Сергей Антонов - Дело было в Пенькове

• Название: Дело было в Пенькове
• Автор: Сергей Антонов
• Жанр: Современная проза

Семь повестей Сергея Антонова, объединенных в сборнике, — «Лена», «Поддубенские частушки», «Дело было в Пенькове», «Тетя Луша», «Аленка», «Петрович» и «Разорванный рубль», — представляют собой как бы отдельные главы единого повествования о жизни сельской молодежи, начиная от первых послевоенных лет до нашего времени. Для настоящего издания повести заново выправлены автором.

---

Все четыре стены, от потолка и почти до самого пола, и даже задняя стенка буфета были оклеены самыми разнообразными бумагами.

Здесь висели плакаты о борьбе с сапом лошадей и о раке картофеля, и Доска почета, и ведомость выполнения плана по бригадам, которую никто не заполнял, и рисованная таблица, озаглавленная «Пеньково в прошлом и настоящем». Из этой таблицы, между прочим, можно было узнать, что до революции в Пенькове был один велосипед, одна швейная машина, а теперь двадцать шесть швейных машин и тридцать три велосипеда.

Возле двери висел большой печатный плакат — агротехсоветы по квадратно-гнездовым посадкам. Плакат в основном состоял из текста, напечатанного мелкими, как блошки, буквами, и для того чтобы прочесть его, колхознику потребовалось бы простоять, задрав голову, не меньше часа, да и то, если этот колхозник имеет среднее образование.

Висела в правлении и стенгазета под названием «За урожай», выпущенная давным-давно — к Первому мая. В стенгазете была передовица, списанная с отрывного календаря, и только в конце неожиданно упоминалось о некоем нерадивом Уткине, не подготовившем простокваши для цыплят. Дальше шла заметка, написанная плотно, без абзацев, с многочисленными переносами. Внимательно вчитавшись, можно было понять, что это стихи. Поэт, скрывавшийся под псевдонимом «Крокодил», высмеивал все того же Уткина за плохое посещение агрономической учебы. Третий столбец занимал договор о соревновании, а под ним помещалась карикатура: человек с зонтиком на черепахе. Черепаха и зонтик были нарисованы, а человек во фраке с утиным лицом, видимо какой-то буржуазный журналист, был вырезан из газеты и довольно удачно наклеен на черепаху. Подпись под карикатурой поясняла, однако, что это совсем не журналист, а все тот же многострадальный Уткин.

В конце газеты был нарисован огромный синий почтовый ящик, пересекающийся призывом: «Товарищи колхозники, пишите заметки». Над ящиком помещался отдел «Кому что снится». Между прочими материалами там было написано: «Поповой снится, что Уткин подошел к ней вечером и сказал: «Доброе утро, Алевтина Васильевна». Что это значило — не понять непосвященному человеку, но мы в свое время познакомимся с Уткиным, потому что ему суждено сыграть некоторую роль в нашей повести и даже посодействовать, чтобы она пришла к благополучному концу.

В конторе стояло три стола. За буфетом находился стол председателя, Ивана Саввича, накрытый тяжелым, как могильная плита, зеркальным стеклом. Под стеклом виднелись мелкие бумажки, заявления, сводки, накладные, и когда Иван Саввич долго не реагировал на просьбу колхозника, то проситель объяснял своей супруге: «Ну, все. Под стекло попал», — и безнадежно махал рукой.

Кроме стекла, на столе председателя ничего примечательного не было. Как-то Иван Саввич купил в райцентре чернильный прибор, но от всего гарнитура осталась только пластмассовая подставка и никелированная крышка чернильницы. Остальное подевалось неизвестно куда, а пресс-папье-Евсей Евсеевич снес к себе домой. Впрочем, Иван Саввич редко сидел в конторе и не любил ни писать, ни читать.

У окна на самом светлом месте стоял стол Евсея Евсеевича. Бухгалтер находился в конторе безотлучно, с утра до вечера; он сосредоточенно щелкал на громадных, окованных медью счетах, заполнял какие-то таинственные графы, и ему очень нравилось, когда во время работы на него уважительно смотрели рядовые колхозники.

Подальше, в углу, стоял стол счетовода. Здесь работала девушка по имени Шура. Когда делать было нечего, Шура выдвигала ящик стола. Там, рядом с круглым зеркальцем, лежала наготове открытая книжка, в которой было написано про любовь. Шура читала, глядя в ящик, и косилась изредка на строгого Евсея Евсеевича. Возле Шуры висел «Эриксон» с двумя сухими батарейками, и люди садились прямо на стол, когда разговаривали по телефону.

В общем, контора выглядела уныло. Иногда Иван Саввич, придя с поля, морщился и говорил нерешительно: «Подмели бы тут, что ли. Прибрались бы». Но и после уборки уныло толклись вокруг лампочки мухи, уныло глядел со стены серый кусок обоев с надписью: «Без упорного труда нет хорошего плода». И оттого, что лозунг был в стихах, он казался еще более унылым.

