Алексей Грякалов - Здесь никто не правит

• Название: Здесь никто не правит
• Автор: Алексей Грякалов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Атаман уж слова украинской мовы припомнил, чтоб толковать про шлях и про сало,- едет по полю козачий Сократ - старец Сковорода, биться готовы в корчме об заклад: старец заглянет сюда. Девки, дорогу, пожалуйте сесть, сала сюда да вина. Будет философ до одури есть, будет он пить допьяна...- уж гукнуть хлопцам хотел, да они двинули в сторону физкультурного гуртожитка.

- Да воскреснет Бог... Да расточатся врази Его! - забормотал нищий, взглядывая на мордобойцев.- Сколько предательства, сынок, сколько измены! А дальше будет хужей! - гудел за спиной у атамана.- Купи цветок... Богато живешь?

Белая собачка с разорванным ухом нюхала линялую розу.

- А ты... богато? - Атаман испугался бродяги.

- Ничего... протрезвело! - Купец бумажных цветов перекрестился на купола.Брат ты мой, сколько измены! Иду на Садовую... Садовая и Гоморра!

А дальше будет хуже-ей! - тянул последнее слово, и собачка кинулась следом с цветком в зубах.

И впрямь протрезвело. Атаман не страдал больше от выпитого вчера вина, но в черную воду канала глядеть без дрожи не мог. Болото... душа, появится что-то живое и пропадет, пузыри всплескивают, все в бучиле потопнет.

- Что там? Глыбь... глыбь петербургская, а? Что там, отец?

- Ничего там нет,- отворачивался нищий и гладил собачку.

Ничего своего - а было ль? - и чужое, привычное, всегдашнее тоже пропало измена.

Скорей к другим - к кому-нибудь, скорей в "Борей", чтоб задели иль чтоб погладили. Молчит город... Нет естества, чтоб шевельнулось попавшейся на глаза гадюкой или позвало вверх. Он задрал голову, звон расслышав, и глаза различили точки двух невозможных коршунов, кругами крывших Коломну - мещанский район бывшей столицы.

В самом себе - нет ничего. Обнимают других, чтоб хоть что-нибудь, чужой запах, чужое тепло. Жалость - с другим, любовь - с другим, страх смерти другими рожден. Себя жалко, на себя глазами другого глянешь, и жалко себя.

Другие так вошли в меня, что они - я. Отец горел в танке, кричал ночами, дрожал от гнева. И я вслед за ним научился гневу и злости и думал; злость чтобы выжить. И я ругался, как он, учился скрипеть молочными зубами, если обижали нашу собаку. Но, когда отец повесил собаку, я не видел, мне потом рассказали,- ужас и отстраненность были в глазах тех, кто рассказывал, но я думал, что так можно, другим нельзя, а ему - и мне - можно и так.

Бог есть и тогда, когда его нет?

Мать плакала, и я понимал, что женские слезы всегда есть. И это вошло в меня, и теперь оно живет мной.

Чужая сила живет вокруг, злость выплескивается, страх всегда был, оторопь поджидала чуть ли не за каждым углом, мог пожар полыхнуть в каждом дне - все вошло в меня и живет через меня, а я - на перепутье слов и словечек, оборванных строк, молитвы "Отче наш", единственной, которую помню.

У каждого есть свой ангел и свой демон, который не спит.

Но нет в остальном ничего своего, все - получено, взято, я у всего в плену и, чтоб спасти существование, придумаю несуществовавшего казачьего генерала, в которого сам начинаю верить!

Убожество выдумки... убожество без божества. Куда кинет казачий корпус неведомая мне воля другого? И что во мне своего? Трепыханье человеческое, я знаю, житейский бунт, а непринадлежность себе - знак времени или знак всех времен?

Но прорывается сквозь сети не отданное никому переживание, не доверяющее словам. И в нем стоит на пороге младая пара, и рядом рвет меха растерявший от частых гуляний кудри яровой гармонист - как прощаться с ними, как обнимать-целовать? Да я ж все это досконально прошел!

Блестящий хром, и жаркое сукно выходного костюма, и цветы на платье, и цветы на щеках молодой, и люди, ждущих поезжанья, чтоб поймать щедро кинутое в пыль серебро. И уж через три дня поблекли цветы на щеках и жених стоял с сидорком за плечом, стриженный наголо, казался жалким пасынком - все было единственным и не знало удвоения и плена. И все еще было правдивым - и сидор из серой матерьи-требушки, и руки, вылезавшие из рукавов, и затуманенное лицо молодой - бледное с пунцовыми губами, и привычный взрык военкома, поднявшийся над голосами, но уж случилась покража, утрата, уж вмешались чужие - и повели.

Молодая молодого со службы не дождалась - сошлась с молчаливым человеком, которого звали так же, как молодого.

Потом молодой вернулся, выучился на электрика, обнимал когтями мертвые дерева опор, карабкался к проводам. Висел над дорогами, свистел песни, ветер всвистывал в проводах, монтерские "кошки" железно вгрызались в дерево, вылущивая щепочки,- не веря людскому существованию, электрик будто бы ладил гнездо на столбе, как аист...

