Реймонд Франц - Кризис совести. Борьба между преданностью Богу и своей религии

• Название: Кризис совести. Борьба между преданностью Богу и своей религии
• Автор: Реймонд Франц
• Издательство: Триада
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000

В оригинальном издании (Crisis of Conscience, Third Edition, Commentary Press, Атланта, США, 2000, www.commentarypress.com), с целью подтверждения достоверности приводимых в книге документов (писем и цитат из публикаций), приводятся их фотокопии. При издании русского перевода «Кризиса совести» (Москва, «Триада», 2000, www.triad.ru) эти фотокопии (на английском языке) были также воспроизведены, после чего приводился их перевод. В этом файле все материалы даются в переводе. Перевод интернет — варианта книги может отличаться от перевода, изданного «Триадой».

Этот файл приводится в Интернете на www.jws.by.ru и www.geocities.com/krizissovesti с разрешения Commentary Press. Его можно свободно распространять и распечатывать, если это делается не для извлечения прибыли.

Свои замечания и предложения присылайте по адресу [e-mail]. Пожалуйста, сообщайте также о возможных опечатках.

________________

Если не указано иначе, все цитаты взяты из Синодального перевода Библии (СП). Сокращения, использованные для обозначения других переводов Библии:

ВоП — Восстановительный перевод

НМ — Перевод Нового Мира Священного Писания (перевод с английского)

ПАМ — Перевод Архимандрита Макария

ПЕК — Перевод Епископа Кассиана (Безобразова)

СоП — Современный перевод

Последняя правка орфографии: 29 апреля 2001.

________________

Для получения информации о будущих или других публикациях Commentary Press пришлите свое имя и адрес по адресу:

Commentary Press

P.O. Box 43532

Atlanta, Georgia 30336, USA

Перевод «Кризиса совести» сейчас доступен на датском, испанском, итальянском, немецком, нидерландском, польском, португальском, русском, чешском и шведском языках. Перевод на японский язык находится в стадии издания. Продолжение «Кризиса совести», книга «В поисках христианской свободы» доступна на английском, итальянском (первая из двух частей) и немецком.

Вопросы и предложения в связи с этой интернет — публикацией на русском языке присылайте по адресу [e-mail].

---

У меня есть вопрос: после 30 лет работы Свидетеля во мне жили чувства милосердия и сочувствия — почему этих чувств не было у них? Почему по молчаливому согласию задавались такие вопросы? Слушания проводились как будто бы для того, чтобы собрать сведения, доказывающие виновность, а не для того, чтобы помочь «заблуждающемуся» брату.

Один из слухов, распространившийся очень широко — практически по всему миру, — гласил, что эти трое (Васкес, Санчес и Куилан), работавшие в отделе испаноячычных переводов, намеренно изменяли переводимый материал и что я это знал и одобрял (в странах с франкоговорящим населением слух был видоизменен и относился к переводам на французский язык). Рене сказал об этом:

Это нелепость. Это невозможно. Мы ничего не меняли, нам это и в голову не приходило. Никто никогда нас в этом не обвинял. Все переводы обычно проверялись пятью людьми. Последним их читал Фабио Сильва. При переводе всегда нужно было стремиться к сохранению мысли оригинала[207].

Пожалуй, одним из самых злостных слухов, выдаваемых за «правду» старейшинами и другими людьми в различных частях страны, была сплетня о наличии гомосексуализма среди «отступников». Трудно вообразить, откуда взялась такая откровенная ложь. Единственное объяснение, которое я могу предложить, состоит в том, что за год до начала инквизиторской тактики одного члена организации, занимавшего достаточно видное положение, обвинили в гомосексуальных наклонностях. Этим делом занялся Руководящий совет, который стремился сделать все как можно тише. Несмотря на это, кое — какие разговоры все — таки ходили, в жерновах сплетен действия этого человека были приписаны «отступникам». Сделать это было легко, поскольку разносчиков сплетен факты обычно не интересуют. Другого возможного объяснения я не вижу.

Почему те, кто гордится своими высокими христианскими принципами, распространяют такие злостные слухи, основанные исключительно на сплетнях? Мне кажется, что во многих случаях они делали это просто потому, что пытались каким — то образом оправдать происходившее в собственном сердце и сознании. Им нужны были другие причины, кроме истинных, чтобы объяснить, почему такие скорые и жестокие меры применялись к людям с безупречным прошлым, к тем, кого даже самые близкие друзья знали как людей мирных и неагрессивных. Нужно было что — то еще кроме имевшихся фактов, чтобы понять, почему на этих людей вдруг навесили уродливое клеймо «отступника». Без этого те, кто знал этих людей, и те, кто о них слышал, непременно столкнулись бы с мыслью, что организация, представлявшаяся им как единственный Божий «канал» общения и руководства, может быть, на самом деле была не тем, чем они ее считали. Для многих это означало помыслить немыслимое. Это сильно пошатнуло бы их ощущение безопасности, которое, в основном (гораздо в большей мере, чем думает большинство из них), покоится на их безусловном доверии человеческой организации.

Синедрион

От тех, кому доверено что — то, требуется быть достойными доверия. Но мне не важно, вы будете судить меня или любой другой суд человеческий, и сам я также не осуждаю себя, ибо совесть моя чиста; но не по этой причине я оправдан. Господь мне судья»

(1Коринфянам 4:2–4, Современный перевод).

