Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

• Название: Большой марш (сборник)
• Автор: Юрий Гончаров
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

В книгу известного воронежского писателя Юрия Гончарова вошли рассказы, в большинстве которых запечатлена биография поколения, чья юность пришлась на время Великой Отечественной войны. Художнический почерк писателя отличает реалистически точная манера письма, глубина и достоверность образов.

---

Селезнев за плечом Павла Сергеевича пристально смотрит на растущие груды венков, на рыжую прядь бездымного пламени в середине бронзовой звезды. Вполголоса, только для Павла Сергеевича, вспоминает:

– Девятое мая я в эшелоне встретил… В марте вышел из госпиталя после третьего ранения, сразу же меня на формировку в часть, и вот опять товарняк, двухэтажные нары, – едем… А все чувствуют, знают, по каждой сводке видно – вот-вот должно уже кончиться. Три раза на фронт ехал – не было такого чувства, думал о смерти спокойно, а тут – как гложет изнутри. Неохота на самом конце погибнуть. И у всех так, на кого ни посмотрю. И вот рано-рано утром, развиднелось только, какая-то станция, совсем маленькая, а на платформе – полно народу, местные, женщины, девчата принаряженные, гармошки визжат, пьяные не пьяные, но – похоже, пляска… Что такое? Как током всех – неужели конец? А на столбе репродуктор, и как раз Левитан сообщение повторяет… Боже ты мой, что тут в эшелоне поднялось! У кого пистолеты были – в воздух палить. Старшины запасы свои открыли, то вроде не было ничего, а тут сразу нашлось, льют водку по котелкам, кружкам. Пожилые крестятся, были среди нас такие, кому за пятьдесят, еще на германской воевали, и на гражданской, и эту чуть не всю пришлось…

Галахов – он в двух-трех шагах – слышит рассказ Селезнева, придвигается ближе; в глазах его играют веселые искорки.

– А я в эти дни в северной Германии был… Впереди городок, названия сейчас не помню, длинное такое, не выговоришь. От пожаров весь черный, одна кирха белая, как свеча, торчит. Я батальоном командовал. Вечером приказ – наутро девятого взять этот городишко. Самоходки мне придали, три танка. Как стемнело, они подошли, укрылись сзади нас. В пять утра артподготовка – и штурм. Всю войну снарядов не хватало, а тут – завались, орудийцы прямо навязываются с огнем, на одного немца готовы по целому боекомплекту выкинуть. Поспали чуток, настроение бодрое, городишко возьмем, и сомнений никаких нет, но, конечно, все-таки немного знобит. И вот – подходит время, и вдруг – в тылу стрельба страшная, всполошная, полное впечатление – немцы в тыл прорвались, в самом центре полка бешеный бой идет. Я приказал танки и самоходки немедленно развернуть, а тут зуммер с командного пункта, сам командир полка в трубке: «Старик, ты там как, живой?» Я говорю – живой. Заняли круговую оборону, за нас не беспокойтесь, отобьемся. Вы там как? А он говорит: «Неважно. Закусь полная, какая хочешь, а горючки нема. По-настоящему надо бы сейчас шампанского, да где его взять?» У меня в голове сразу: что такое, новый код? Но почему меня не предупредили? Говорю – не понял, товарищ семнадцатый, разъясните! «Чего разъяснять, – говорит, – уши прочисть. Это же салют. Всё. Точка. Неужто не понимаешь?»

В душе Павла Сергеевича – своя память о той далекой уже дате, первых мгновениях наступившего мира. Городок Нёинкирхен вблизи Вены, ночная тьма, разогнанная взлетами сотен ракет, беснованием красного, желтого, зеленого, белого пламени в небе, и тоже – бешеная, взахлёб, пальба со всех сторон, из всего оружия. За оркестрантами прибежал посыльный: немедленно с инструментами к штабу! Побежали, не успев даже толком одеться. Волнение было такое, что не слушались руки, прерывалось дыхание. Играть не мог никто, играть было совершенно невозможно, и никогда еще так скверно не играли, но это была, наверное, самая замечательная музыка, которую кто-либо когда-либо слышал, это были минуты такого счастья, какого, верно, еще никогда не было за всю человеческую жизнь на земле…

Вдали раздаются звуки оркестровых труб, гулкие удары барабанов. К площади приближаются колонны. Ветераны заполняют трибуну, дощатые подмостки с обеих ее сторон.

Приветствуя их четким своим строем и чеканным шагом; как по шнуру держа в рядах равнение, перед ними проходит взвод курсантов военного училища – рослые, крепкие, стройные ребята.

Со знаменами впереди, тоже демонстрируя четкость строя и свою выправку, один за другим идут отряды школьников – участники Всесоюзной военизированной игры «Зарница». Каждый отряд – в своей особой форме, синей, желтой, голубой, зеленой, на всех портупейные ремни, пилотки, адъютанты знаменосцев – в серебряных аксельбантах. Трудно сказать, какой отряд лучше, все хороши, все стараются, как только могут, ведь это не шутка – смотрят настоящие фронтовики!

Оглушительно треща моторами, в облаке синего дыма, по четыре в ряд, медленно едут мотоциклисты автомотоклуба в кожаных куртках на молниях, красных пластиковых шлемах. Они завоевали приз на областном кроссе, хрустальный кубок, везут его в голове строя, как свое знамя и свою доблесть.

