Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

• Название: Веселое горе — любовь.
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1966

Марку Соломоновичу Гроссману в 1967 году исполняется пятьдесят лет. Из них 35 лет отдано литературе.

Писатель прошел большой жизненный путь. За его спиной участие в Великой Отечественной войне, многие годы, прожитые за полярным кругом, в Средней Азии, в горах Урала и Кавказа.

Перед его глазами прошли многие человеческие судьбы; они и легли в основу таких книг, как «Птица-радость», «Сердце турмана», «Живи влюблен» и др. (а их более двадцати, изданных общим тиражом почти в миллион экземпляров у нас и за границей).

Сборник «Веселое горе — любовь» — это книга о любви и верности. О любви к Родине и женщине-матери, к любимой, родной природе, цветам и птицам — ко всему, чем живет человек нашего общества.

---

Напрасно Гринька ревел белухой, зря валялся у матери в ногах, пытаясь объяснить ей, что крысиные шкурки — это «серое золото», — ничто не помогло.

Мать, бледная от отвращения, стащила Гринькину добычу в помойную яму и потом долго отмывала руки мылом, стиральной содой и еще какой-то ерундой, кажется, керосином.

Гринька после этого пять дней ходил нездоровый и схватил в школе два «неуда» — по чистописанию и арифметике.

Другой бы на его месте от такого горя — нет, речь идет не о плохих отметках, а о гибели пушнины — совсем расклеился. Но Гринька все-таки был сын красного армейца, и он решил пойти в бой на судьбу. Всего через неделю, упрямо покрутив вихром, сжав зубы, он дал себе слово не хныкать и не отступать от задуманного.

Но одно дело дать себе слово, и совсем другое — достать деньги на птиц. Может быть, даже целый месяц Гринька размышлял и так, и сяк, пока, наконец, придумал стоящее дело.

В ту пору на всех людных улицах города раздавался гулкий стук сапожных щеток, которыми мальчишки, чистильщики сапог, колотили в свои деревянные ящики, зазывая клиентов. Гринька сам не раз видел, как они весело, с быстрым усердием наводили глянец на штиблеты бывших нэпманов и хромовые сапожки окраинных модниц. Казалось, что чистильщики зарабатывают свои деньги с величайшей легкостью и удовольствием. В конце концов, Гриньке нужен был всего лишь один рубль, а там — бог с ними, с ящиком и со щетками!

Но выше уже говорилось, что судьба насмехалась над Журиным, даже просто издевалась над ним. Заманчивое на первый взгляд предприятие — лопнуло, как мыльный пузырь, при первом же соприкосновении с воздухом улицы.

Вот вы уже подумали, что Гринька, как какой-нибудь мелкий шкет, плохо подготовился к своему предприятию. И зря подумали! Журин целую неделю доставал для ящика подходящие доски. Потом стругал и полировал их стеклом. А еще потом, сколотив ящик, покрасил его великолепной розово-малиновой краской, купленной за гривенник у соседа-маляра. Даже деревянные части щеток — и те сияли розами и малиной.

Когда все высохло, Гринька приделал к ящику дощечку в форме толстой подошвы, и прочно прибил гвоздями старый отцовский ремень.

В первое же воскресенье отправился в центр города и, натаскав кирпичей, уселся на них возле большого шумного магазина.

Несчастья начались без всяких промедлений.

К Гриньке подкатил шкет в рваном, с чужого плеча, френче и, не говоря худого слова, треснул новоявленного чистильщика обуви по шее.

— За что? — спросил Гринька, глотая слезы обиды.

— Ха! — хохотнул шкет. — Ты откуда сюда примахнул? Расселся, фраер, тут, на чужом месте, да еще вопросы спрашиваешь?

И он легонько смазал Гриньку еще раз по затылку.

Мигом возле магазина собрались беспризорники. Они громко высказывали предположения, что Гриньки не было на месте, когда раздавали ум, и советовали оборванцу устроить новенькому «макароны».

Однако шкет ограничился угрозами и смылся. Огольцы тоже рассосались по окрестным улицам.

В конце концов, со всем этим можно было помириться. Тут не было ничего такого, очень уж страшного. Ну, треснут еще раз по шее. Подумаешь! А может, Гриньке удастся сколотить свой рубль до неведомых ему, но, несомненно, не очень-то приятных «макаронов»?

Гринька хорошо осмотрелся вокруг.

Неподалеку от магазина, у грубо сколоченных ящичков, сидели Гринькины сверстники, стучали щетками о ящики и орали во всю ивановскую:

Эх, крем-гуталин!
Почистим, гражданин!

Гринька тоже постучал щетками и выкрикнул: «Эх...» Но закончить свой пламенный призыв, завлекающий клиентов, не успел.

На' него искоса упала огромная тень. Радуясь появлению первого клиента, Гринька поднял голубые глаза и... похолодел от ужаса: перед начинающим чистильщиком стоял, широко раздвинув ноги, усатый, рыжий и, с первого взгляда видно, свирепый милиционер.

— Патент! — рявкнул милиционер, и его огненно-желтые усы взлетели вверх, как костер.

— Чего? — спросил Гринька и заморгал глазами.

— Где, говорю, патент? — сощурился вооруженный представитель власти. — На право чистки. Не понимаешь?