Когда я прибыл в Бруклин, все сведения, которые раньше утаивались, обрушились на меня в огромном количестве. На следующее утро я должен был предстать на заседании Руководящего совета в полном составе.

Когда все кончилось, я мог проанализировать все поступки, всю программу действия, использованные методы. Но в тот момент это создало ощущение шока. Не было возможности спросить участников событий, насколько точны предоставленные мне сведения, — их всех уже лишили общения. Руководящий совет не принял бы их свидетельства.

Мне все еще трудно было поверить, что люди — сподвижники всей моей религиозной жизни — могли делать то, что делали. Когда я ехал в бруклинскую штаб — квартиру, мои чувства были до странности похожи на те, что я испытывал, отправляясь в Доминиканскую республику во время режима Трухильо. В Пуэрто — Рико, откуда я выезжал, все было очень свободно и открыто, люди разговаривали на улицах и в транспорте без всякой оглядки. Но как только самолет приземлялся в аэропорту города, который назывался тогда Сьюдад Трухильо (теперь Санто — Доминго), можно было почти физически почувствовать разницу. Люди говорили осторожно, в транспорте разговоры были сведены к минимуму, люди беспокоились, как бы какое — либо замечание не истолковали как неблагоприятное для диктатора, как бы его не сообщили наверх через систему шпионажа, распространившуюся при этом режиме. Разговор и обмен мыслями, бывшие совершенно нормальными в Пуэрто — Рико, в Доминиканской республике считались опасными, могущими навлечь на человека клеймо врага государства. В одной стране человек мог высказать мнение, отличающееся от воззрений большинства, и потом ничуть не беспокоиться, узнав о том, что его цитировали. В другой стране человек, высказавший любую мысль, не совпадающую с существующей идеологией, впоследствии занимался самообвинением, понимал, что совершил проступок, нечто, что заставляло его чувствовать себя виновным; мысль о том, что его слова процитируют, предвещала плохие последствия. В этом последнем случае дело заключалось не в том, было ли сказанное истиной, вызвано ли оно честными побуждениями, нравственно ли оно. Вопрос стоял так: как воспримут это власти?

Все чувства подобного рода, которые я испытывал в штаб — квартире, до весны 1980 года были минутными, мимолетными, Теперь эти ощущения окружили, ошеломили меня. Из «брифинга» с Председательским комитетом и замечаний его членов и работников служебного отдела, точка зрения тех, кто обладал руководящей властью, стала мне очевидна. В том насыщенном эмоциями климате, в атмосфере подозрения трудно было помнить, что все, сказанное мною и другими, может рассматриваться в каком — либо ином свете, кроме уже выраженного жесткого подхода. Было трудно помнить, особенно после всей жизни активного служения в организации, что даже если некоторые идеи с точки зрения организации являлись еретическими, то с точки зрения Бога они могли быть верными, правильными и благими. Я знал, что не выискивал тех, с кем мог поговорить на эту тему; они подходили ко мне сами, и я понимал, что должен отправлять их за ответами к Слову Бога, даже если эти ответы отличались от убеждений власти.

Я был уверен, что подавляющее большинство тех, перед кем мне придется отвечать, будет смотреть на дело исключительно с точки зрения организации. Если бы с самого начала был принят какой — либо другой подход, я бы точно знал, что тогда все можно разрешить тихо, мирно и просто, в дружеских, братских разговорах, призывая к умеренности, если звучала несдержанная речь, к спокойствию, если раздавались нетактичные высказывания. Если бы были сделаны попытки избежать осуждающей конфронтации, не прибегать к властным методам и подходу, основанному в первую очередь на выполнении правил, тогда частные разговоры и события, вовлекшие очень небольшое количество людей, не были бы раздуты до таких невероятных пропорций, что стали настоящим крупным делом, сильно повлиявшим на жизнь многих людей, вызвавшим волну отзвуков и слухов всемирного масштаба.

Представая перед Руководящим советом, я не хотел подливать масла в бушующий огонь, который уже поглотил некоторых моих любимых друзей. Я был готов признать, что кто — то из участников событий, возможно, высказал то, о чем лично я сожалел, — утверждения крайнего и догматического характера, хотя в тот момент я не имел возможности определить, насколько верно это было, ибо в основном речь шла о тех, с кем я о Писании не говорил; с некоторыми я даже не был знаком.

В среду 21 мая председатель Альберт Шредер открыл заседание Руководящего совета. Сначала он сообщил, что Председательский комитет спросил меня, хотел бы я записать нашу беседу на пленку, на что я ответил утвердительно с условием, что мне будет предоставлена копия записи.

В конференц — зале Руководящего совета стоял один длинный овальный стол, вокруг которого можно было усадить около 20 человек. Присутствовали все 17 членов. Кроме Лаймана Суингла, сидевшего слева от меня, со мной никто не разговаривал; накануне ко мне ни в комнату, ни в кабинет никто из членов Руководящего совета не заходил (даже мой родственник). Если в конференц — зале Руководящего совета и присутствовала какая — то теплота или братское сочувствие, я этого не ощутил. Я испытывал только те чувства, которые раньше переживал на мирских судебных заседаниях, за исключением того, что там я ощущал несколько большую свободу речи и знал, что в зале присутствовали другие люди, которые могли засвидетельствовать сказанное мною. Здесь же вместо этого проходило закрытое, тайное заседание, и эта атмосфера только подтверждала то, что говорил мне Рене Васкес об отношении, проявленном к нему.