Тони Дэвидсон - Культура шрамов

• Название: Культура шрамов
• Автор: Тони Дэвидсон
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

Тони Дэвидсон (р. 1965) — один из самых неоднозначных и провокационных современных писателей Шотландии. Роман «Культура шрамов» (Scar Culture, 1999) — дебют Дэвидсона в литературе — сразу же был признан критиками лучшей книгой года. Дэвидсон блестяще изображает больной мир и его влияние на души людей. «Учетной записью чистого зла» была названа эта книга газетой «Дэйли телеграф». Но прежде чем лечить болезнь, нужно поставить диагноз, что Дэвидсон и пытается сделать в своем романе.

---

Фотография 9

Пустошь

Мы со скрежетом остановились, шины автомобиля коротко пробуксовали по гравию, фургон позади нас опасно накренился.

«О, боже, — сказала Выход, озирая окрестности, когда пыль вокруг машины осела. — Почему здесь?»

Это был хороший вопрос. Мы проехали 36 километров 300 метров от нашего живописного сельского местечка до какой-то заброшенной пустоши, где по воле Паники, неожиданно дернувшего за ручной тормоз, нам предстояло жить. Повсюду были воронки-выбоины, заполненные маслом и грязью, пустые скорлупки сборных фабричных корпусов, окруженных путаницей металлической сетки, за исключением того прохода, в который отец пропихнул машину и фургон. Я услышал, как сзади закрылись ворота, холодный звук задвигаемого засова, и как ноги Паники месили гравий, когда он обошел машину спереди и присел на капот. Где-то включилась сирена.

«Здесь безопасно».

На вид бесстрастный, Паника, сидевший на теплом капоте машины, подкрепил свои слова кивком в мою сторону и вновь погрузился в изучение окружающего мира. Я обновил пленку, купленную мне 15 километров назад. Еще до того, как видоискатель был прижат к глазу, я увидел выражение лица Паники — образ, который предстал передо мной, затушевывал разницу между камерой в моей голове и той, что я держал в руках. Его силуэт четко вырисовывался на фоне яркого неба, и я помню, что все мы, не только он, но и Выход, и я, были подобны темным теням, опрокидывающимся в воронки.

Головография

«Где твой отец? Где на этом богом забытом свете твой отец? Я торчу здесь часами, и ничего, только ты, но ты не способен заменить его, и с меня хватит. Что за жизнь! Где он?»

Мама, думаю, обращалась ко мне, но я, как мог, старался убедить себя, что это не так. Я играл в лего, строил домик наподобие тех, какие видел у других ребят, когда мы оставались на одном месте достаточно долго для того, чтобы я мог ходить в школу. Дверь и четыре окошка, односкатная крыша и труба, и, если хватало лето, гараж с распахивающимися в обе стороны дверями. Я знал: если мама захочет подтвердить, что разговаривает со мной, она подойдет гораздо ближе, к самому уху и подчеркнет свое намерение громкостью звука. Отец отсутствовал долго. Он незаметно ускользнул много часов назад, сразу же после рассвета, однако я не чувствовал в себе желания поддерживать этот разговор. Конечно, не мешало бы проявить лояльность, но у меня не было ответа на ее вопрос.

Выход больше не могла ждать. Ее терпение кончилось. Она царапалась в дверь, чтобы выйти, пинала все, что попадалось на пути, била кулаком в воздух, потом в стену и опять в воздух. Я чувствовал, как она периодически поглядывает в мою сторону… и продолжал смотреть на свой домик из лего, прилаживая окна, чтобы они распахивались наружу.

«Сделай что-нибудь», — услышал я. Она говорила, не отрывая глаз от движений моей руки. Я решил, что черепицу на крыше домика повело, так что осторожно снимал каждую отдельно, пока не обнаружил, из-за чего это произошло.

«Сделай что-нибудь», — услышал я. Теперь она уже кричала, а потом подошла и встала надо мной, ее ноги в чулках находились меньше чем в 30 сантиметрах от моего домика, подол ее платья — в 20 сантиметрах от моего лица. Я подогнал стены так, чтобы они гармонично смотрелись на фоне полосок пыльного цвета старенького ковра, но, пока я любовался устройством и видом моего домика из лего, он был снесен ногами в чулках, и кирпичики полетели мне в лицо, половинка трубы попала мне в рот, окошки же, так тщательно прилаженные, отлетели через всю комнату в дальний угол фургона. Мать наклонилась вплотную к моему лицу, ее знакомый, прокуренный запах вызывал удушье. Она подняла дверь от домика и засмеялась, ее бьющее под дых дыхание и попавшие мне в глаза волосы заставили меня моргнуть.

Фотографии 10, 11, 12 Поиски

Дом был там, где останавливался наш фургон. И с этим приходилось мириться. Я вышел в меркнувшие сумерки, вдохнул остатки дневных ядовитых паров и уставился на участок вполне пригодной для использования, но всеми заброшенной земли.

