Катя Ланге-Мюллер - Животная любовь

• Название: Животная любовь
• Автор: Катя Ланге-Мюллер
• Издательство: Ред Фиш, Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-483-00039-0, 3-462-02445-0

На первый взгляд, Катя Ланге-Мюллер рассказывает всего лишь о двух курьезных событиях из детства и юности женщины, но то, как писательница делает это, превращает книгу в истинное произведение искусства, психологичность которого потрясает. И пожалуй, каждый из нас обнаружит нечто подобное в лабиринте своей памяти или в глубинах своей души.

Ее составленная из двух новелл повесть "Животная любовь" — один из наиболее интересных переводных текстов последнего времени.

Ланге-Мюллер пишет о своей юности, погружаясь в дни, когда трава была не просто зелёной, а сверкающей предвкушением неведомого. Ланге-Мюллер пишет хорошо, весело и с чувством — героиня книжки симпатична смелостью, открытостью, непосредственностью, фантазией, и читать про неё очень приятно…

---

Достаточно долго я просто сидела, притаившись, словно сурок, согнув спину и бессмысленно вытаращив глаза, и прислушивалась к бульканью, журчанию и шуму, а порой и к свистящему пронзительному рокоту, который то и дело доносился из труб, протянувшихся над моей головой. Но в конце концов моя задница, практически онемев, окончательно прилипла к черной крышке унитаза и стала нестерпимо чесаться; пришлось встать и руками растереть красные занемевшие места. Находясь в постоянном внутреннем напряжении — поскольку курить хотелось ужасно, — я, стараясь не производить никакого шума, попыталась немного размять ноги и обнаружила, что моя камера, то есть мое убежище, моя маленькая комнатка ожидания — я могла называть ее как угодно, в зависимости от настроения, — не так уж и мала. Я увидела деревянную, цвета слоновой кости дверь, покрытую лаком, с нацарапанными на ней известными изображениями женских половых органов, слева и справа — светлые панели из древесно-стружечных плит, без единого окошечка, заднюю стену, которая от красного кафельного пола и до самых ржавых труб под белым потолком была покрыта этим зеленоватым русским кафелем, а рядом с фарфоровым объектом санитарии, снабженным черной пластмассовой крышкой, — овальное светло-желтое ведро, из тех, что были тогда в ходу по всей стране, на котором наглыми черными латинскими буквами было начертано SERVUS, то есть по-латыни «раб», а по-немецки «служебное ведро».

Оставалось загадкой, зачем в туалете, посещаемом исключительно мужчинами, такое вот приспособление, предназначенное обычно для укрытия от постороннего глаза использованных женских прокладок. Я нажала педальку на ведре до отказа, но, поскольку механизм, как и на всех экземплярах этой модели, изготовленных в братских странах, практически не работал, пришлось открывать крышку вручную. Я засунула пальцы в щель под выпуклую крышку с резиновым краем, которая отличалась свинцовой тяжестью и поддавалась еле-еле, с громким скрежетом, по сантиметру, — словно это был старинный сундук, столетия пролежавший в забвении и не желающий раскрывать свою страшную тайну. Я замерла, совершенно не ожидая таких вот громких звуков, но, прежде чем захлопнуть помойную пасть ведра, все-таки умудрилась заглянуть внутрь, в образовавшуюся широкую щель. Внутри было пусто. Ни полиэтиленовых свертков, ни польских лифчиков, ни мятых пачек из-под сигарет, какие курил магазинный детектив, не было даже ни одного окурка или мотка спутанных волос.

По моим ощущениям — а я могла ориентироваться только по ним, никаких других ориентиров у меня не было — с момента исчезновения детектива прошло не очень много времени, и от скуки я решила попытаться заглянуть под крышку сливного бачка. Но в этот момент послышались шаги, которые быстро, энергично приближались. Я уже хотела было воскликнуть «Ну наконец-то!» или что-нибудь в этом роде, но в последний момент прикусила язык, может быть оттого, что внезапно все стихло. Стало настолько тихо, что я уже подумала, что это была слуховая галлюцинация. Я затаила дыхание и напряженно вслушивалась, словно зверь в засаде. Я ощущала — нет, я отчетливо слышала удары собственного сердца, слышала шум воды в трубах и сквозь эти звуки — все яснее и яснее — дыхание какого-то человека. И хотя за этот длящийся вечность момент я поняла так много и так ясно, как никогда в своей жизни, но он все равно показался мне моментом глубокой тишины. Потом звякнула ручка; дверь моей кабинки задрожала, кто-то тряс ее изо всех сил.

Я опустилась на крышку унитаза, а кто-то снаружи откашлялся, распахнул дверь соседней кабинки и закрыл ее изнутри на задвижку. Тут же я услышала, как кто-то расстегивает молнию на брюках и как крышка унитаза стукнула о бачок. Потом кто-то всем своим довольно увесистым — судя по звуку — телом опустился на унитаз.

