Владимир Булат - Лишь бы не было войны!

• Название: Лишь бы не было войны!
• Автор: Владимир Булат
• Жанр: Альтернативная история

ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК В ОДИН ПРЕКРАСНЫЙ ДЕНЬ ВОШЕЛ В КАБИНУ ОБЫКНОВЕННОГО ПЕТЕРБУРГСКОГО ЛИФТА, И О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО ДАЛЕЕ

---

основные темы нашего полуденного выпуска новостей…

Ганс убавил громкость и спросил Харальда:

— Вы собираетесь посмотреть казнь на Александер-плац?

— Нет. По телевидению ведь покажут.

— Неравноценная замена.

— Вальдемар, Ганс приглашает нас на карнавал в свое поместье. Сегодня вечером.

Мы еще успеем домой и купим по дороге пишущую машинку для Ингрид.

— Да он тут все рассматривает с таким удивлением, — усмехнулся Ганс, — как будто

там у них ничего не глушат, — и снова прибавил громкости:

— Наш гость сегодня вице-президент Американской лиги борьбы за права негров Фата

Мара, некогда бывший бенинским студентом в Московском Университете Дружбы

Народов имени Патриса Лумумбы. Скажите, Фата, о вашем самом сильном впечатлении

от Советского Союза.

— Моим самым сильным впечатлением от Советского Союза было полное отсутствие в

этой стране негров. Вначале я думал, что так обстоит на самом деле, однако

вскоре я убедился, что стал жертвой советской пропаганды. Значительное

количество расовых топонимов на территории России: Белоруссия, Белгород, Белая

Церковь — и, с другой стороны, Черная Речка в Ленинграде (где, кстати, расистами

был злодейски убит эфиопский поэт Сандра Пушкин), Чернигов, Черновцы и другие —

ясно указывает на наличие в СССР значительной негритянской массы, что тщательно

скрывается официальной советской идеологией…

Мы уже собрались уходить, когда в акустическую ворвался полный офицер и заорал

раскатистым голосом:

— Хальт! Посторонние в акустической! К стене! Руки вверх!

Не успел он нас как следует рассмотреть, Харальд ловким движением тигра кинулся

к окну, распахнул его и, не раздумывая, прыгнул. Я, скорее инстинктивно, чем

осознано, последовал за ним. Мы прыгали с высоты второго этажа, но на наше

счастье под окном высился обширный сугроб рыхлого снега. Я больно ушиб лодыжку

и, мельком повернувшись в сторону окна, увидел, как офицер, сияя эполетами в

лучах появившегося на краткий миг из-за снеговых туч солнца, прыгает за нами.

Харальд кивнул мне и бросился к машине. Но прежде надо было обогнуть длинный

гараж и перелезть через двухметровую каменную ограду. Офицер у нас за спиной

орал как резаный и явно желал поднять тревогу. Из окон соседних корпусов уже

выглядывали любопытные служащие. Бегущий впереди меня Харальд выглянул из-за

гаража и остановился — у ограды прохаживался патруль: ветер был в нашу сторону,

и они, видимо, еще не слышали воплей нашего преследователя. Офицер, размахивая

пистолетом, приближался.

Тогда Харальд вынул из кобуры свой "люгер" и выстрелил в воздух — сухой треск

разнесся по округе, и с дерева, под которым в этот момент пробегал офицер,

взлетело на удивление много птиц. Офицер остановился и тоже выстрелил в воздух.

Это был какой-то условный знак, после которого преследователь и преследуемые

пошли навстречу друг другу. По мере того, как офицер приближался к нам и

разглядывал наши лица, лицо его (очень похожее на лисью морду) скривилось в

зловещую улыбку-гримасу.

— Кампенгаузен, мальчик мой! — воскликнул он, когда мы подошли поближе. — Какой

тролль занес вас на секретный объект?!

— Господин оберштурмбанфюрер! мы с кузеном зашли к старому приятелю, который, не

покладая рук, трудится на рубежах безопасности Рейха.

Было видно, что Харальд испугался не менее моего, но в его голове уже

проскальзывали нотки легкой иронии.

— А как же вы, черт бы вас взял! прошли через пропускной пункт?! — "люгер"

офицера был все еще нацелен на нас.

— Я сообщил им наш тевтонский пароль, знанием которого обязан вашим урокам,

господин оберштурмбанфюрер.

— А известно ли вам, герр Харальд фон Кампенгаузен, — будучи сыном лавочника, он

скривил губы на слове "фон", — что я вправе задержать вас и вашего, — он кивнул

на меня, — кузена, препроводить вас под караулом на Принц-Альбрехт-штрассе, где

вы и будете в обществе масонов и гомосексуалистов дожидаться решения вашей

судьбы военным трибуналом СС?

По лицу Харальда я понял, что такая перспектива весьма вероятна. Но сам Харальд

и не думал сдаваться:

— Общество масонов и педерастов в сто раз горше гильотины, господин

оберштурмбанфюрер, а посему я сочту моим долгом истинного арийца сообщить

следователям гестапо кое-какие подробности, касающиеся морального облика

отдельных преподавателей нашей прославленной Академии танковых войск СС, дабы

мое заключение было скрашено приятным обществом одного из них.

— Вы на что намекаете, курсант Кампенгаузен? — офицер явно забеспокоился. Штаны

галифе вносили в его образ пятидесятилетнего служаки какое-то ребячество.

— Я намекаю на ваше явное неравнодушие к кварталам Кройцберга, а особенно к

тамошним заведениям, существование которых объясняется слабым расовым сознанием

некоторых членов нашего общества, и посещение которых ни в коем случае не

простительно офицеру СС, господин оберштурмбанфюрер. Если я пострадаю, для вас

это тоже так просто не сойдет.

— Вы мерзавец, Кампенгаузен, — отозвался после некоторого раздумья офицер. — Я

понял это в тот самый момент, когда увидел вашу наглую физиономию за партой в

Шенвальде. Вы думаете, что вашей баронской крови все позволено! Что ж, на сей

раз ваша взяла… но я отомщу вам, я вам жестоко отомщу! Вы у меня будете живым

хронометром на всех моих лекциях до самого Дня Рождения Гитлера! Не забывайте,

что я подписываю вашу характеристику! Убирайтесь отсюда!

— Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!

— Хальт! А что это ваш кузен в парадной форме нашей Академии, но я что-то не

припомню его физиономии? Вы с какого курса, милейший?

— Он… — Харальд на минуту замялся, — господин оберштурмбанфюрер, он из

России…

— Фольксдойче? — офицер растерялся не менее Харальда.

— Так точно, господин оберштурмбанфюрер!

— Помните, молодой человек, — это офицер сказал уже мне, — что всякий немец,

живущий в России, является знаменосцем национал-социалистической революции на

Востоке, живым свидетельством всепобеждающей силы Тевтонской Идеи и Германского

Гения!.. Не знал я, Кампенгаузен, что у вас родственники за пределами Рейха.

— Господин оберштурмбанфюрер, вы можете прочесть это в моем деле, где я еще

полтора года назад указал, что мой дядя женат на русской.

— Убирайтесь к чертям, Кампенгаузен, не злите меня!

— Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!

Мы уже въехали на машине в черту оживленного движения и городской жизни, оставив

позади полусельские предместья Гросс-Берлина, когда Харальд заговорил о

происшедшем:

— Старый служака, неудачник, ему всегда достается от начальства. Это, как ты

догадался, наш преподаватель Национал-социалистического мировоззрения…

буквоед. Соль моих реплик в том, что я цитировал его же лекции, особенно по

поводу масонов и гильотины: это его любимая тема. На каждом занятии он

рассказывает одну и ту же историю, давно ставшую легендарной, как один

асоциальный тип предпочел бегству на загнивающий Запад явку с повинной в гестапо

и на эшафоте, самоотверженно укладываясь под нож гильотины, заявил, что лучше

секунду жить в арийской стране, чем всю жизнь прозябать на загнивающем Западе. У

нас даже шутили, что если на экзамене пересказать ему эту захватывающую историю,

то полдела будет сделано.

— А что такое живой хронометр?

— Как у вас в школах наказывают учеников?

— Больше орут, и вообще в основном моральное воздействие: в сельских школах лет

пятнадцать назад был обычай выставлять провинившихся на общее осмеяние на

линейке младших классов.

— Э, вы еще не знаете настоящих наказаний! Правду, значит, говорил наш

преподаватель расовой психологии: славяне рыхлы и женственны, они — природные

диалектики, склонные скорее к болтовне, чем к активным действиям… Человек,

наказанный "живым хронометром", должен, стоя слева от кафедры под кабинетными

часами, причем спиной к ним, отсчитывать по секундам все сто двадцать минут

лекции и при этом еще улавливать тему лекции. И не дай бог, ты ошибешься на пять

секунд!

— М-да, не балуют вас… У нас преподаватели до такого не додумываются. Зато мы

должны выслушивать все их частные мнения и хотя бы для вида с ними соглашаться.

Один очень любит хвастаться, что в его семье автомобили были с 1909 года, только

во время войны автомобиль конфисковали и выдали расписку, по которой…