Я пытался пройти как можно дальше, для чего вынужден был прижиматься к ячейкам ограды, колючая металлическая сетка отпечаталась на моем теле — зудящее напоминание о границах моего мира. Но для отца не существовало границ. Я проложил курс от фургона до самого дальнего уголка на участке. Шестьсот пятнадцать размашистых шагов, в полтора раза превосходящих мой обычный шаг, — таким образом я пытался воссоздать отцовскую походку. На самом деле было только три маршрута, по которым он мог отправиться.

Первый представлялся маловероятным, поскольку там просто некуда было идти. Но стоять не возбранялось, и я битых двадцать минут стоял, созерцая серые выбоины и автомобильные рытвины, тянувшиеся от колес фургона до периметра ограды. Если отец пошел в этом направлении, то искать его нужно в какой-нибудь колее, оставленной тяжелым грузовиком, или, возможно, в обширной выбоине. Но в это верилось с трудом. Там не было пространства для танца.

Щелчок, и первый вид снят.

Второе направление казалось более вероятным — там не было ни деревьев, ни халуп, ни уединенных рощиц, но зато возвышались два стоящих бок о бок кургана подходящей величины; достаточно больших, чтобы скрыть движения отца, достаточно удаленных, чтобы ни звука не долетело до моих ушей. Но путь от фургона к ограде преграждала огромная лужа жидкой грязи, и не было никакой возможности обойти ее — мешала колючая проволока или груды разлагающегося мусора. И как бойскаут, которым я никогда не был, или индеец-следопыт, которым всегда хотел стать, я заключил, что этой дорогой он не пошел. Не было видно следов.

Щелчок, и второй вид снят.

И тут мне пришлось немного обуздать свой поисковый раж. В семи обычных и трех с половиной размашистых шагах передо мной был туннель. Я решил подобраться к нему поближе, перелез через колючую проволоку и, осторожно протиснувшись за поваленную ограду, которая защищала устье туннеля, прислушался. Прислушался, поскольку смотреть было не на что. С того места, где я стоял, стараясь не задевать свои царапины на коленях и ранки, полученные в лесах иного мира несколько дней назад, туннель казался бесконечным. В памяти резко вспыхнули сцены фильма ужасов, и я содрогнулся от призрачного прикосновения матери. Туннель торчал из серой маслянистой почвы, как препарированный червяк, и исчезал в земле, уходя куда-то в необозримую даль. Я старался расслышать голос отца, уловить его движения, слова, не имевшие смысла. Но ничего не слышал.

Щелчок, и третий вид снят.

Головография

Когда мне было девять лет и шестьдесят три дня, мама повела меня на редкую прогулку. Мы прошли мимо школы, где я, поскольку отец не спешил уезжать отсюда, учился. Это было субботнее утро, и я даже узнавал других ребят, гулявших со своими родителями, и хоть раз почувствовал себя таким же, как все. Я задерживался у витрин с игрушками и шоколадом. Но число пакетов с покупками в руках у мамы росло, а я оставался ни с чем, испытывая от этого острое чувство несправедливости. Жажда мести не заставила себя ждать, и вскоре у меня началось жжение в мочевом пузыре, принуждавшее к остановке в общественном туалете. Я знал, просто знал — и все, что такая остановка ей не понравится, но в то же время понимал, что она не сможет безучастно проигнорировать мою нужду, ведь случайные последствия этого могут вызвать у нее безграничную ярость.

Однако все оказалось не так просто, я не сумел понять или продумать, к чему может привести мой опрометчивый шаг. Я надеялся, что, сбежав в холодные сырые стены мужского туалета, побуду в столь желанной разлуке с давящей материнской рукой. Но не тут-то было. Она не собиралась давать мне свободу даже в бетонной уборной.

«Один ты туда не пойдешь. Никогда не знаешь, с кем там столкнешься, и потом, я должна быть уверена, что ты все сделал, как надо, и вымыл руки».

Итак, к моему крайнему смущению, она пошла вместе со мной. Там стоял сильный запах, но не мочи или потных мужиков, а хвойной дезинфекции, и единственным человеком внутри маленького помещения был пожилой служитель, протиравший пол. Я направился к одной из пустующих кабинок, но мама схватила меня за руку и подтолкнула в сторону писсуаров у противоположной стены. «Не там, здесь. Тут меньше того, до чего можно дотронуться. А значит, ты меньше испачкаешь руки».

Старик был явно задет этим замечанием, которое словно эхо раскатилось среди голых стен, и поднял на нее глаза, но обида, сквозившая в них, тут же сменилась недоумением, когда он увидел мою мать с решительно сложенными на груди руками. Я стоял к ней спиной, каждой клеточкой кожи ощущая ее взгляд. Я был высок для своих лет, в чем, без сомнения, сказались отцовские гены, и легко доставал до фаянсового писсуара. Нервно я расстегнул молнию на брюках и извлек то, что, как считала мама, следует называть «мой пенис».