Б Соколов - Булгаков

• Название: Булгаков
• Автор: Б Соколов
• Жанр: Публицистика

---

Б. послужила главным прототипом Маргариты в романе «Мастер и Маргарита». Там о любви главных героев говорится так: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!

Так поражает молния, так поражает финский нож!

Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга…»

Не исключено, что первая встреча Мастера и Маргариты в переулке у Тверской воспроизводит первую встречу Булгакова с Б. после почти двадцатимесячной разлуки.

После смерти писателя Б. некоторое время была любовницей первого секретаря Союза советских писателей Александра Александровича Фадеева (1901–1956), с которым познакомилась во время последней болезни своего мужа. 13 октября 1941 г. она записала в дневнике: «Дома — Марика, потом в 11 час. (вечера — Б. С.), Саша (Фадеев. — Б. С.). Обед с ним в половине двенадцатого. Белое вино. Прощание. Фотокарточка…» К тому времени немецкие войска окружили и разгромили основные силы Западного и Резервного фронтов. Дорога на Москву была открыта. Благодаря своему высокому положению, Фадеев раньше других узнал о трагических событиях на фронте и позаботился о заблаговременном, до начала всеобщей паники, отъезде из столицы, которой угрожал враг, любимой женщины и помог ей вывести в Ташкент бесценный булгаковский архив. В ночь с 13-го на 14-е октября Елена Сергеевна покинула Москву.

Другим любовником Б. стал поэт Владимир Александрович Луговской (1901–1957). В 1943 г. в Ташкенте он познакомил ее со своим другом поэтом, писателем и видным партийным функционером Константином (Кириллом) Михайловичем Симоновым (1915–1979), позднее ставшим председателем Комиссии по литературному наследству Булгакова и сыгравшим в 1966 г. решающую роль при публикации «Мастера и Маргариты».

Любопытную зарисовку жизни Б. оставил зять Булгакова Л.С. Карум, не испытывавший к нему никаких симпатий: «Прожив год с Белозерской, он развелся с ней (на самом деле второй булгаковский брак длился восемь лет. Б.С.) и женился на этот раз уже прочно, на секретарше Немировича-Данченко (в действительности секретарем В. И. Немировича-Данченко была О. С. Бокшанская. — Б.С.), бывшей жене генерала Шиловского. Это была прочная связь, и Шиловская прибрала его к рукам.

Я видел его после 1924 года один раз. Когда я, потеряв в Киеве и военную, и гражданскую службу, приехал в Москву и остановился, как всегда, у Нади. Я, подымаясь по лестнице к Наде, видел его, оттуда спускающимся. Мы сделали вид, что не узнали друг друга.

Михаил Булгаков умер в 1940 году богатым человеком, написав 8 пьес, которые ставились в театрах Москвы, и все его имущество перешло к его жене. Недавно я слышал, что жена его, не особенно горюя о смерти Михаила, сошлась и живет с каким-то литератором. Мне называли, да я забыл его фамилию (очевидно, речь идет о Луговском; вряд ли бы мемуарист забыл гремевшее на всю страну имя Фадеева. — Б. С.). А первая его жена, Тася, тоже вышла замуж и живет в Геленджике».

Т.Н. Лаппа вышла замуж за Д.А. Кисельгофа (1883–1974) и уехала с ним, правда, не в Геленджик, а в соседний Туапсе, в 1947 г. Вероятно, Карум писал эту часть своих воспоминаний в середине 50-х годов, еще до смерти Луговского.

Насчет «богатства» Булгакова завистник Карум сильно преувеличивал. После смерти третьего мужа Б. унаследовала лишь квартиру в Нащокинском переулке и права на литературные и драматические произведения, более или менее активная публикация и постановка которых начались лишь в 60-е годы. Не имея сколько-нибудь значительных сбережений, Б. подрабатывала печатанием на машинке и переводами с французского. Она настойчиво трудилась над публикацией произведений Булгакова. В связи с этим Б. неоднократно обращалась в самые высокие инстанции, в том числе лично к И.В. Сталину. В частности, 7 июля 1946 г. она писала:

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!

В марте 1930 года Михаил Булгаков написал Правительству СССР о своем тяжелом писательском положении. Вы ответили на это письмо своим телефонным звонком и тем продлили жизнь Булгакова на 10 лет.

Умирая, Булгаков завещал мне написать Вам, твердо веря, что Вы захотите решить и решите вопрос о праве существования на книжной полке собрания сочинений Булгакова».

