Газета День Литературы - Газета День Литературы # 130 (2007 6)

• Название: Газета День Литературы # 130 (2007 6)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

Царя Соломона "Песнь песней".

Посмотри на его пальму и ее листья.

Бабочки поют, а ты не слышишь. Рыбки говорят, а ты не слушаешь. Небо звенит, а ты не поднимаешь к нему главу свою.

Почему же тогда ты считаешь себя музыкантом? Кто дал тебе такое право?

Ведь это ты предложил следующую расшифровку слова Музыкант. Муза Канта. Интересно, была ли у него вообще Муза? Может быть, она тянула всего-навсего на какую-нибудь музычку.

Послушай бабочек, услышь рыбок и подними к Небу главу свою.

Сравните: шум моря и стрёкот стиральной машины, шелест падающего листа и гул гидротурбины.

Не сравниться рукотворному водопаду

С шумом несущейся стремнины.

Поэтому, ты не слушай сладкого Сирина.

Прекрасен был Старик, трогающий струны гуслей. От его морщин расходились мысли. Старик думал о бирюзе, вернее, о бирюзовом цвете. Он играл, а Небо синело. Птицы, кустарники, дома, закоулки, прохожие – всё пело. Старик всё играл и играл. Он ничего и ни у кого не украл. Прошёл Кот мимо Старика и стал мудрым, концептуальным животным. Прошёл Жандарм мимо Старика и превратился в видного государственного деятеля, принесшего много пользы Родной Земле. Приникните к ней ухом и послушайте, что она поёт и как.

Лев Аннинский Наум КОРЖАВИН: «МИР, НЕ ПОХОЖИЙ НА ОВАЛ» (Из цикла “Мальчики державы”)

Р.Т. КИРЕЕВУ

Дорогой Руслан Тимофеевич!

Не дожидаясь полной публикации Вашей повести "Пятьдесят лет в раю", прочитал в №5 "Знамени" главу, посвящённую мне – с интересом и удовольствием. Всё при вас: проницательность, юмор, слух ближний (звон вилок и ножей на столах в Нижнем, где мы учимся гласности), слух дальний (звон вилок и ножей из Беловежья, гда разделывают Советский Союз). Этот "саммит" в Нижнем – яркий эпизод у Вас, и поскольку я там действующее лицо, хочу дополнить картину.

"В Нижнем во время застолья, когда Лев Александрович вдохновенно произносил тост, переходящий в маленькую речь, Наум Коржавин, несколько дней назад приехавший из своей Америки, что-то громко сказал соседу по столу – слишком громко. Но сбить Аннинского не так-то просто. "Наум Моисеевич реагирует на мою мысль", – с удовлетворением констатировал он. "Вернее, на отсутствие таковой", – так же громко или, пожалуй, ещё громче парировал заморский гость и опрокинул рюмочку. Наступила тишина. Но даже Лев Александрович не нашёлся что ответить".

Всё правильно. Я настолько растерялся, что только и смог сказать себе в ту секунду: при нём я больше вообще не раскрою рта! Зарока хватило на сутки. Сутки спустя – пресс-конференция. Мы все сидим в президиуме, ждём вопросов. Встаёт какой-то человек, поднимает руку и обращается ко мне:

– Лев Александрович, вчера вам помешали высказаться, договорите.

Ну, я встал и договорил. Это была минута счастья для меня. И она психологически венчает историю. Никаких особенных "мыслей" у меня в тот момент действительно не было: я был потрясён той легкостью, с какой оказалось возможно в Беловежье отменить целую страну (мою страну), и, конечно, в этом состоянии мне было не до Коржавина, но и его логику я могу восстановить задним числом. Поездка в Нижний – это его первый триумф при возвращении из эмиграции, Наума Моисеевича чуть не на руках носили в Нижнем, и, разумеется, он охотно объяснял нам всем, что произошло и что дальше делать. Когда оказалось, что и у нас есть на этот счёт свои реакции (скорее чувства, чем мысли, – это так), Наум Моисеевич почувствовал законное раздражение.

Что и выразилось в точно описанной Вами сцене, каковую я рискнул дополнить и откомментировать.

Крепко жму руку!