Его и убило на столбе. Трясло, он кричал, внизу бегали люди и не знали, что делать.

Молодая, теперь чужая жена, выскочила за ворота, когда провозили мимо. Упала в откос канавы... потом пошла к машине, выставив перед собой ладони в зеленой зацветшей воде. А сверху махала мать убитого, чтоб не подпускали, и тогда молодая поползла на коленях, и люди расступились. Кто-то подсадил ее, чтоб глянула на своего молодого,- и мать потянула ее к себе, умирая от слез на груди бывшей невестки, кричала, кричала...

Потом я встретил его мать на похоронах другого человека. Она ходила всех провожать.

- Не верю, что его нет.- Она светло посмотрела снизу.- Нет... Я не поверю.

Духовые сделали перерыв, железно заклекотали клавиши, когда музыканты цедили капли из захлебнувшихся труб.

- Не верю, что Мити нет... Нет! - Она отошла от меня и нагнулась за горстью песка.- Он здесь, он здесь, как и раньше, он зависает над дорогами, как не знающий устали охотник-кобчик.

Корыстно веруя в историю про казачьего генерала, зеваки крадут ее у меня. И мое вранье в отместку кинет каждому из них в сон дикоглазого коня-дончака, готового стоять под любой стрельбой, но неподвластного сну,- и пусть, просыпаясь, в страхе каждый подумает, что чужой конь вынесет и спасет. Будто бы у каждого дед дослуживался до корпусного и каждый своим предком был с детства обучен рубке и тайному знаку: клинок - сверху к гриве, потом отмах в одну сторону, потом - в другую.

Рассыпаться лавой! И ма-арш!

Атаман вынес перед собой руку, шел и не опускал, чтоб тяжестью налилась вправо-влево качнул клинок и бросил к невидимой гриве.

Рассыпаться лавой! Ма-арш!

- Господа офицеры! - через час вскидывал друзей из-за стола.- Самое страшное в жизни - это неверие. Пятый кубанский кавалерийский казачий корпус... Дед! Расскажу семейное предание, господа. Прабабушка моя отдыхала возле Ливадии. Семнадцать лет ей, невеста. По горной дороге, на смирной лошадке, навстречу авто - а нельзя ль по морю, шофэр, а на луну? Красотка, лошадь так звали, Красотка в испуг! Рядом обрыв... Тогда из авто вышел, внимания прошу! Красотку - под уздцы и провел мимо авто. Государь-император!

И - прошу встать! - в автомобиле вся семья царская. Царевны смеялись чему-то, потом перестали... а то бабушка б на свой счет. А вы говорить смеете! Я деда в обиду не дам. Генерал-майор Семенов! Есаул Григорьев, вам хватит, пить хватит... откуда у еврея эта прыть... цитирую вашу собственную строку. Так значит... недоверие атаману?

Так вы полагаете, что казаки перевелись? Да я казака по взгляду узнаю, казачку - по стати... Так ты говоришь, что я Дон не видал, перед собором в Новочеркасске не плакал, не знаю, как стремянную пьют, как казачку милуют? встал атаман.- Какой я станицы рожак? Не твое мещанское дело!

Ормузд живет в вечном свете, Ариман - во тьме, Ормузд строит, Ариман обжигает землю кометами.

И стаканом тонкого стекла с маху бьет атаман по столу, руку вверх подымает, и стёкла, впившиеся в ладонь, в свете люстры дрожат.

- Эх да не люблю я вас, господа! Крови боитесь и к крови тянетесь. Про кровь книжки... про смерть - монографии, а что про Россию? Закордон книжками тешите, а почему... почему автора нет ни в строю, ни тут за столом? Какая такая французская смерть автора? Кого он там опять курирует, курва?

Официантка за скатерть замаранную требует платы сполна. Много вас тут таких, мышиных жеребчиков... нитчеанцев-гумункулусов!

- Господа офицеры! - Атаман тихо и доверительно говорит и руку сжимает с капающей из кулака кровцой.- Кто смеет не верить? Кто неверием пойман, про смерть тут курлыкает? Вранье, что нет истин, не отданных смеху. Дорога к смерти! Степной поход... На Дон!

И по Невскому - мимо коней на мосту, мимо дворцов, где на барельефах кони, на гербах земные и небесные всадники, мимо полуночного окна, за которым с утра редко тверезый войсковой старшина императорского конвоя в безденежье рождает "Смерть танатолога", мимо манежа для выездки неуков-универсантов - Публичной библиотеки, мимо домов, где походным порядком давным-давно не проходили сотни.

По Невскому - через мост, снова вернуться, чтоб заглянуть в серо-синий подвал, и снова на мост, где кони. Рука... в крови, белая майская пара - в крови, ладонь порезанная болит, ни слез не вытереть, ни клинка не сжать.

Вода в Фонтанке мертво течет. На мосту склонюсь - вдруг донская прихлынет, унесет и боль, и печаль, и ненужность мою.