Но по утрам, когда во все три окна било солнышко, освещая все уголки, и разукрашивало наглядную агитацию зыбкими оранжевыми зайчиками, контора становилась уютной и приветливой.

В такое солнечное утро тщательно выбритый Иван Саввич в гимнастерке и в своих неизменных обвисших бриджах, похожих на юбку, прибыл в правление знакомиться с новым зоотехником.

Было совсем рано. Кроме Ивана Саввича, зашел бригадир Тятюшкин, прозванный лунатиком за способность вставать ни свет ни заря. Это был маленький мужичок с лицом, загоревшим до блеска, в кепке с мягким козырьком, захватанным и протертым до картона. Он поставил народ на работу и забежал, будто за газеткой, поглядеть, что за человека прислали в деревню. В конторе было много свободных скамеек, но он сидел на корточках, прислонившись спиной к печи, покуривал и дожидался.

За столом Шуры местный художник — заведующий клубом и секретарь комсомольской организации, Леня, — писал на оборотной стороне киноафиши очередной лозунг. Роскошные природные кудри Лени топорщились. Втайне он гордился своей буйной шевелюрой и считал, что она является его лучшим украшением; на самом же деле маленькое, худое лицо его из-за торчащих во все стороны волос казалось еще меньше и худее.

Работать Лене было трудно. Вместо красок у него остались дырявые обмылки, а кармина, киновари и других, близких к красному цвету, не осталось и вовсе. Не тронуты только белая краска «слоновая кость» и еще одна, коричневая, под названием-«земля ухтомская».

Леня набросал несколько эскизов, вырезал из старого журнала цветные фотографии: бабки льна, девушку у льнотеребилки и еще несколько подходящих картинок, которые должны обрамлять стихотворный призыв: «Льноводы колхоза «Волна» — завершим к 15 сентября сдачу льна». Посредине листа он написал большую цифру «15», с завитушками и тенями. Через всю цифру, словно перечеркивая ее, шли слова: «Льноводы колхоза «Волна». Получилось красиво, только число стало почти незаметным. Леня вздохнул и начал оттенять цифру «землей ухтомской». Он был так погружен в свое занятие, что не заметил вошедшую Ларису.

Лариса пришла веселая, грязная, вся голова ее, гордо сидящая на длинной красивой шее, была осыпана кострой и пылью.

— Семен Павлович, — обратилась она к бригадиру, — где станем лен стлать?

— Сперва наколотить надо, а потом стлать.

Он был человек осторожный и без председателя ответственных решений не принимал..

— Мы колотим, — сказала Лариса. — Если так пойдет, завтра и стлать надо. Слышишь, какой гром стоит?

Действительно, издали доносился глухой, перебористый стук вальков.

— И Матвей там, — добавила Лариса, против воли улыбаясь карими глазами. — Две нормы обещался наколотить.

— Уговорила?

— А чего же! Я любого парня на что хочешь уговорю.

— «Уговорю, уговорю»! — раздался из-за буфета голос Ивана Саввича. — Он там больше часу не высидит.

— Я за него ручаюсь, — сказала Лариса.

— А с тебя никто не требует, — внезапно рассердился Иван Саввич. — Ты ему кто? «Ручаюсь, ручаюсь…»

— Теплые-то августовские росы пропустили, — быстро заговорил Тятюшкин. — Теперь ленок недели три попросит. Как считаешь, Иван Саввич?

— А то и все четыре, — сказал председатель, так же внезапно успокоившись. — Я считаю, к десятому октября сдадим, если дождей не будет.

— К десятому, не раньше, — подхватил Тятюшкин. Между тем Леня раскрасил «15 сентября» и зеленой краской стал обводить буквы «закончим сдачу льна». В конце он поставил два восклицательных знака, и зеленая краска кончилась,

— Да вот где стлать, — то ли сказал, то ли спросил Тятюшкин. — На клеверище нельзя, того гляди пахать приедут. Как, Иван Саввич, считаешь?

— Матвей говорит — на стерне будем стлать, — заметила Лариса.

— Ты его меньше слушай! — закричал Иван Саввич. — Расстели лен на стерне — он тебе в два счета порыжеет. За реку переправлять будем.

— Этакую даль? — удивилась Лариса. — Надо же! Да так мы к середине октября не управимся.

— А на стерне стлать запрещаю, — шумел Иван Саввич. — Хоть в ноябре сдадим, зато первым сортом. Слыхала, что народная мудрость говорит: «На стлище ленок второй раз родится»…

Пока шел разговор, Леня закончил лозунг и понес председателю.

— Цу как? — спросил он.

— Выразительно получилось, — сказал Иван Саввич, прочитав текст. — Вешай!

Одобрение председателя подействовало на Леню странно. Потоптавшись возле стола, он поглядел в сторону и сказал жалким голосом:

— Авансу бы мне, Иван Саввич. Председатель сразу рассердился: