Николай Чуковский - Девять братьев (сборник)

• Название: Девять братьев (сборник)
• Автор: Николай Чуковский
• Жанр: О войне
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-699-41261-7

Николай Корнеевич Чуковский (1904–1965) – писатель, переводчик, сын Корнея Ивановича Чуковского. Большую часть войны Николай Чуковский провел в Ленинграде в качестве военного корреспондента, пережив в осажденном городе самые тяжелые блокадные годы.

В этот сборник вошла увлекательная, с почти детективным сюжетом военная повесть «Девять братьев» о летчиках, защищавших небо над Дорогой жизни, и мальчике Павлике из блокадного Ленинграда, сумевшего в одиночку найти и разоблачить предателя. А также замечательные рассказы «Девочка-жизнь» и «Кайт».

---

– От кого же ты убежала?

– От дяди.

– Он обижал тебя?

– Нет, не обижал.

– А почему же ты убежала?

– Не знаю…

– Не знаешь? Нет, ты, верно, знаешь.

– Ну, знаю…

– Отчего?

Она, помолчав, сказала:

– Мне кажется, он немец.

Павлик задумался.

– А как зовут его? – спросил он деловито.

– Василий Степанович.

– Глупости! – сказал Павлик. – Немцы Васильями Степанычами не бывают. Васильями Степанычами бывают только русские.

3

Этот разговор ей, видимо, не нравился, она соскочила с нар и снова пошла вперед.

– Здесь был коридор, но его доверху засыпало, – услышал Павлик ее голос. – Чувствуешь, земля? Иди сюда, – закричала она уже с другого места, – я тебе покажу, что я тут нашла! Здесь дверь, она заперта, ее никак нельзя открыть. Но рядом… Сюда, сюда, я тут, дай руку! Видишь, камни в стене раздвинулись? Тут можно пролезть, если боком. Осторожно только, голову наклони. Вот мы с тобой в маленькой комнатке. Здесь я нашла изюм и сухари. Три мешка сухарей и ящик с изюмом. Кушай сухари с изюмом, это очень вкусно…

Павлик взял сухарь, пригоршню изюма и стал есть. Девочка тоже ела, и они молчали. Тишину нарушал только громкий хруст сухарей. У Павлика все еще болела голова, его немного тошнило, он был очень голоден. Ел он долго, с наслаждением, сосредоточенно.

– Чьи это запасы? – спросил Павлик, жуя.

– Не знаю. Это странная комната. Тут есть телефон.

– Телефон?

– Да.

– А ты не звонила?

– Куда?

– Да куда-нибудь. Чтобы тебя откопали.

– Нет, он испорчен. Звонить нельзя. Можно только слушать. Я слушаю.

– Что же ты слышала?

– Да так… Чепуху всякую. Разговоры.

Она сняла трубку и протянула ее Павлику. Сначала Павлик услышал далекий гул, потом стал различать слова.

– Ястреб! Ястреб! Ястреб! – кричали в трубке. – Говорит Луна! Луна! Луна! Ястреб слушает. Лейтенант Тарараксин слушает. Лейтенант Тарараксин… Тарарарараксин…

Павлик отдал трубку Эрне, и она повесила ее на рычаг.

– Эрна нерусское имя, – сказал Павлик, продолжая жевать. Он ел уже четвертый сухарь.

– Эстонское имя, – ответила Эрна.

– А ты разве эстонка?

– Я русская. У меня мама русская, а папа эстонец.

– А где же твой папа?

– В Эстонии. Он там остался. Он партизан.

Она сказала это недовольным голосом. Расспросы Павлика явно сердили ее.

– А ты кто? – спросила она вдруг.

– Я? – удивился Павлик. – Как «кто»?

– Ну, что ты делаешь? – спросила она.

– Я? Воюю.

– Воюешь?

– Ловлю ракетчиков, – объяснил он, понизив голос.

Эрна почтительно умолкла. Потом спросила:

– А у тебя мама есть?

– Нет. Есть сестра Люся.

– Большая?

– Большая. Ей уже восемнадцать лет. То есть она не большая, а очень маленькая. Мне тринадцать, а я уже выше ее.

– Мне тоже тринадцать, а я ничуть не ниже тебя, – сказала Эрна. – Ты с ней вместе живешь?

– Раньше вместе жили…

– А теперь?

– Теперь она потерялась. Поехала рыть окопы и потерялась.

Они опять замолчали. У Павлика все сильнее болела голова.

– Здесь очень темно, – тоскливо сказал он.

– Ничего, я привыкла. Ты тоже привыкнешь. У меня двоюродный брат летчик. Его зовут Леша. Я уже давно его не видела. Как мы уехали в Эстонию во время финской войны, так с тех пор и не видела. Он сейчас, верно, знаменитый летчик. Только я не знаю, где он. Когда мама лежала в госпитале, она хотела, чтобы Леша взял меня к себе, а не дядя. Мама даже писала Леше письмо, но оно, наверное, не дошло… А где ты теперь живешь? – спросила она внезапно.

– В детском доме. Только я там не живу. Я там ночую и ем. Там совсем мало стали хлеба давать.

– А суп дают?

– Суп – одна вода, – сказал Павлик.

– Так ешь. Ешь сухари. Отчего ты не ешь?

– Я больше не хочу. Я пить хочу. Пойдем отсюда. Здесь совсем темно.

Его тошнило от приторного изюма – он съел очень много. Его тошнило, ему было скверно. Темнота угнетала его.

– Пойдем отсюда, – повторял он.