Гринька не понимал.

— Нету, — произнес он растерянно. — Позабыл дома, дяденька.

— Позабыл... — усмехнулся милиционер, и его нестерпимо горящие гуталинным блеском сапоги придвинулись к самому Гринькиному лицу. — Чтоб я тебя больше здесь не видел. Поймаю еще раз — и конец. Понял?

Он бросил хмурый взгляд вниз, подергал себя за усы и ушел.

Потом вернулся и сказал Гриньке:

— Здесь Советская власть, а не капитал. Она не терпит, когда мелкота деньгу зашибает. Тебе, дураку, учиться надо. Иди, сломай свой ящик.

Гринька любил Советскую власть, за которую погиб отец, и, кроме того, у мальчишки не было никакого желания найти свой «конец» от боевого оружия милиционера. Все-таки Журину только-только исполнилось девять лет, и, следовательно, он был совсем молодой человек, которому жить да жить.

И, глотая противные соленые слезы, он закинул свой великолепный сапожный ящик, покрытый розово-малиновой краской, в дальний угол сарая.

Приобретение голубей снова становилось неразрешимой проблемой и отодвигалось в туманную даль неизвестного будущего.

Мать не замечала этих судорожных попыток сына заработать деньги, и даже Гринькины отлучки с сапожным ящиком прошли мимо нее.

Ей можно простить это неведение, если знать, что Гринькиной маме в ту пору приходилось туго. Надо было кормиться и обшиваться, платить за квартиру и дрова, покупать керосин и — сверх этого — приобретать на бойне кости для Ласки. Поэтому мама «крутилась», «валилась с ног» и «сходила с ума».

Но все равно в этой небогатой деньгами и событиями жизни у Гриньки были свои маленькие радости. Главная радость в году — день рождения. В этот день Гринька, просыпаясь, первым делом совал руку под подушку, и там всегда оказывались или пугач, или кулек с конфетками, или новая рубаха. Пугач либо конфеты — стоящая штука, а рубаха всегда вызывала у Гриньки досаду: одежду мама должна ему шить или покупать без всяких именин. А иначе нечего было и рожать.

Теперь Журину должно было стукнуть десять лет, и он полагал, что в этот раз мать положит ему ночью под подушку что-нибудь существенное. В конце концов десять лет случаются не каждый день, и можно рассчитывать на серьезный подарок.

Наконец наступило утро его рождения. Только-только открыв глаза и очухавшись, Гринька запустил руку под подушку и сразу же нащупал там твердый и тяжелый сверток. Он поскорее вытащил его наружу, распутал шпагат и содрал газету.

Перед ним засияли зеркальным блеском, слепя глаза, новенькие снегурочки! Не какие-нибудь деревянные чурки с проволочным полозом, не проржавевшие «англичанки» с двумя зубцами на носу, отслужившие уже свой век на чьих-нибудь ногах, а совсем нетронутые, магазинные конечки.

Мама стояла рядом и, улыбаясь, смотрела на порозовевшее лицо сына.

— Нравятся? — спросила она. — Смотри, сынок, береги их. Другие мне уже не купить.

Гриньке страшно повезло. Если бы сейчас на улице была зима, то он, может быть, еще и помучился бы: совершать мену или нет? Но на дворе полыхало зеленью и солнцем лето, и решение само тотчас залезло Гриньке в голову.

Коротко сказать, в первый же выходной Журин отправился на птичий базар и выменял там свои ни разу не надеванные снегурочки на пару белых вислокрылых горбохвостых голубей.

Само собой ясно, он не сказал матери об этой чрезвычайно выгодной, просто счастливой торговой операции.

Птиц Гринька устроил на чердаке, и они были в связках целую неделю и два дня. За это время голуби хорошо, кажется, освоились с крышей, — ведь они подолгу сидели у водосточного колена или на печной трубе.

Наконец, бледный от волнения и радости, Гринька развязал птиц и осторожно выпустил их на крышу. Голубка прямо с рук пошла в лет. Тревожно помотав головой на коньке крыши, вслед за ней поднялся голубь. Они долго плавали в небе двоечкой, не сходили с круга, даже стали опускаться на крышу. Но перед самым вечером ушли под облака и слились с ними, растаяли.

Гринька до самого утра не слезал с крыши, ни на миг, конечно, не заснул. Он ждал птиц во всю мочь и деревенел от страха.

К утру совсем изморился, устало оглядывал глазами небо, но оно было совершенно чистое, пустое.

И Гринька, обхватив печную трубу, разревелся про себя, и стал глотать какие-то противные слюни, беспрерывно наполнявшие рот.

Наверно, мать, узнав обо всем этом, наподдавала бы Гриньке, но на его счастье после той ночи он заболел. Это даже удивительно, как повезло! Гриньку встряхивало, кидало то в жар, то в мороз. Во сне он бредил, звал к себе птиц и даже свистел.

Но в общем в эти дни жилось совсем неплохо. Во-первых, можно было отдохнуть от школы. Во-вторых, мальчишки из класса валом валили к кровати больного, жалели Гриньку, и Ленька Колесов даже пообещал подарить ему голубят из-под пары николаевских тучерезов. А самое главное заключалось в том, что теперь можно было сообщить матери о мене коньков на голубей, не боясь никаких особенных для себя последствий.