Изабель Фонсека - Привязанность

• Название: Привязанность
• Автор: Изабель Фонсека
• Издательство: Азбука-Классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9985—1064-9

Изабель Фонсека — журналистка, наследница 60-миллионного состояния, человек очень образованный и разносторонний. Родом она из состоятельной богемной семьи, ее отец — известный уругвайский скульптор, американка мать и оба брата — тоже художники. Долгое время Фонсека работала редактором в «Times Literary Supplement», была звездой лондонской литературной тусовки. В середине девяностых она прославилась тем, что четыре года путешествовала с цыганским табором, чтобы собрать материал для документальной книги «Похороните меня стоя: жизнь цыган».

Блестящий литературный дебют от современной Айрис Мердок— Изабель Фонсека «Привязанность».

Что происходит, когда у супруга, которому ты доверяла двадцать лет подряд, вдруг обнаруживается тайная любовная жизнь? Что делать, если вы вдвоем заперты в жарком раю на острове посреди Индийского океана?

Фонсека умудряется рассказать об этом по-новому, захватывающе, остроумно, с горечью и с улыбкой.

---

Дэн был очень умелым и внушающим уверенность водителем, отметила она, наслаждаясь ускоренным просмотром видов влажно лоснящегося ночного Лондона. Внезапно все совершенно прояснилось. Она была голодна и хотела обедать. Если бы Дэн оказался у нее, она, может быть, не смогла бы его выставить. То, что они ехали к нему, означало, что она сможет уйти.

— Уже поздно, — сказала она. — Вы в самом деле думаете, что это хорошая идея? Я хочу сказать, что все было великолепно, но, может, теперь мне лучше просто отправиться домой?

Дэн промчался мимо поворота на Кэмден-Таун.

— Не беспокойтесь. Я отвезу вас обратно, — сказал он, не отрывая взгляда от дороги.

— Очень хорошая мысль.

У Джин не было намерения помогать ему накрывать на стол или разогревать провизию, предназначавшуся для пикника, да она и не чувствовала уверенности, что сможет этого дождаться. Замерзшая и изголодавшаяся, она заглянула в индустриальный холодильник, где обнаружила витамины, пленку, сок, маринованный лук, банку зеленых оливок, приправленных миндалем, и ополовиненную жестянку сардин. Она набросилась на единственную возможность — на оливки — и почти покончила с ними, прежде чем он протянул руку через ее плечо и, несмотря на ее смешливый, но искренний протест, сунул в банку два пальца, урвав последнюю оливку для себя.

Целым рыбным пирогом и двумя бутылками Монтраше позже Джин расхаживала босиком по совершенно модерновой квартире Дэна, расположенной на четвертом этаже. На чердаке, предположила она, исходя из ее открытой планировки и неоштукатуренной кирпичной кладки, но ряд двухарочных окон, впускавших косые лучи лунного света, заставил ее пересмотреть свое мнение.

Он снял с нее сапожки и большим белым полотенцем прямо через колготки растер ее промокшую в луже ногу. Потом она сняла колготки, потому что он был прав, она «никогда не согреется в этих мокрых шмотках», и его манеры оставались уместными — словно бы спортивный врач обращается к получившему травму спортсмену.

С высохшими наконец ногами и закрытыми глазами — ей было предложено угадать ингредиенты — она ела теплые, пахнувшие ванилью сливы, покрытые медом и вином, которыми Дэн кормил ее с ложки, сидя по другую сторону длинного черного лакированного стола, и что ей следовало сказать, поднявшись, чтобы отнести тарелки в раковину, так это «Мне надо идти». Это она и говорила во второй раз, чуть слышно и в стену, отвернувшись от него и нагнувшись, чтобы рассмотреть обрамленный и почти невидимый карандашный рисунок обнаженной натуры, висевший напротив арочных окон. Когда она распрямилась и повернулась, чтобы сказать то же самое снова, Дэн стоял очень близко. Он не шагнул к ней, просто поднял руки, чтобы найти ее талию. Его язык, когда он поцеловал ее, вошел в ее рот с убедительным обещанием: он собирается поиметь ее, причем очень скоро, и главным из чувств, которые испытала Джин, было облегчение от того, что этот вопрос улажен.

Но, с другой стороны, может, никакого обещания здесь нет, думала она. Казалось, они долгое время стояли вот так и целовались, и ее руки лежали у него на плечах, словно на боковинах большой стремянки, на которую она собиралась взобраться. Она забыла о таких поцелуях. Чем больше она получала, тем больше хотела, как будто ей что-то было нужно в глубине его рта, а он не позволял ей туда проникнуть. Почему она не могла просто заниматься этим — почему ей требовалось еще и изображать это (их губы — словно четыре пальца, вылепливающие конфету из сахара и масла, два рта по ту и другую сторону единой полосы десен), а еще и добавлять к изображению бегущий заголовок? Когда я в последний раз так целовалась, беспомощно думала Джин, Дэну было восемь. А как насчет повязки под ее правой грудью? Зачем она рассказала Дэну о биопсии? Подсознательно, чтобы его подготовить?