Я ожидала самого худшего и, представляя себе, какие звуки я сейчас услышу, отметила, что — как это водится в общественных туалетах всей страны — никакой туалетной бумаги здесь нет, во всяком случае в моей кабинке ее не было; оставалось надеяться, что он из тех, у кого бумага всегда с собой. Я стала думать, что будет, если мой детектив явится прямо сейчас. Но услышала я только звук прерывистой струи, под конец превратившейся в отдельные капли. Похоже на пожилую женщину, подумала я, хотя все равно считала, что за стружечной стенкой мужчина; я где-то читала, что есть мужчины, которые предпочитают мочиться сидя. С немалым удивлением я обнаружила, что это благостное журчание меня подбодрило.

С некоторым облегчением я различила скрип стульчака и шум хлынувшей из бачка воды. Но странно — звука застежки-молнии не последовало, никто не открыл соседнюю кабинку, никто не отправился восвояси тяжелым, энергичным шагом. Вместо этого там что-то зашуршало, но не туалетная бумага. К тем мукам, которые я испытывала из-за своего то ли переполненного, то ли уже застуженного мочевого пузыря, добавилась еще одна, гораздо страшнее: за стенкой зашипела вспыхнувшая спичка, раздался глубокий вдох — эта сволочь еще и курила!

Слезы зависти навернулись мне на глаза, но приходилось сидеть тихо; ничего не оставалось, кроме как изо всех сил вдыхать ноздрями едкий дым.

Мужчина за стенкой вдруг задышал громко, прерывисто, вздохи перешли в стоны и кряхтение. Может, ему сигарета нужна была, чтобы по-большому сходить, иначе ему никак, предположила я, но тут же заподозрила, что он занимается чем-то совсем другим. Не сами звуки, которые, во всяком случае поначалу, похожи были на стоны страдальца, у которого началась почечная колика, не то непрерывное сдавленное, слюнявое повизгивание, а тот постепенно ускоряющийся темп, усиливающаяся ритмичность этих звуков навели меня на мысль, что он наверняка занимается самоудовлетворением.

И только теперь в мою душу закралось подозрение, которое меня почти обрадовало, потому что если бы оно подтвердилось, то события последнего часа утратили бы свою загадочность; весь кошмарный клубок подчиненных разве что логике абсурда противоречий распутался бы, разбился бы на отдельные смысловые элементы, которые я смогла бы сохранить в памяти и затем с холодным интересом рассмотреть их подробно, один за другим, как части одного сложного целого, единого механизма, функции которого ты поймешь только тогда, когда разберешь его весь, до последнего винтика.

Стараясь дышать неслышно, со скоростью кадров замедленной съемки я соскользнула с крышки унитаза, на котором сидела, подобрав под себя ноги, словно лягушка на листе кувшинки, с тех самых пор, как появился этот человек. Я опустилась на пол, согнулась, стараясь по возможности избегать соприкосновения с унитазом, стенами и полом. Наконец, изнемогая от непривычных молчаливых усилий, я умудрилась встать так, чтобы удерживать равновесие, опираясь на пальцы левой ноги и правой руки, каждую минуту рискуя грохнуться. И на долю секунды я пошатнулась — я просто подумала в этот момент, что бы я делала со своими подозрениями, да при таких-то скудных акробатических способностях, если бы в кабинке не было этого десятисантиметрового зазора, — но мне все-таки удалось сохранить равновесие; я прижалась правой щекой к холодному кафельному полу и заглянула в соседнюю кабинку.

У меня нет слов, чтобы передать, насколько я была разочарована. Я увидела две щиколотки со свисающими синими штанинами и башмаки, которые, вопреки моим подозрениям, не имели ничего общего с полуботинками ржаво-рыжего цвета, — нет, это были рабочие башмаки на шнуровке, заляпанные известкой, с толстыми грязными подошвами.

Разумеется, я подумала и о том, что детектив мог применить хитрость, переобуться и переодеться, сменить только штаны и ботинки или всю одежду целиком, наклеить себе усы и превратиться в рабочего-строителя, но вот сами ноги были точно не его. Маленький размер ноги еще можно было замаскировать с помощью больших ботинок, хотя шаги в этом случае не звучали бы так твердо и энергично, как те, что я слышала, но ни при каких обстоятельствах невозможно было спрятать большие ноги в маленькую обувь — ведь в этом, собственно, и заключается вся интрига сказки «Золушка», — а у магазинного детектива нога была, ну, по крайней мере сорок четвертого размера.

Я замерла, с затаенным злорадством ожидая, когда нагрянет детектив. Мужчина, который, как я ни силилась разглядеть хоть что-нибудь еще, оставался для меня невидимкой и которого я, имея в качестве скудных улик синие штаны и грязные рабочие ботинки, стала считать маленьким, толстым электриком, продолжал стонать. Наконец раздался завершающий вопль, принесший облегчение нам обоим.

Мужчина поднялся, в последний раз спустил воду, вероятно, чтобы смыть окурок, относительно которого я питала некоторые надежды, считая, что по своей пролетарской привычке он просто-напросто швырнет его на пол, не загасив. Потом он открыл дверь и вышел.