Она вывела его из комнатки с телефоном, подвела к крану и дала напиться. Затем она опять влезла на нары и предложила ему выбрать себе место для спанья. Но он раздраженно отказался. Его сердило, что она считала, что «здесь хорошо». Ему здесь было скверно. Он с отвращением вдыхал в себя влажный воздух подземелья. В комнате с нарами было тоже темно, а темнота угнетала его. Он сам нащупал дверь и вышел в комнату, где была щелка на двор.

Теперь ему показалось, что здесь совсем светло. Он остановился под самой щелью, дыша сухим, морозным воздухом. Еще раз надавил на плиту, закрывавшую отверстие, и еще раз убедился, что она совсем не поддается.

Сквозь щелку было видно ясное небо. Внезапно в небе он заметил самолет. Истребитель. Самолет был так высоко, что прошло несколько долгих секунд, прежде чем он добрался от одного края щелки до другого. «Ишак», – подумал Павлик. Он умел отличать типы самолетов на любой высоте. Внезапно он с завистью представил себе, как свободен в просторном небе летчик на том самолете.

Глава 2 Рябушкин совершает ошибку

4

А летчика, самолет которого Павлик видел сквозь щель из подвала, звали Илья Рябушкин. Ему было девятнадцать лет. Он месяц тому назад окончил сокращенный курс летной школы в одном городке на Азовском море, получил звание старшего сержанта и прибыл в авиацию Балтийского флота на пополнение в эскадрилью капитана Рассохина.

Небо было ясное, но эта ясность была обманчива. Над большими полыньями в Финском заливе и Ладожском озере клубился густой пар и легкой дымкой, пронизанной солнцем, заполнял весь воздух. В этом золотом солнечном тумане на расстоянии трех-четырех километров все сливалось, ничего не было видно.

Но полет в холодном сияющем воздухе доставлял Рябушкину наслаждение. Ему казалось, что его машина сегодня как-то особенно ему послушна, и он с удовольствием закладывал крутые виражи, заставляя подыматься к небу то один край лежавшего под ним города, то другой.

Эскадрилья капитана Рассохина стояла на лесном аэродроме возле маленькой деревушки и защищала этот город. Рябушкин никогда в нем не бывал, но уже несколько раз видел его сверху. Огромный город. Улицы тянутся из конца в конец, как стрелы, как лучи солнца. Шпили, соборы и башни бросают яркие синие тени на покрытые снегом широкие крыши домов. Город лежит на островах между многих величаво изогнутых рек, через которые перекинуты тоненькие струнки мостов. А за островами – равнина замерзшего моря, золотистая, белая и голубая. Когда Рябушкин, отодвинув до предела ручку штурвала, с высоты трех тысяч метров пикировал почти вертикально на город, Нева казалась ему стеблем огромной розы с нежными многоцветными лепестками; когда, задыхающийся, он выводил над крышами свой самолет из пике, на мгновение видел он толпы людей, и чувство какой-то особенной близости к этому городу наполняло его.

Рябушкин любил летать. Ощущение счастья и свободы никогда не покидало его в полете. Но сегодня к этому обычному чувству примешивались тревога, недовольство собой. Сегодня у него нескладно получилось: взлетев, он очень скоро растерял своих товарищей.

Они звеном дежурили на аэродроме: Костин, Карякин и Рябушкин. Костин был командиром звена. Когда взвилась лиловая ракета, у Рябушкина не сразу запустился мотор. Он взлетел на целых полторы минуты позже товарищей и заставил их ждать себя в воздухе, затем быстро пристроился к ним и пошел вместе, но чувствовал себя виноватым. А от этого все и случилось.

Они шли к городу и уже видели впереди разрывы зенитных снарядов. Вдруг Рябушкин заметил справа и значительно выше себя два «Мессершмитта». Они проходили довольно далеко, и их длинные узкие тела были едва различимы в тумане. Рябушкин был убежден, что Костин сейчас развернется и поведет их в атаку. Ведь Костин всегда любил повторять: «Я не жду, когда на меня нападут, я сам нападаю первый». И вот, желая искупить свою вину, показать удаль, Рябушкин сразу свернул и помчался наперерез «Мессершмиттам».

Он усердно набирал высоту, карабкался вверх, напрягая мотор до предела. Но очертания «Мессершмиттов» становились все более неясными, расплывчатыми и скоро исчезли совсем. Рябушкин взобрался еще выше, свернул вправо, свернул влево – пропали «Мессершмитты»! Они как бы растаяли в золотой дымке. Мало того: он понял, что потерял своих товарищей.

Рябушкин совершил тяжкий проступок: Костин не отдавал ему приказания атаковать «Мессершмитты», он пошел в атаку самовольно, оставил своего командира. Теперь выход один – найти Костина и Карякина во что бы то ни стало.

«Куда они могли деваться? – думал Рябушкин. – Ясно, что Костин, не обращая внимания на «Мессершмитты», продолжал путь туда, где били зенитки».

Рябушкин лег на прежний курс и понесся к городу. Зенитки больше не стреляли. Медленно таяли в небе дымки разрывов.

Рябушкин виражил, просматривая воздух, он пересек весь город с юго-востока на северо-запад, дошел почти до Лахты, но ни одного самолета – ни своего, ни вражеского – не встретил. Тогда он свернул на восток и пошел над Выборгской стороной до Охты, там снова перелетел через Неву и лег курсом на юго-запад. На юго-западной окраине города что-то горело. Черный дым пожара лениво расползался во влажном воздухе, и туман там был не золотой, а грязный. Чтобы не заходить в туман, Рябушкин свернул прямо на запад и над Торговым портом вышел к морю.