Они остановились и посмотрели друг на друга без обмена какими-либо посланиями, без слащавого дымка, и Джин была благодарна за это. Она закрыла глаза, как будто опустила шторки, и Дэн поднял ее, причем она мгновенно вскинула ночи и обвилась вокруг его талии, и понес не к своей кровати, но к длинному лакированному столу. Осторожно, словно большую терракотовую вазу, он опустил ее и умело принялся за свою работу, сосредоточенный, как специалист-реставратор, на ее замысловатой отделке, словно самой ее там вообще не было. Потянул в нужном месте — и верхняя часть ее платья упала к талии. Он отклонил назад ее голову, чтобы получить доступ к подбородку, и его пальцы быстро задвигались по ее челюсти, горлу и груди, разглаживая кожу, словно та была быстросохнущей глиной. Он легко сбросил бретельки лифчика с ее плеч, и для Джин наступил первый момент неловкости. Возможно, причина ее напряженности заключалась в пока еще необнаруженной повязке или же инстинктивном желании уберечь от прикосновения само место биопсии — и, когда он, на манер исследователя, запустил пару пальцев внутрь лифчика, от воспоминания о том, как жадно схватил он последнюю оливку, ей отнюдь не полегчало.

Но она приободрилась, когда он снова взял в руки ее голову и стал целовать ее в уши. Она не знала, каково это, когда тебя целуют в уши, — как такой поцелуй протягивается, словно струна, прямо сквозь тебя, дразня, возбуждая и захватывая тебя все сильнее. У каждого следующего из этих зарывающихся вглубь поцелуев радиус действия расширялся, охватывая другие части ее тела, забирая в новое созвездие невероятной стройности — Стрельца, Вепря, Русалки — еще одну точку из ее россыпи одиноких звезд. Теперь его широкие ладони полностью покрывали ее груди, и с этой своей волчьей улыбкой он сорвал с нее лифчик, забыв о замысловатых крючках, — этакое привлекательное, голодное, неуклюжее разорение.

Дэн обеими руками откинул ей волосы, он целовал и покусывал ее горло и вылизывал ее торс, сначала как кот — начисто обрабатывая маленькие участки, пробуя на вкус ее кожу, — а потом как собака, с несдержанными размашистыми заходами, собирая ее груди вместе, чтобы они обе встретили его распластанный язык. Она забыла о повязке, если та вообще оставалась на своем месте, ее жажда отодвинула в сторону локальную болячку, ее собственный живой аппетит вернул ее груди к их атавистическому назначению, не имеющему отношения ни к медицине, ни к материнству. Если сначала она думала о себе как о вазе или о глиняной обнаженной скульптуре, то теперь уже не была так пассивна, более напоминая модель художника, неподвижность которой достигается немалыми усилиями, меж тем как все ее тело трепещет, пронзаемое искорками наслаждения и благодарности.

Что, гадала она, было ее наиболее привлекательной чертой в прошлом? Высокая шея или стройные лодыжки? Узкая талия, быть может, или же груди, небольшие, но миловидные и приветливые? Каким бы невероятным это ни представлялось, но для кого-то такой чертой всегда были эти веснушки, цвет которых делался глубже при жаре или переживаниях, Млечный Путь разрозненных розовых точек. Теперь, не могла она удержаться от мысли, лучшей ее чертой стала благодарность. Та, которой некоторые мужчины не в состоянии противостоять. Есть мужчины, помешанные на грудях, мужчины, распаляемые ногами, мужчины, не способные устоять перед задницами, и мужчины, главную страсть которых составляет благодарность… Дэн, вне всякого сомнения, прилагал все силы, чтобы заслужить ее признательность. Она не знала, как долго все это длилось, — но вот наконец расчехлено и главное ее орудие. А потом, как раз в тот момент, когда она окончательно поднялась над предгорьями и была в шаге от медленного подъема, за которым последует долгое скольжение, он снова поднял ее на руки, оставив позади ее платье, темный островок на блестящем столе.

Джин будет вновь и вновь обращаться мыслями к тому, что удивило ее той ночью. Она была удивлена своей непринужденностью, тому, как это протекало, — один раз он, правда, заставил замолчать ее беспомощно льющиеся комментарии, эти подстрочные примечания к каждому подергиванию коры ее головного мозга. И ее удивил (нет, поразил) ответ мистера Мэннинга на тот вопрос, который она постеснялась задать мистеру Скалли: да, читатели «Миссис», пресловутая точка G действительно существует — хотя даруемое ею наслаждение — так же, как это было с его поцелуем, — оказалось притупленным ненасытностью. А как оценить эти египетские хлопчатобумажные простыни — тысяча двухсотый номер пряжи еще раз перевернул ее представление об их владельце, регбисте с огромными ступнями. Но чаще всего она возвращалась (сентиментально, по-детски) к тому, как он взял ее, позаботившись о том, чтобы покрыть ее равномерно и полностью, так же аккуратно, как перед тем складывал свой носовой платок, и все это имело тот же запах, только в расширенном издании, — это пахло как свежее белье и влажная кожаная куртка, как Дэн.

Когда Джин проснулась, она была одна. Всего мгновение, одно прекрасное мгновение, ей представлялось, что она на Сен-Жаке. Ее дезориентировали незнакомые звуки дорожного движения и странный свет, утреннее солнце, пронизывавшее тонкие оранжевые шторы, словно мандариновое сновидение. А потом она села. Она не вполне восприняла обитую тканью стену позади кровати — это что, мешковина? Немного в стиле семидесятых, но, несомненно, в этом был смысл: еще один классический дизайн. Она посмотрела время, 8:18. Рядом с часами-радио — голубая стеклянная пепельница с двумя окурками, торчащими кверху, как лапки нырнувшей утки. Один из окурков оставила она. Наряду со всем остальным, эта сигарета, вкус которой она до сих пор ощущала, в свое время казалась совершенной, была в свое время совершенной, оставшись последним ее ярким воспоминанием об этом вечере. И огромная порция виски, «ночной чепчик» — или «чубчик», как говаривали у нее дома.