Однако первый сборник из двух булгаковских пьес, «Дни Турбиных» и «Александр Пушкин», Б. удалось издать только после смерти Сталина в 1955 г. Она сохранила обширный булгаковский архив, большую часть которого передала в Государственную библиотеку СССР им. В. И. Ленина (ныне Российская Государственная библиотека), а меньшую — Институту русской литературы АН СССР (Пушкинскому Дому). Б. удалось добиться публикации «Театрального романа» и «Мастера и Маргариты», переиздания в полном виде «Белой гвардии», «Записок юного врача», издания большинства пьес. Б. скончалась 18 июля 1970 г. и похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с Булгаковым.

БУЛГАКОВА, Надежда Афанасьевна (в замужестве — Земская) (1893 — 1971), сестра Булгакова. Родилась в 1893 г. в Киеве в семье А. И. и В. М. Булгаковых. Окончила киевскую женскую гимназию, в 1912 г. переехала в Москву, где окончила филологический факультет Высших женских курсов. Летом 1917 г. Б. вышла замуж за Андрея Михайловича Земского (1892–1946) выпускника филологического факультета Московского университета. Осенью 1917 г. он окончил ускоренный 6-месячный курс Киевского артиллерийского училища и был направлен офицером-артиллеристом в тяжёлый артиллерийский дивизион в Царское Село. Тогда же Б. приехала в Москву для сдачи государственного экзамена на филологическом факультете университета, после чего вернулась в Царское Село. В 1918 г. она вместе с Земским перебралась в Москву, а затем в Самару, где учительствовала. У Б. было три дочери: старшая, Елена (1918–1919), умерла в Самаре вскоре после рождения, затем родились Ольга (1923–1953), а 7 ноября 1926 г. ее сестра, также нареченная Еленой. В 40-е годы Земский, по утверждению первой жены Булгакова Т.Н.Лаппа, ушел от Б. Эти данные опровергаются дочерью Надежды Афанасьевны Еленой — крестницей Булгакова. Б. умерла в 1971 г. от гипертонической болезни.

Б. была очень близка с братом Михаилом, особенно в годы юности. Она вела подробный дневник, а впоследствии собиралась писать биографию писателя. В 1910-е годы у Б. с братом происходили частые споры «на мировые темы». 25 марта 1910 г. она записала в дневнике: «Теперь о религии… Нет, я чувствую, что не могу еще! Я не могу еще писать. Я не ханжа, как говорит Миша. Я идеалистка, оптимистка… Я — не знаю… — Нет, я пока не разрешу всего, не могу писать. А эти споры, где Иван Павлович (Воскресенский (около 1879 — 1966), впоследствии — второй муж В. М. Булгаковой. — Б. С.) и Миша защищали теорию Дарвина и где я всецело была на их стороне — разве это не признание с моей стороны, разве не то, что я уже громко заговорила, о чем молчала даже самой себе, что я ответила Мише на его вопрос: «Христос — Бог, по-твоему?» — Нет!»

Только, когда теперь меня спросят о моих личных чувствах, о моем отношении к вере, я отвечу, как Иван Павлович: «Это интервью?» и замолчу (позднейшее примечание Б.: «Иван Павлович был, по-видимому, совершенно равнодушен к религии и спокойно атеистичен и вместе с тем глубоко порядочен в самой своей сущности, человек долга до мозга костей». — Б. С.)… Я не знаю! Я не знаю. Я не думаю… Я больше не буду говорить… Я боюсь решить, как Миша (позднейшее примечание Б.: «неверие». — Б. С.)… я тороплюсь отвечать, потому что кругом с меня потребовали ответа — только искренно я ни разу, — нет, раз — говорила… решить, решить надо! А тогда… — Я не знаю… Боже! Дайте мне веру! Дайте, дайте мне душу живую, которой бы я все рассказала». По тону записей Б. чувствуется, что она гораздо более страстно переживала вопросы веры и неверия, тогда как Булгаков в то время был ближе к «спокойному атеизму» И. П. Воскресенского, и это спокойствие сохранялось и в его позднейших колебаниях между верой и неверием. Он сознавал себя человеком со слабой волей, для которого Бог — лишь еще одна возможная опора в жизни (см. Христианство).

