Газета День Литературы - Газета День Литературы # 161 (161 1)

• Название: Газета День Литературы # 161 (161 1)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

     Тайную эту программу мы разработали в холостяцком общежитии с лейтенантом Фомиченко, руководствуясь при этом, на наш взгляд, здравой мыслью: если завтра придётся сойтись в бою с наглыми янки, они же не будут спрашивать, как у нас с планом подготовки молодых лётчиков. И тот "двойной боевой разворот" я уже проверял в воздушном бою, правда, пока учебном.

     Давно было замечено: люди равнодушные, бездарные или просто ленивые, чтобы держаться на плаву, а то и оказаться в передовиках, – как нынче трындят агитки "Я – лучший!" – забалтывают своё окружение. Скажем, известный Горбачёв, получив диплом юриста, и месяца не работал по специальности, которой государство обучало его несколько лет. Вычислял паренёк: на хрена портки протирать за 900 рэ в какой-то юридической консультации. И пошёл в райком комсомола – просто говорить. Нести любую чушь, но чтоб выглядело это убеждённо, с искренним таким, душевным порывом. "Слава КПСС!" – говорил Миша Горбачёв, глядя в толпу людей, уставших от работ в поле, шахте, в штормящих морских походах. Так и говорил – до сияющих для себя любимого кремлёвских высот. Иль вот газовщик Черномырдин. Та-акую государственную физиономию скорчит – куда там до неё Петру Столыпину! Прямо весь в думе и заботах о судьбе народов…

     Вот и у нас в полку: у кого не клеились дела в небе – пёрли в партийные активисты. Такой мужик и на собраниях не спит – имеет слово, и на митинге в поддержку цен на колбасу для населения выступит. Дело прошлое, поэтому назову фамилию одного такого активиста. Пашка Умрихин – секретарь нашей партийной организации. На эту должность выбирали, конечно, и ребят достойных. А Пашка был лётчик слабый, зато ретивый во всяких там партийных да общественных делах. Когда по плану нашей профессиональной подготовки я подошёл к воздушным боям, мне предстояло сойтись с партийным-то активистом в небе. Паша, как более старший по должности и по возрасту пилот, должен был лететь на боевом самолёте, а я на "спарочке" с командиром звена Саней Кокиным.

     Скажу прямо, ох и злой я был тогда на Пашку! На одном собрании с трибуны он катанул бочку в адрес молодых лётчиков, навёл критику и в мой адрес – кандидата в партию большевиков. Мне показалось, что секретарь отыгрался на молодых, а меня, вообще, зацепил несправедливо, но оправдываться я не стал. Просто переживал – в душе. Молодой был. Это потом пришло понимание – ложи хрен на любую критику – и вся демократия! Именно ельцинские демократы основным-то принципом демократического централизма и обучили: "Вы говорите, что хотите, а мы будем делать, что хотим". Как ведь просто, верно? Для видимости демократии тебе заведут хоть десяток партий, в программах которых, как тарелки в руках эквилибристов, замелькают красивые слова: патриот, справедливость, даже социализм. Всё для тебя, дорогой наш расеянин. Всё, кроме слова русский. Это слово вычеркнуто из наших паспортов, речей президентов, школьных учебников. Если ты произносишь его – это вызывает подозрение: не националист ли ты?.. А если националист, значит, антисемит. А уж если антисемит – труба дело. Ты – экстремист! Французы не любят немцев, англичане – французов. А попробуй-ка сказать, что не любишь евреев… То-то и оно…

     Займём лучше место в кабине истребителя, привяжемся ремнями к катапультируемому креслу, да пойдём на взлёт – посмотрим, каким получится воздушный бой с Пашкой Умрихиным…

     Забегая вперёд, скажу, командир звена Александр Иванович Кокин вскоре после хрущёвского реформирования армии и флота написал записку: "Прощай, авиация!" – и повесился. Царство ему небесное… А тогда, в зоне, отведённой для боя, Умрихин пристроился к нашей "спарке" в хвост, надо полагать, приготовился снять свою победную атаку на фотокиноплёнку, а Саня мне говорит: "Ну, давай, работай!"

     Мне того и надо было…

     Эх, друзья, как бы я хотел передать словами-то радость победы в том бою, упоение русскими национальными высотами. Не смогу. Легче выдержать восьмикратную перегрузку в полтонны весом на плечи да позвоночник. Одолел ведь я активиста Умрихина! Да. Он на боевом самолёте не смог отстреляться по нашей "спарочке". Больше того, вообще потерял её в бескрайнем небе. А выглядело это так.

