ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ - СТАНЦИЯ МОРТУИС

• Название: СТАНЦИЯ МОРТУИС
• Автор: ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ
• Жанр: Альтернативная история

В романе "Станция Мортуис" ирония, фантастика и футурология представлены в разных пропорциях. Повествование ведется от лица высокопоставленного советского чиновника скончавшегося незадолго до начала Третьей Мировой Войны, сохранившего потустороннюю возможность наблюдать за происходящим из своего последнего пристанища, и критически осмысливающего и собственное прошлое, и прошлое своей страны. Определенное своеобразие фабуле романа придает то обстоятельство, что чиновник – главный герой произведения – человек чисто грузинского происхождения, что отнюдь не помешало его блестящей карьере. Впрочем, как становится ясно из сюжета, известные аналогии из советской истории (Сталин и т.д.), в данном случае неправомерны. История в этом романе изменяет свой естественный ход. Советский Союз продолжает существовать и воздействовать на судьбу планеты. И все потому, что парни из ОССС (Отдела Слежки за Самим Собой) в августе 91-го года спасли союзное государство от развала. Развитие человечества пошло иным, чем мы это видим сегодня, путем, а к чему все это привело, становится читателю ясно по мере прочтения книги. Жизнь и смерть человеческая, любовь и ностальгия, дружба и светлые идеалы молодости. А кроме того, еще и проблема межцивилизационного контакта: конкурирующий и чуждый человечеству разум поднимается из подземных глубин на поверхность и требует своей доли в управлении планетой…

---

   Сейчас мне кажется, что прогостил я на матушке-земле вполне достаточно для того, чтобы не превратиться в немощную обузу для близких людей и должен быть благодарен всевышнему за это. И хотя еще совсем недавно, отмеренный мне судьбой срок в семьдесят лет показался бы мне коротковатым, нынче я вполне удовлетворен. Ощущение такое, будто мой уход из жизни, не имея ничего общего с самоубийством, был сознательным актом, совершенным мною в здравом рассудке. Только немного жалею, что в далеком прошлом переживал минуты, когда, стыдно признаться, побаивался скорой и безвременной гибели. Или случайной, нелепой, - что равноценно. Скажем, от меланомы в тридцать два года, от инфаркта в сорок, или в авиакатастрофе в сорок пять. Сколько раз, бывало, напряженно вглядывался в пустячные болячки, беспокоясь не задета ли родинка, или с тревогой вслушивался в равномерный гуд собственного сердца, явственно представляя себе искрошенную атеросклеротическими бляшками стенку кровеносного сосуда. А сколько раз замирало сердце что при взлете, что при посадке, пусть и стыдновато было признаваться себе в такой трусоватости. Пожалуй, без этих, как выяснилось потом, никчемных и беспочвенных страхов легче было бы жить. Хотя, кто его знает, никогда не бываешь уверен в таких делах наверняка. Может подспудная возможность внезапной смерти играла стимулирующую роль, подталкивала к действиям, служила лекарством от лени, гарантировала день сегодняшний.

   Почему же я так уверен, что семьдесят лет - вполне достаточный срок? Да потому, что шагая по жизни заново, ступенька за ступенькой, пролет за пролетом, вновь и вновь убеждаюсь, что протекала она по довольно интересному и яркому, если не сказать - бурному, сценарию, при том, что яркость эта была совсем не очевидна. Срок, отпущенный нам природой, можно использовать по-разному. Жизнь чем-то похожа на цветной кинофильм, и если он вызывает интерес, то забываешь о духоте, не обращаешь внимания - до поры до времени - на редкие, но излишне громкие переговоры соседок по креслу, не выходишь из себя из-за случайных покашливаний, а покидая зал не ощущаешь изжоги скрытого недовольства. Скорее наоборот, тобой владеет чувство близкое к счастью. Так и жизнь. Если она была полноценной, - нечего горевать. Как и всем, мне тоже доводилось испытывать кризисы, впадать в отчаяние, совершать обрекавшие меня на зубовный скрежет и бессильные угрызения совести поступки, но никогда в жизни не опускал я преждевременно рук и никогда не приходился жизни пасынком, - хотя последнее, конечно, не вполне моя личная заслуга, предпосылки тому были созданы, надо признать, моими родителями, мир их праху. Жалею только об одном, о том, что так и не удалось приложить руку к созданию культурных ценностей, к тому вечному, что только и ценится в памяти человечества.

   Как я только что отмечал, усопший располагает массой свободного времени. И этот океан свободного времени, то есть времени и свободы вместе, поневоле настраивает на философский лад, вынуждает мыслить. Когда-то кто-то выразился так удачно - Вечные Вопросы. Они и взаправду вечны, подобно малым детям вечно требуют ответов и никогда не бывают удовлетворены ими. Они и здесь, в подземной темнице, самые важные и самые главные. Единственное различие, по сути дела, заключается в перемене грамматических времен. От "кто я" до "кем я был", от "как мы живем" до "как мы жили", или даже до "как мы будем жить", потому что по времени здесь путешествуешь как тебе заблагорассудится. И как всегда, как и при жизни, если хочешь подобрать сколь-либо достойный ответ, приходится начинать с самого начала, не забывая при этом, что к вопросам типа "кем же я был", следует относиться с известной долей юмора. Впрочем, человеку с короткой памятью надеется не на что. Память, - это не только мощное оружие, искусно используемое Игроком для победы над действительными и воображаемыми соперниками. Это еще и уникальный щит, противостоящий внешней психологической агрессии и ставящий естественный предел тенденциям, направленным на подавление творческой мысли и уничтожение личности. Это еще и ценнейший исследовательский прибор, прецизионный инструмент, позволяющий изучать окружающий мир. Память - стайер, преследующий тебя всю сознательную жизнь. В определенном смысле справедливо утверждать, что память это - Все. Без нее бесполезны любые знания. Манкурт никогда не сможет поставить перед собой вечные вопросы, не хватит духа. Потому что для этого необходимо заново и беспристрастно оценить свои поступки; оправдаться там, где никто и никогда не требовал никаких оправданий; не позволить осудить себя тогда, когда осуждают все; не опускаться до исповеди, а возвышаться до нее; не бояться правды оставаясь наедине с собой; уметь любить и уметь ненавидеть, и еще уметь вовремя рассмеяться и протянуть руку помощи человеку, потерявшему всякую надежду.

