Бернхард Шлинк - Три дня

• Название: Три дня
• Автор: Бернхард Шлинк
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9985-1094-6

Новый роман Бернхарда Шлинка — автора знаменитого «Чтеца» — рассказывает о трех первых днях на свободе пожизненно осужденного, но помилованного после двадцати четырех лет заключения немецкого террориста, одного из лидеров ультралевой экстремистской организации «Фракция Красной армии» (РАФ), которая на протяжении почти трех десятилетий вела против государства «городскую партизанскую войну». Первые дни на свободе оказываются нелегким испытанием для Йорга и его старых друзей — бывших единомышленников, а ныне вполне благополучных и благонадежных граждан, искренне желающих помочь ему адаптироваться в новой, свободной жизни. Однако, не разобравшись с прошлым, невозможно строить будущее. А в прошлом у Йорга — дерзкие похищения и убийства, ультиматумы правительству, постоянный риск, фанатичная вера в идею и почти четверть века в тюремной камере. Но может, это и была настоящая жизнь и впереди только жалкое прозябание? Или прошлое было чудовищной ошибкой, и значит, все жертвы, вся кровь напрасны?.. Но если будущее все-таки возможно, в чем тогда его смысл? В чем смысл жизни?

---

— На полу стало горячо стоять. — Она приподнимает одну ступню, затем другую, смущенно улыбаясь.

Он кивает:

— Надо подвинуть к окну какой-нибудь стол.

Пока они передвигали стол, пол разогрелся настолько, что они вынуждены торопиться. Они переминаются с ноги на ногу, со стороны это выглядит смешно.

Девушка тоже поняла, что скоро жар доберется до стола, на котором они стоят.

— Что мы тогда будем делать?

— Будем прыгать.

Она смотрит на него, стараясь понять, шутит он или нет. Увидев, что он не шутит, она пытается что-то сказать:

— Но ведь…

— Там уже натянуты огромные спасательные полотнища. Вам надо только следить, чтобы не приземлиться вниз головой…

Она высовывается из окна и смотрит вниз.

— Я ничего не вижу.

— Вы и не можете увидеть. Современные спасательные полотнища изготовлены из прозрачного синтетического материала.

Она глядит на него, не верит, начинает плакать:

— Мы умрем! Я знаю, мы умрем!

— Мы полетим. Возьмемся за руки и полетим в утреннее небо.

Но и это не помогло. Она рыдает, ее трясет. Он пытается обнять ее и успокоить, но она отталкивает его: она хочет домой, к маме; она снова вынимает из сумочки телефон, попадает на автоответчик и оставляет маме сообщение, что любит ее. Слушая ее, Ян подумал, не попрощаться ли и ему тоже с женой и детьми, в первый и последний раз позвонив домой. Но этот порыв быстро прошел. Перед самой смертью он не впадет в сентиментальность. Он хочет помочь этой девушке. Как оркестр на «Титанике».

Покрытие пола уже размякло, и ножки стола начали в него погружаться: не все сразу и не на одинаковую глубину. Стол накреняется и стоит косо. Девушка теряет равновесие, вскрикивает, пытается удержаться, но промахивается мимо Яна, мимо перегородки, мимо оконной рамы, ее руки хватают пустоту. Она падает из окна и летит вниз, размахивая руками, дрыгая ногами, кричит. Ян с трудом удерживает равновесие.

Надо прыгать. Стол тоже нагревается, вот-вот станет совсем горячо и стол загорится, по полу уже кое-где пробегают язычки пламени. Ян знает, что не будет махать руками и дрыгать ногами. Но он не хочет напрягать мускулы и стискивать зубы. Он полетит. Он не испугается быстрой, резкой, безболезненной кончины, а насладится полетом. Он всегда мечтал быть свободным, он отбросил все, что его связывало, он жил в лучах свободы, с ее страхами. Все, что он делал, будет правильно, если он сейчас полетит.

Ян прыгнул, раскинув руки.

3

В девять часов Карин позвонила в колокол. Она не ждала, что соберется много народу. Она даже надеялась, что никто не придет и молитвенное собрание не состоится. Она хотела прочесть стих об истине,[71] которая делает людей свободными, и присовокупить к этому несколько мыслей о жизни по правде и жизни во лжи. Но ее тревожили сны, от которых она несколько раз просыпалась. Ей приснился эмбрион, от которого она избавилась в ранней молодости, снился муж: он сидел на скамейке, с трясущейся головой, и не узнавал ее, снилось что-то связанное с ее прежней паствой, состоявшей словно бы из простых в обслуживании искусственных людей вроде степфордских жен.[72] Эти сны пришли ей как предостережение, чтобы она не допустила лжи, говоря о жизни по правде. Но почему? Она же не собиралась требовать от других, чтобы они жили по правде, и не собиралась осуждать живущих во лжи. Мужу она никогда не рассказывала о своем аборте.