     Когда мой кэз дал разрешение работать, я бросил самолёт в глубокое пикирование, и тогда небо осталось за его хвостом, горизонт исчез, а меня со всех сторон окружило тяжёлое серое пятно, на котором нельзя было рассмотреть ни сентиментальных ручейков-рек, ни игрушечных домиков, вызывающих умиление туристов, если на землю смотреть из иллюминаторов белоснежного лайнера. Это пятно-земля росло на глазах, давило. Но я выдерживал падение машины, чтобы набрать скорость, а потом потянул, потяну-ул творение рук человеческих подальше от тверди-то земной. Задницу вдавило в парашют, в глазах потемнело, кожа на лице обвисла… Позже, когда я летал в исследовательском полку Липецкого Центра, специалисты-врачи устанавливали камеры в кабинах наших истребителей, чтобы проследить состояние лётчика в разных ситуациях. Картинка получалась, как в зеркалах комнаты смеха. Отвислые веки глаз, щёки, как у бульдожки, челюсть на груди. Это было уже не лицо, а рожа, как у "всенародноизбранного", когда он грозился устроить разборку "этим Рохлиным"…

     Думаю, если бы кинокамеру можно было установить между колен лётчика, то для медицины бы представился большой профессиональный интерес понаблюдать, как его – простите, милые дамы, – гениталии опускаются во время такой перегрузки ниже колен…

     Вытянул я тогда машину из глубокого пикирования, дал до упора вперёд сектор газа и закрутил левый боевой разворот. А потом – вроде бы как передумал – шуранул самолёт через "полубочку" вправо и держал его с набором высоты, пока дозволяла скорость. Закончился маневр, можно сказать, на нервах, на страстном желании уйти от атаки Умрихина, не дать ему отстреляться в этом бою. Положив "спарку" на горизонт, я ещё закрутил вираж – так, на всякий случай. Что-то мне подсказывало, что Умрихин меня не атаковал. В эфире стояла тишина – ни команд, ни запросов. Я прибрал обороты двигателя и принялся искать самолёт "противника". Искать хорошо грибы в лесу, да женщину под одеялом. А смотреть в воздух – ни во что! – как это? И всё-таки взгляд в пустоте поймал точку. Она росла на глазах, уже можно было рассмотреть силуэт боевого истребителя. Это на встречном курсе, слева и метров на двести ниже нашей "спарки", чесал на всех парусах Пашка Умрихин.

     Он нас явно не видел. Не видел его самолёт и Саня Кокин. Стоило мне промолчать – и вернулся бы наш партийный активист на аэродром в одиночестве – потеряв, стало быть, в полёте ведомого, по которому должен был отстреляться. Не мог я так поступить и, не называя позывного Умрихина – чтобы на земле не догадались, в чём там дело, – подсказал ему: "Слева вверху!.."

     Больше ничего не требовалось. Самолёт Умрихина радостно встрепенулся, сам он тут же дал команду пристраиваться к нему – будто всё видел, ничего не случилось, а так просто было задумано. После посадки Умрихин быстро ушёл со стоянки. Разбора воздушного боя не было, только Саня Кокин весело посмотрел на меня и усмехнулся: "Ну ты даёшь!.."

     Похоже, я чуточку отвлёкся от полёта с инспектором Фатиным. А он, между прочим, помолчав немного, всё-таки разрешил мне исполнить после него тот "двойной боевой". Понятно, я опять тянул "спарку", как угорелый. Фатин опять сдерживал мой размах. Хотя замечу, один из самых точных приборов – зад пилота – меня никогда не подводил. Порядочная-то машина при перетягивании ручки управления, когда её ставят на так называемые закритические углы атаки, начинает дрожать, этак вежливо предупреждает: ну что мол, ты такой грубый да нетерпеливый – нельзя ли понежнее, не на телеге прёшь… За все годы своей лётной работы я ни разу не сорвался в штопор, не сделал даже намёка на какое-то насилие над машиной – у нас с ней всегда была полная гармония, совместимость натур и характеров. А уж если когда и заносило вашего покорного слугу, так это от избытка нерастраченных сил, от молодости – недостатка, который с годами проходит.

     Возможно, потому после посадки инспектор Фатин не корил меня за рулёжку, а про пилотаж односложно заметил: "Хорошо". Потом подумал о чём-то и добавил: "Только больше никому не показывай…" В лётной книжке против всех элементов полёта он выставил оценки "отлично". Кроме рулёжки. За неё я потерял один балл и наручные часы – в подарок. Часы достались Витьке Туваеву. Он парой с Фатиным слетал на полигон, отстрелял там, как учили, – и получай свои "командирские".