Ваш Лев Аннинский

Среди великих поэтов, родившихся между Великим Октябрём и Великим Переломом, Коржавин – единственный, кто отрицает "поколение". Вернее, он дробит это поколение на малые возрастные группы (три года, максимум пять), которые реагируют, каждая по-своему, на малейшие перемены политического климата. Поскольку история души Коржавина – последовательное и скрупулёзное выдавливание из себя "по капле" – сначала сталиниста, потом коммуниста, такое микроскопирование объяснимо. Но, проследив траектории этих "капель", Коржавин всё-таки возвращается к образу "волны" и признает, что "потом" капли "сливаются в одно", и поколение осознаётся как нечто целое.

Что и позволяет мне отнести Коржавина к той общности – от Когана до Межирова, – которая числила себя изначально "поколением большевиков". Сквозь пелену позднейшей ярости просачиваются в мемуарах Коржавина честные свидетельства о его первоначальной вере.

В детском садике он узнаёт, что бога нет, и – мгновенно! – становится таким железным атеистом, что атакует ехидными вопросами своих родственников, у которых длинные бороды неотделимы от верности Всевышнему.

В начальных классах школы он проникается верой в романтику Мировой Революции и героику Гражданской войны – причём до такой степени, что именно эти переживания пробуждают в нём поэта.

К моменту юношеского самоопределения он ясно видит своего врага. Это – низменный быт, косное мещанство, обывательская тупость, включая сюда и идиотство так называемого светского поведения.

В пределах поколения "мальчиков Державы" он безошибочно чувствует самого близкого себе, самого ясного, чистого, бескомпромиссного, кристально-прозрачного (кристаллически последовательного) собрата.

"Я был моложе Павла Когана (на семь лет. – Л.А.), позже начал мыслить и многое оценивал более трезво. А вот "дамочек" мы с ним оценивали одинаково ригористично. Это был вопль оскорблённого аскетизма (хоть мы оба не были аскетами), уходящего из жизни вместе с революционной эпохой. А на "дамочках" это просто срывалось…"

На "дамочках", на "домашней контре", на "чёртовой породе" мещан, из среды коих сами же и вышли, а лучше сказать, выломились.

Так что прежде, чем сориентироваться по Маяковскому, Коржавин самоопределяется по Когану. Вплоть до интуитивно принятой, непоколебимой русскости, что для выходца из местечковой среды означает не просто констатацию, но жёсткий и принципиальный выбор.

"Я патриот, я воздух русский, я землю русскую люблю" – Павел Коган.

"По происхождению я – еврей. По самоощущению – русский патриот" – Наум Коржавин .

Если учесть эту изначальную перекличку, то понятно, почему первое стихотворение Коржавина, сделавшее его властителем дум, – это диалог с Коганом.

Эпиграф – из Когана: "Я с детства не любил овал. Я с детства угол рисовал".

Далее – три коржавинских четверостишия, растащенные на цитаты:

Меня, как видно, Бог не звал

И вкусом не снабдил утонченным.

Я с детства полюбил овал

За то, что он такой законченный.

Я рос и слушал сказки мамы

И ничего не рисовал,

Когда вставал ко мне углами

Мир, не похожий на овал.

Но все углы и все печали,

И всех противоречий вал

Я тем больнее ощущаю,

Что с детства полюбил овал.

И это написано девятнадцатилетним "начинающим" поэтом в 1944 году, когда никому ещё и в голову не приходит испытывать на прочность веру, доставшуюся мальчикам от отцов!

Диалог с Коганом Коржавин ведёт все три студенческих (московских) года, вплоть до ареста; он сочиняет поэму, лирический герой которой списан отчасти с Когана, отчасти с самого себя; закончена поэма в Институте Сербского, где следователи проверяют её автора на предмет вменяемости; впоследствии поэма потеряна, забыта, по памяти не восстановлена и не опубликована – бесследно канула в вечность.

Стихотворение же об углах и овалах прогремело и, я думаю, вошло в историю поэзии. Навечно.

Вчитаемся.

Что Коган привержен углам и презрителен к овалам – факт неопровержимый. Но какие овалы у Коржавина?! Ни округлой стиховой музыки, ни базисной гармонии нет у него ни изначально, ни в дальнейшем. То, что он впоследствии станет называть гармонией, – скорее завершённость, логичность, вменяемость, объяснимость. Законченность – это, пожалуй, точнее всего. Утончённость же помянута всуе – её нет ни у Когана, ни у него самого. А есть – у обоих – ясность, чёткость. Бритвенная точность углов.