Она сказала бы, если бы он ее спросил. Но он не спрашивал даже тогда, когда выяснилось, что они не могут иметь детей и что виновата в этом она. Иногда ей казалось, что он догадывается; он знал, что в ее прошлом были годы бурной жизни и что она недовольна многим из того, что тогда делала, и не задавал ей вопросов, наверное из любви к ней. Так нужно ли своим признанием обесценивать это молчание, продиктованное любовью?

Карин вошла в большую комнату, открыла двери, впустила свежий воздух и, встав на пороге, устремила взгляд в поливаемый дождем парк. Вдыхая сырой и прохладный воздух, она на миг забыла о своих заботах, о молитвенном собрании и почувствовала себя красивой и сильной. Ощущение силы радовало ее. Она была дисциплинированным, выносливым работником. Когда у других от усталости и волнения отказывали силы, она вносила в работу спокойствие и ясность, уверенно намечала план действий, и результаты ее решений не раз доказывали, что у нее легкая рука. Она хорошо справлялась со своими служебными обязанностями; под ее руководством церковь училась выживать в условиях уменьшения налоговых поступлений и численности паствы, она умела найти правильный тон в публичных выступлениях по вопросам текущей политики, а тех, кто приходил к ней за советом, встречала внимательным взглядом, полным искреннего участия. Иногда у нее возникало подозрение, что она перестала вкладывать в работу душу и сердце, но не утратила любви к своей профессии только потому, что хорошо справляется с теми задачами, которые ставит перед ней эта работа. Неужели это значит, что ей пора отказаться от своей должности? Ей нравилось также сознавать свою женскую красоту. Она была стройная женщина, с большими карими глазами и гладким, моложавым лицом, при котором седина коротко подстриженных волос воспринималась как модная причуда. Даже с сурово нахмуренными бровями она выглядела моложе своего возраста. Когда же она сидела погруженная в задумчивость или мечтательность или когда сосредоточенно слушала игру на скрипке или на рояле, выражение ее лучистых глаз, хотя и недетское, казалось, несло в себе отблеск нездешнего мира. Муж достаточно часто ей это говорил, так что она это знала, хотя и не могла наблюдать сама в зеркале. Иногда она этим сознательно пользовалась.

Она поставила широким кругом пять стульев. Если соберется меньше пяти человек, так будет не слишком пусто, если больше, то можно будет добавить еще несколько. С лестницы послышались шаги. Муж поприветствовал ее поцелуем, безмолвно сел на один из стульев и прикрыл глаза. Андреас юмористически наблюдал за этой сценкой, но тоже ничего не сказал, а усевшись, тоже закрыл глаза. Йорг не присоединился к их кругу, а устроился в сторонке у стены, оперся локтями на колени и опустил глаза в пол. Его сын и Дорле также не сели на составленные в кружок стулья, а принесли себе по стулу и расположились во втором ряду, выжидательно глядя на Карин. Ульрих и его жена заняли свободные стулья.

— Для нас найдется сборник псалмов? — поинтересовался Ульрих. А когда Карин покачала головой, спросил: — Значит, ты запеваешь, а мы будем подпевать?

Марко прислонился к стене рядом с Йоргом и скрестил на груди руки. Ильза и Кристиана принесли себе стулья и сели во втором ряду. Последними явились Маргарета с Хеннером и устроились немного в сторонке. С приходом каждого нового участника на сердце у Карин становилось все тяжелее.

Карин спела три строфы песни о «Златом солнце»,[73] ее муж и Ильза знали слова и подхватили песню, другие как могли подпевали без слов. Затем она зачитала евангельский стих.

— Это девиз Фрайбургского университета,[74] — блеснул своим знанием Ульрих.

— Это девиз ЦРУ, — саркастически дополнил Марко.

— Это девиз любого человека, — сказала Карин и стала говорить о видении и понимании. — Кто мы такие? Если мы это увидим и поймем, у нас есть надежда подняться на высшую ступень. Если нет, то застрянем на достигнутой. Но это не значит, что мы можем навязывать другим свою истину. Когда истина оказывается для нас чересчур болезненной, когда нам не по плечу с ней справиться, мы придумываем себе оправдание и живем с этой ложью, поэтому за ложью, в которой живет человек, мы должны разглядеть истинность выраженного в ней страдания и с уважением к нему отнестись. Нельзя забывать, однако, что ложь, в которой мы живем, не только отражает, но и порождает страдания. Мешая нам разглядеть самих себя, ложь может также помешать нам разглядеть нашего ближнего, а ему не дать разглядеть нас. Иногда не обойтись без борьбы за правду, нашу собственную правду и правду другого человека.

— Так, значит, все-таки навязывать! — вставил Андреас.

— Нет, я говорю о совместной борьбе на равных, а не о власти и насилии.

Но Андреас не сдавался:

— А как тогда насчет родителей и детей, мужчин и экономически зависимых женщин, женщин и влюбленных в них мужчин? Что тут, равноправие или власть и насилие?

Карин помотала головой:

— Всегда получаешь либо то, либо другое. Если ты не соглашаешься быть с другим человеком на равных, то, возможно, обретешь власть, но не истину.