Борис Орешкин - Четыре дня с Ильей Муромцем

• Название: Четыре дня с Ильей Муромцем
• Автор: Борис Орешкин
• Жанр: Детская фантастика

В книгу включены два произведения Бориса Орешкина Историческая повесть «Меч-кладенец» о том, как жили славяне в бронзовом веке (VI–V вв. до н. э.) Герой фантастической повести «Четыре дня с Ильей Муромцем» — мальчик из XXI века попадает в прошлое во времена Ильи Муромца.

---

У реки Чубарый сам выбрал подходящее место, зашел передними ногами в воду, огляделся по сторонам, вздохнул и только после этого начал пить. Сидеть на спине сильно наклонившейся вперед лошади было неудобно, и я соскочил на мягкий и чистый прибрежный песок. Чубарый поднял голову и посмотрел на меня. Я подумал, что вода в этом месте не очень вкусная и потянул за повод, чтобы перейти на другое место. Но он даже не шевельнулся. Попробовав еще раз воду, конь опять посмотрел на меня, словно ожидая чего-то. Потом с досадой помотал головой. И тут меня осенило: во рту у лошади были железяки с кольцами, которые, как я уже знал, назывались удилами. Они-то и мешали Чубарому. И в самом деле — попробуйте пить воду с зажатым поперек рта железом! Я тут же освободил Чубарова от удил, и он, довольный, вновь потянулся к воде.

Посмотрели бы вы, как он пил! Чуть прикоснувшись мягкими губами к воде и нисколечко не замутив, Чубарый тянул ее в себя, словно насос. Бока его раздувались, а он все тянул и тянул. Потом поднял голову, еще раз огляделся по сторонам, роняя капли в прозрачную реку, и снова принялся «накачиваться». Я уже стал опасаться: не лопнет ли он? Вдруг заболеет?

— Ну, цистерночка, хватит. Довольно! Ведь лопнешь, — сказал я ему, пытаясь отвести от воды. Но Чубарый продолжал пить и заканчивать явно не собирался. В каком-то кинофильме я видел, что мальчишки не только поили коней, но и купали их в реке. Я разулся, вошел в воду и стал плескать ее на Чубарого. Ему это понравилось. Тогда я разделся до трусиков и вместе с конем зашел в воду поглубже. Мы затеяли веселую возню и игру. Конь фыркал, я скреб ему спину пальцами, брызгал ее, залезал на Чубарого и прыгал с него, как с трамплина, а потом опять мыл ему плечи и спину.

Куда девались моя тоска и усталость! Оставив коня, я решил поплавать. Вода была удивительно чистая, без единого пятнышка нефти, и купаться было очень приятно. Я даже пил ее, захватывая ртом и глотая как газировку.

Насытившись водными процедурами, мы с Чубарым вышли на берег. Грозная туча была совсем близко. Все чаще доносились глухие раскаты грома, молнии прорезали небо зигзагами. Я стал натягивать прямо на мокрое тело одежду, а Чубарый, выбрав местечко получше, принялся валяться на свежей траве. Солнце уже скрылось за лесом, и только самые верхушки сосен еще купались в его лучах. На реке стало тревожно и тихо. Далеко от берега, на струе, ударил вдруг с брызгами жерех. Потом еще и еще один. И тотчас по всему плесу начала играть рыба, словно она только и дожидалась этого сигнала. Ближе к берегу на спокойной глубокой воде беззвучно возникали круги и показывались на мгновенье крутые спины лещей. У прибрежных кустов то там, то здесь взбучивали воду воронками здоровенные щуки. А из темной глубины россыпью, словно дробовыми зарядами, выстреливали к берегу испуганные кем-то мальки. Я ошалел: столько рыбы! Захотелось сбегать к старикам, выпросить у них какую ни на есть удочку и ловить, ловить, ловить… Ах, если бы сюда мой стеклопластиковый спиннинг с безинерционной катушкой!

— Володимир-ко-о! — донесся с горы зычный голос Ильи Ивановича. — Иди ужина-а-ть!

Я вздрогнул, снова ощутив весь ужас моего положения. Десятый век… И я в нем совсем, совсем один… Сразу стало холодно и тоскливо. Опять к глазам подступили слезы. Но я сердито смахнул их рукой и снова взял лошадь за повод.

Едва мы поднялись на заросшую соснами гору и я поставил Чубарого под навес, как всё вокруг потемнело и упали первые тяжелые капли дождя. Сверкнула молния, и почти тотчас ударил гром. Я вошел в открытую дверь жилища. Это была полуземлянка со стенами из плетня, обмазанного глиной. Снова сверкнула молния и над крышей оглушающе треснул гром.

— Эка, как Перун осерчал! — сказал Ратибор и притворил поплотнее двери. — Это он на тебя, Ильюшенька, сердится. Ильин день приближается по твоей вере христовой, а по-нашему, по-старинному, — Перуново празднество. Ты же и пророку своему Илье не молишься, и Перуна не чтишь.