Яркой многоцветной мозаикой заливают площадь районные физкультурники. Пока они показывают гимнастические упражнения, пока перед ветеранами с танцами и пением выступают мальчики и девочки из Дворца пионеров, музыканты, покинув свои колонны, собираются на дальнем краю площади, на условленном месте. Все принаряжены, в лучших своих костюмах, белых рубашках, старательно выбриты. Даже Федулов сегодня красавец: подстригся, причесан, в клетчатом пиджаке, с розовым галстуком. Надо же – какой раздобыл! «Сухофрукты» начистили свои медные инструменты каким-то составом, от которого они горят теперь таким жарким блеском, будто это сами солнечные лучи у них в руках. Музыканты без суеты строятся, занимают в рядах свои места, к которым они уже прочно привыкли. Пользуясь последними секундами, некоторые снова и снова пробегают пальцами по клапанам, беззвучно повторяя свои ноты, прилаживаются губами к мундштукам. Только это выдает их нервозность да еще то, что все деловито напряжены и серьезны, не слышно обычных переговариваний, смешков, не видно улыбок.

Но самое большое волнение, самая большая напряженность – у Павла Сергеевича. Хотя он-то как раз выглядит наиболее спокойным и уверенным. Только Ульяне Федоровне, неотрывно следящей за ним издали, из толпы, в полной мере понятно, что значат скупость и четкость его движений, отчего Павел Сергеевич так весь подобран, сжат, прям, будто в нем до предела взведена какая-то пружина, отчего так резко обозначены складки его лица, такими козырьками сдвинуты и навешены над глазами его темные мохнатые брови.

И вот – наступает то, чего с самого начала праздника ждут все находящиеся на площади, и ветераны, и тысячная толпа зрителей, весь город, все другие тысячи людей, не поместившиеся в центре и заполняющие обе стороны главной улицы на всем ее километровом протяжении. Наступает очередь сводного оркестра, его, Павла Сергеевича, минуты.

Несколько секунд абсолютной, мертвой тишины. Триста человек оркестра, застывших перед Павлом Сергеевичем, – как одна туго натянутая струна…

Павел Сергеевич широко простирает руки в белых перчатках. В строю музыкантов взблеск: подняты инструменты. Еще мгновение, короткий знак – и воздух расколот, всей своей твердью, во всю свою ширь вздрагивает городская площадь.

У этого марша давно уже нет автора, ему сто или двести лет, он сложен во славу побед русского оружия и звучал, наверное, еще суворовским полкам, кутузовской армии у стен побежденного Парижа, на закованной в лед и снега Шипке, увенчанной простреленными русскими знаменами…

Площадь сразу как бы уменьшается в размерах, когда на нее вступает оркестр. Здесь, в окружении городских строений, он еще более огромен, чем на лугу. Грохот барабанов могуч и тяжек, как землетрясение, ослепительно полыхает золото поющих труб, светозарно радостен и пронзителен звон взлетающих над оркестром тарелок…

Все ближе трибуна, строй ветеранов, их ордена и медали, где каждый орден, каждая медаль – это смертный бой, мужество, подвиг, победа…

Есть все-таки бог! И сейчас он с оркестром. Он слетает со своих высот, незримо вселяется в каждый инструмент, в каждый звук; единым дыханием, как из одной необъятной груди, ревут широкогорлые басы, громогласно и певуче, как никогда в другое время, поют трубы, мужественно и крепко вторят им тромбоны; будто нити чистого серебра нежные трели кларнетов и флейт…

Раскатами грома, ликующе-звонкой меди плывет через площадь победный военный марш.

Дальше – улица. Оркестр занимает всю ее ширь. Улица возвышается к дальнему своему концу и потому видна вся. Это сплошной людской коридор, никого не осталось в домах, ни одного человека, все сейчас здесь, на тротуарах. И те, кто помнит войну, у кого от нее ранняя седина в волосах, и те, кто знает о ней лишь из кино. Старики и молодежь, женщины, девушки, подростки, дети. Молодые отцы подняли своих малышей на плечи – чтоб лучше им видеть, чтоб они запомнили, не забыли этот день, эту музыку, эти трубы в майском солнце, этого седого человека впереди в старом военном кителе.

Но это и так не забыть – потому что забыть такое нельзя…

1980 г.

Старый хутор

Когда трактор, истерзав слух пальбой мотора, скрипом и взвизгиванием ходовых частей, дополз до хутора и въехал в сад, проломившись напрямик сквозь стену цветущей сирени, и, напустив зловонного синего дыму, замолк подле старой, кривой груши и когда через некоторое время подгромыхал волочившийся следом бульдозер с широким ножом впереди и, тоже проломившись сквозь сирень, разворотив в ней брешь, остановился рядом, заглушив мотор, наступившая тишина показалась чем-то вроде внезапной глухоты – такое безмолвие было вокруг, в вечернем степном пространстве и на разоренном, заброшенном, давно уже нежилом хуторе. Зеленеющая всходами степь, замерев в теплом безветрии, под алым закатным небом медленно отходила ко сну, и, готовясь вместе со всею природою погрузиться в ночь, в таком же глубоком покое дремало, цепенело все то немногое, что еще сохранилось на хуторе неуничтоженным: темные покосившиеся сараи, пустой коровник, сквозивший плетневыми стенами, с которых осыпалась глиняная обмазка, десяток обломанных, полузасохших деревьев на месте некогда обширного сада, кусты сирени вдоль его границ, изреженные, потравленные и скотом, и колесами, но все еще богатые жизненными соками, в лиловых гроздьях цветения.