Разговоры с сестрой о вечном продолжались. На Рождество 1912 г. Б. приехала в Киев из Москвы и 22 декабря 1912 г. зафиксировала в дневнике: «…Долго говорила сегодня с Сашей (А. П. Гдешинским (1893–1951), киевским другом Булгакова. — Б.С.) и Мишей и натолкнулась на массу интересного… Конечно, они значительно интересней людей, с которыми я сталкиваюсь в Москве, и я бесконечно рада, что могу снова с ними говорить, спорить, что тут воскресают старые вопросы, которые надо выяснять, в новом ярком освещении». 28 декабря 1912 г. она передала суть этих споров: «Теперь мне надо разобраться во всем, да нет времени: гений, эгоизм, талантливость, самомнение, наука, ложные интересы, права на эгоизм, широта мировоззрения и мелочность, вернее, узость, над чем работать, что читать, чего хотеть, цель жизни, свобода человеческой личности, дерзнуть или застыть, прежние идеалы или отрешение от них, непротивление злу — сиречь юродивость, или свобода делания хотя бы зла во имя талантливости, эрудиция и неразвитость, мошенничество или ошибка… Все эти вопросы, заглохшие в Москве… воскресли тут ярко и ново, т. к. развила меня Москва — с новой силой под влиянием разговоров с Мишей, встречи с одним из интереснейших людей, которых я когда-либо видела, моей давнишней инстинктивной симпатией Василием Ильичом Экземплярским (в примечании, сделанном 8 декабря 1960 г. Б. пояснила: «Брат задел в сестре ряд глубоких вопросов, упрекая ее в том, что она не думает над ними и не решает их… взбудоражил ее упреками в застое» — Б.С.). Миша недавно в разговоре поразил меня широтой и глубиной своего выработанного мировоззрения — он в первый раз так разоткровенничался, — своей эрудицией, не оригинальностью взглядов, многое из того, что он говорил, дойдя собственным умом, для меня было довольно старо, — но оригинальностью всей их компоновки и определенностью мировоззрения. Правда, с моим «юродивым» благодушием (соединяю два Мишиных термина) я не могу согласиться с ним, но это не оттого, что я понимаю: нет, но он «дерзнул» (хоть на словах пока, — он бесконечный теоретик, как правильно заметил Саша), а у меня не хватает силы пока даже дерзнуть подумать, и я молчу, и это мое бессилие мне не больно, а нудно — скучно и тяжело ложится на душу… Плохо мне и потому, что, благодаря моей дряблости, может быть, у меня такая широкая, такая с некоторых точек зрения преступная терпимость (здесь в 1960 г. Б. сделала важное примечание: «У Миши терпимости не было». — Б.С.) к чужим мнениям и верованиям, такая податливость и гибкость в их понимании… У Миши этого нет совершенно, да и у других ни у кого я этого не замечала. У Миши есть вера в свою правоту или желание этой веры, а отсюда невозможность или нежелание понять окончательно другого и отнестись терпимо к его мнению. Необузданная сатанинская гордость, развивавшаяся в мыслях все в одном направлении за папиросой у себя в углу, за односторонним подбором книг, гордость, поднимаемая сознанием собственной недюжинности, отвращение к обычному строю жизни мещанскому и отсюда «права на эгоизм» и вместе рядом такая привязанность к жизненному внешнему комфорту, любовь, сознательная и оправданная самим, к тому, что для меня давно утратило свою силу и перестало интересовать. Если б я нашла в себе силы позволить себе дойти до конца своих мыслей, не прикрываясь другими и всосанным нежеланием открыться перед чужим мнением, то вышло бы, я думаю, нечто похожее на Мишу по «дерзновению», противоположное в некоторых пунктах и очень сходное во многом; — но не могу: не чувствую за собой силы и права, что главней всего. И безумно хочется приобрести это право, и его я начну добиваться… И конечно, если выбирать людей, с которыми у меня могло бы быть понимание серьезное, то первый, кому я должна протянуть руку, — это Миша. Но он меня не понимает, и я не хочу идти к нему, да пока и не чувствую потребности, гордость обуяла… Одна справлюсь, справлюсь, справлюсь. И добьюсь права перед собой прежде всего, потом перед другими… Правда, Мишка откровенней всех со мною, но все равно… Миша стал терпимее к маме — дай Бог. Но принять его эгоизма я не могу, может быть, не смею, не чувствую за собою прав. А выйдет ли из меня что-нибудь — Бог весть?.. Во всяком случае я начну действовать, но опять-таки не могу, как Миша, в ожидании заняться только самим собой, не чувствую за собой прав…» В позднейшем комментарии Б. связала булгаковские взгляды с влиянием Фридриха Ницше (1844–1900): «Тогда Ницше читали и толковали о нем. Ницше поразил воображение неокрепшей молодежи».