о погребении, устройство гробницы, пышность похорон — все это скорее утешение живым, чем помощь мертвым», — заметил еще Августин. Из кладбищенской конторы выходили люди с какими-то прейскурантами; скрежеща лопатами об асфальт, разбредались усталые, всеми презираемые и оттого готовые захоронить целый свет могильщики; толпы в ожидании церемониймейстерских распоряжений курили, не отходя от катафалков, и женщины успокаивали себя протяжным воем по усопшим.

Першин покрутился у одной группы, перешел к другой, к третьей, поспешил навстречу подъезжавшей колонне из десятка разновеликих машин, стараясь, впрочем, оставаться незамеченным, и только пятая процессия оказалась с нужным ему гробом.

Красная обивка с черной траурной лентой притягивала взор. Десятка три «акционеров» без тени скорби на лицах сопровождали гроб, будто попросту не преминули воспользоваться случаем выехать за город в рабочий день — и только; из знакомых Першин обнаружил разве толстую хромую сестру Алоизии, бывшего своего пациента, разрумянившегося на жаре или от вина, да еще в одном из шедших обочь узнал переодетого в цивильное милицейского капитана. По всему, органы тот представлял не в единственном числе, а было здесь человек пять зорких и дотошных, коль даже газета подозревала во всеуслышанье связь убийства Алоизии с ограблением на дороге, из-за которого все спецслужбы России были обращены в зрение и слух. Окажись Першин причастным к нему, ни за что не появился бы здесь — лучше было пойти на Петровку и сдаться сразу, но сейчас он даже воодушевился, оказавшись на верном пути: уж эти-то службу знают, и раз они здесь, то не исключена и его встреча с Высоким или кем-то из других криминальных знакомцев.

Он остановился, чтобы увеличить дистанцию до медленно продвигавшейся по центральной дороге процессии, отвернулся к аллее, вдоль которой — сколько хватало глаз — простирались старые могилы. «ПУСТЬ ЗЕМЛЯ ТЕБЕ БУДЕТ ПУХОМ», — написано было на ближайшем к нему памятнике из серой мраморной крошки, установленном на неимоверно громоздкой и тяжелой цементной плите.

Выждав, пока процессия отойдет метров на пятьдесят, Першин поплелся следом. И еще одно лицо показалось ему странно знакомым, но человек, шедший навстречу, вдруг свернул и исчез за оградами, и как ни силился Першин припомнить, где видел его раньше, не мог. По дороге промчал большой лакированный «форд», и он тут же позабыл о встреченном человеке, стараясь не выпустить из виду «свою» процессию: вдруг в этом «форде» окажется кто-нибудь из тех, кто ему нужен?

«Если они увидят здесь кого-нибудь подозрительного, — думал он о переодетых милиционерах, — то станут за ним следить, а может, даже арестуют или стрелять начнут. А что буду делать я, попадись мне Высокий или даже сам Граф? Кричать: «Караул! Держите его! Он бандит!»? Или пойду к нему и стану увещевать сознаться в содеянном? Пожалуюсь, что меня подозревают, и попрошу замолвить за меня словечко? А может, в глотку ему вцеплюсь? Догоню этого капитана и сообщу, что видел его на какой-то даче у какого-то озера? Глупо, как глупо все!.. Мальчишество какое-то, Вера права. Господи, зачем я здесь? Чего ищу?..»

Он несказанно изумился, вдруг обнаружив, что и в самом деле не знает, что собирается предпринять в случае искомой встречи, и именно так живет все последнее время — по наитию, не имея конечной цели, осязаемой и реальной, способной привести к результату, повинуясь исключительно инстинкту самосохранения и понимая, что должен что-то делать, но не имея представления, что именно и как.

Чтобы чем-то занять себя, пока придет решение, Першин закурил. Процессия свернула на окольцевавший старое кладбище тракт, крытый выдолбленным тут и там асфальтом. Дальше шла пустынная территория в безобразных ссохшихся комьях глины, с тесно прижатыми друг к другу холмиками необустроенных могил.

Машина остановилась. Мужчины взяли на руки гроб и понесли, лавируя между оградами и наступая на неогражденные плиты. Першин увидел издалека, как все остановились и опустили гроб, и долго стояли, прощаясь с Алоизией и произнося какие-то речи, которых он слышать не мог: по центральной аллее шествовала следующая процессия с громогласным, донельзя фальшивым оркестром. Горько было, что он стоит здесь, в стороне, не решаясь подойти и взглянуть в последний раз на ту, с которой они были как-никак знакомы и даже сиживали за одним столом. Но сестра ее видела в лице Першина злодея и претендента на недвижимость, подозревали и остальные — как тут было подойти? Хотелось завыть волком, выкричать им всем, что наболело и что он думает обо всех этих «акционерах» и их азартных играх.

Справа за соседней оградой промелькнул невысокий человечишко в клетчатом пиджаке, и Першин тут же узнал в нем Масличкина. Сжимая в руке хлипкий букетик белых хризантем, Виктор Петрович устремился к застывшей у могилы группе, протиснулся вовнутрь, так и не заметив одиноко стоявшего за высоким чужим памятником Першина. Музыка оборвалась на полутакте, как жизнь. Наступила тишина, прерываемая вначале мерным, а потом все убыстряющимся шарканьем лопат; комья земли и камни падали на крышку гроба, и их гулкие удары долетали до Першина.