Я, привыкнув к полумраку, продолжал рассматривать жилище. На низкой глиняной печке без всякой трубы стоял медный низкий котел или скорее глубокая сковорода без ручки, в которой жарилась рыба. На столе, сделанном из одной толстенной доски, которая лежала на четырех вбитых в земляной пол столбиках, лежали ломти хлеба, деревянные ложки и перья зеленого лука. Здесь же стоял большой глиняный кувшин.

— Садись, отрок, стерлядки поесть! — весело сказал Ратибор, перенося с печки на стол медную сковороду. Пахло из нее потрясающе вкусно. Это была и не уха, и не жареная рыба, а нечто среднее между тем и другим, что по-современному можно было бы назвать как «стерлядь в собственном соку».

О стерляди я знал только по книжкам. А здесь эту редкостную рыбу даже деликатесом, кажется, не считали. Рыба как рыба. Как у нас иваси или хек. Стерлядь оказалась изумительно вкусной. С луком, с перцем, с лавровым листиком. Особенно меня удивило, что им уже был известен перец. Я даже выудил ложкой одну горошинку и стал ее рассматривать.

— В этих горошинках, хоть они черные и на вкус острые, вреда нету, — сказал Ратибор. — Ешь, не сумлевайся. Это перец. Его из далеких стран через Тмутаракань привозят. А лавровый листок в Царьграде растет. Сам видел, когда туда со Святославом походом ходил.

Против перца и лаврового листа в жареной рыбе я, разумеется, не возражал. Но когда в нашу общую сковородку упала, ошпарив крылья, большая синяя муха и Илья Иванович преспокойно извлек ее пальцами из соуса, вот тут, признаюсь, мне захотелось положить ложку и поскорее выйти на воздух. Я бы так и сделал, но ведь голод не тетка, как любил повторять мой дедушка, и мне пришлось остаться за столом. Есть хотелось зверски и стерлядь была так вкусна!

Одним словом, с «первым эстетом» нашей школы ничего не случилось, я продолжал лопать так, что трещало в ушах. Старики же ели не торопясь, заедая каждую ложку хлебом и луком.

Насытившись, я похвалил хозяина дома за великолепно приготовленную рыбу, которая и в самом деле буквально таяла во рту и была вкусней и нежней осетрины. Но Ратибор лишь огорченно махнул рукой:

— Какая теперь рыба! Вот раньше, бывало, заведешь неводок малёшенький, а в нем — осетры да севрюги, сиги да белорыбицы. Стерлядок, которые меньше локтя длиной, обратно в воду выбрасывали. А теперь что? Измельчал народ — измельчала и рыба.

Подумать только! При таком рыбном изобилии они еще жалуются! Я сказал Ратибору, что видел в Оке очень много играющей рыбы: щук, судаков, лещей, жерехов.

— Лещи, судаки, жерехи, — презрительно протянул старик. — Да разве это рыба? Одни только кости. Ты попробуй ноне белорыбицу в Оке отыскать али белугу. Где их возьмешь? Нет, други-соколы, не те стали ятови окские, не те… Оскудела река наша. Оскудела!

Видно, все старики так устроены: им кажется, что раньше, во времена их молодости, все было лучше и всего было больше. И воздух свежее, и солнце теплее. А оно каким было, таким и осталось. Правда, что касается рыбы и воздуха, то тут они, похоже, правы. Рыба теперь не та. Да и воздух наш не сравнить с этим, тысячелетней давности.

После вкусной еды и от переживаемых тревог меня потянуло ко сну. Снаружи, за стенами жилища, хлестал дождь и грохотала гроза, а тут было тепло, сухо, спокойно. И я, положив ложку и еще раз поблагодарив Ратибора, повалился на медвежьи шкуры, лежавшие на земляных нарах, и тут же уснул.

Проснулся от нестерпимого жжения по всему телу. Старики еще сидели за столом с кувшином хмельного меда. Гроза прошла, и теперь лишь луна освещала их столь не схожие фигуры. Кряжистый, могучий Муромец сидел привалясь к стене, а худощавый и высокий Ратибор торчал как гвоздь из доски — прямой и острый.

«Вот ведь как за день проклятое комарье накусало!» — подумал я, почесываясь и поворачиваясь на другой бок, собираясь снова заснуть. Но не тут-то было! Тело продолжало жечь, как после крапивы. А два старых полуночника так орали, что уснуть было просто немыслимо. Волей-неволей я стал прислушиваться к их спору.

— Что в ней, в новой-то вере? — страстно вопрошал Ратибор. — Одно только сладкоголосое пение да звон колокольный. А чему она учит? Покорности! То князюшке нашему и по сердцу. Он покорности от народа хочет. А того не мыслит, что не только ему покоряться новая вера учит, но и врагам нашим.

— Ну уж ты скажешь, — басил в ответ Муромец. — В церквах такому не учат. Сам с малых лет в христианах хожу, знаю.

— «Не учат!» — передразнил его Ратибор. — Знамо дело, прямо не говорят такого. А ты вот что в разум возьми: ежели человеку каждый день говорить — тому покорись, да этому поклонись, да терпи, потому что так бог велел, то он, человек-то, исподволь и привыкнет к покорности. Потом его голыми руками бери и веревки вей. Гордость нашу вольную да веру в самих себя церковь христианская исподволь губит. Вот что страшно, Ильюшенька!