«Вот и все, — думал он, — вот и все… «Пусть мирно покоятся твои кости в хранящей их урне, и да будет легка земля твоему праху».

Алоизия убита. У-би-та! Точно так же, как убиты Антонина, Авдеич и Дьяков, и Ковалев, и двенадцать спецназовцев на Можайском шоссе, и Катя — да, Катя Масличкина — убита тоже, и еще неизвестно, сколько и каких людей стали и станут жертвами разгулявшейся банды. И какой бы ни казалась ему Алоизия — алчной, неприступной, холодной — была она женщиной. Но кто-то ворвался в ее одинокую вдовью ночь и пытал ее — бил, резал, ломал кости, колол ножом, залепив пластырем рот, а потом убил и скрылся, поспешно затерев следы. А он, Першин, ходит и рассуждает о душе, о своем предназначении, думает, как ему выпутаться из подозрений прокурорского следователя, вернуть свое достоинство… Да нельзя его вернуть! Нельзя! Можно обрести вновь и не позволять попирать. И бессмысленно исцелять, пока рядом убивают, пока не истреблено зло, о котором тебе выпало быть поставленным в известность больше других.

Першин понял, что именно угнетало его все это время, начиная с такой далекой и такой близкой, словно это произошло вчера, ночи своего пленения: все эти смерти повисают на нем, это он повинен в сиротстве детей Антонины, и в злодеянии на Можайском шоссе близ Дорохова, и будет ответствен за смерть, которую еще предстоит рассеять превращенному в бомбы урану, потому что это он, Першин, спас убийцу, а сам бежал, и не сделал ничего, чтобы пресечь кровавый путь исцеленного им дьявола, да еще получил в награду тридцать сребреников.

С того часа, как его выволокли из дома, угрожали убить — будто он со всею своей жизнью, талантом, опытом был тлей, козявкой, — с того времени, как прыщавый мордоворот избил его у двери клозета, как Граф, спасенный им от смерти, подбросил ему подачку, превратив в своего наемника, с того часа, когда Першин узнал о страшной участи, постигшей 126-ю бригаду «скорой», Моцарт стал угасать в нем. Ни милиция, ни Черное море, ни перемена места жительства не смогли избавить его от ощущения униженности и вины, не искупить которую значило бы продолжать этот стайерский бег до скончания века.

Провожавшие, побросав в яму пригоршни земли, стали потихоньку расходиться. Першин отпрянул вглубь и встал за фигуру из красного гранита, мемориал, увековечивший в полный рост какого-то кинорежиссера, фамилию которого он никогда не слышал. Отсюда видно его не было, зато он хорошо видел и капитана, и сестру покойной, задержавшуюся у могилы дольше других, и Масличкина, по-президентски поправившего траурную ленточку на венке от акционеров «Ноя».

«Значит, он приехал не со всеми, — сообразил Першин. — Уж не в сопровождении ли Высокого пожаловал сюда?.. А Наталья Иосифовна, стало быть, проводить Луизу не пожелала?.. Если Высокий ждет в машине… что тогда? Сообщить капитану?.. Нет, нет, только не это — все они могут быть повязаны одной веревочкой, а веревочка, покуда отыщется конец, будет виться бесконечно долго.

Дождавшись, когда все разбредутся, он пошел следом, но пройти мимо могилы Алоизии не смог — свернул с аллеи и, аккуратно пробравшись между вразнобой крашенными оградами, остановился у свеженасыпанного, заваленного венками и цветами холма с воткнутой в него металлической табличкой: «ГРАДИЕВСКАЯ ЛУИЗА ИВАНОВНА 1960–1996»г

Похоронили ее рядом с мужем, которому она успела поставить недорогой стандартный памятник — плиту и ромбовидный камень с высеченными на отшлифованной грани мужским профилем и буквами: «ГРАДИЕВСКИЙ ФЕДОР БОРИСОВИЧ 1952–1994 NON OMNIS MORIAR»[4]. Графический профиль был безобразным — ни одной выдающейся, сколько-нибудь запоминающейся черты, будто ничей и всех сразу — общий абрис такого, как все, человека. Судить о том, что нашла в этом нейтральном типе Алоизия, было совершенно невозможно, просто вспомнилась явно неслучайная, специально для него произнесенная фраза: «Он Луизу обожал, и она его… Душа в душу жили», и Першин поймал себя если не на ревности, то на сиюминутном, запоздалом желании понять, почему она не восприняла его и как должен был выглядеть в ее представлении мужчина. То ли портрет был плохо исполнен, то ли Першину не хотелось видеть в нем что-то, отличающее его от других, то ли Алоизия любила его за иные качества, которые абрису передать не под силу, теперь уже значения не имело: высеченные по распоряжению вдовы слова, очевидно предполагавшие, что частичка покойного мужа остается жить, пока жива она, с ее смертью утрачивали суть. Першин с особой остротой почувствовал себя лишним: эти люди вместе жили и вместе лежали теперь; чьи-то слова о том, что деньги — великий апостол равенства, обретали здесь зловещий, саркастический смысл.