   У каждой исторической эпохи - свои законы, у каждого участка биографии - от перегиба до перегиба - свои цели. Цели эти чаще всего оставались недостижимыми, и это было совсем неплохо, ибо далеко не всегда достижение цели идет на пользу человеку, придумавшему ее в горячке буден. Но в тех редких случаях, когда цель все же подчинялась мне, я испытывал ни с чем не сравнимое блаженство. Допускаю, что подобное отношение к цели характерно лишь для людей определенного склада и является всеобщим лишь постольку, поскольку является всеобщей такая человеческая черта, как Властолюбие. А это весьма аморфная всеобщность. Разве обычный, рядовой гражданин заглядывает в завтрашний день? А сколько еще на земле рецессивных личностей, блеклых, тусклых и безразличных людей, а то и глупцов, цели которых не заслуживают даже упоминания? Истинно властолюбивые люди находятся в постоянном меньшинстве, и если они все же заметны на фоне общей серости, так только потому, что не особенно разборчивы в средствах. Но ошибочно впадать и в другую крайность - стремление индивидуума к власти не всегда связано со стремлением во чтобы-то ни стало навязать обществу свою точку зрения. Мое Властолюбие выражалось прежде всего в том, что я всегда старался отстоять свои естественные права и сохранить за собой возможность принятия независимых и автономных решении, невзирая на давление извне. И это было главным, что отличало его от честолюбия или тщеславия, хотя, по общему мнению, я вовсе не был свободен и от этих недостатков. То, что мне впоследствии довелось занять определенное и весьма ключевое место в существующей и поныне системе управления государством - просто игра судьбы, в надлежащий момент легко сменившей насмешливую благосклонность на презрительный гнев. По моему, Властолюбие, прежде всего, черта характера, а черта характера и примитивная борьба за власть в маккиавелистском духе - совершенно различные вещи, они могут соприкасаться, а могут и нет, волею судеб в борьбе за власть приходилось участвовать и нечестолюбивым по природе людям, мало ли какие исторические условия были тому причиной! Властолюбия различных людей так же мало похожи друг на друга, как улыбка младенца на улыбку государственного деятеля на церемонии подписания договора о военно-полицейском сотрудничестве. Да и в течении жизни одного человека эта его черта нередко трансформируется, подвергается воздействию уходящей молодости и наступающей зрелости, иной раз даже мудрости, бывает, обращается в свою противоположность. Одним словом, проявляет себя весьма причудливо и совершенно по разному, я бы сказал так - диалектически, от стремления Разрушать до попыток спасти от разрушения и развала, попыток Удержать.

   На вопрос о том, кем же мне все-таки довелось быть, формальный ответ можно поискать, например, в некрологе. Только самое лучшее, часто самое лживое. К сожалению, во все времена стиль литературного содержимого любого официального некролога зависил в первую очередь от должности, которую в момент кончины занимал покойный, его человеческие качества не играли никакой роли. Так было и в пору моей молодости, и в пору моего увядания. С собственным некрологом мне посчастливилось ознакомиться еще до начала панихиды. Мои бывшие коллеги все же решились опубликовать его на страницах центральной прессы. Некролог присутствовавшим зачитал вслух мой двоюродный брат, исконный тбилисец и старый ловелас, так и не выучившийся как следует говорить по-русски, а я лежал себе в гробу и, дивясь комедии, поневоле вслушивался в реквием по себе самому. Благодаря витавшим в воздухе многочисленным репликам мне довелось узнать, что некролог представял собой приличного формата заметку на шестой полосе московских "Известий" (перепечатанную, разумеется, местными изданиями), с маленькой фотографией впридачу. В нем отмечались важнейшие вехи моей биографии: год рождения, учеба, научный и партийный стаж, и далее - "карьерные моменты", в такие-то годы занимал-де должность председателя жилищной комиссии Тбилсовета, с таких-то - на партийной и государственной работе; в такие-то - являлся заместителем и первым заместителем министра иностранных дел страны; в такие-то - вице-премьером Союза ССР; избирался членом республиканского, а затем и союзного ЦК; кандидатом, а затем и членом Политбюро; был депутатом республиканского и союзного Верховных Советов нескольких созывов, персональным пенсионером союзного значения, кавалером многих государственных наград. Некролог завершался трафаретной фразой, гласившей, что "светлая память о друге и товарище навсегда останется в сердцах тех, кто его знал" и подписью "группа друзей", свидетельствовавшими о том, что несмотря на крайне накаленную международную атмосферу, времена в стране стояли относительно либеральные. Знаете, это был некролог не из худших, неброский и фактически точно отображавший внешнюю сторону моей жизни. Меня и сейчас еще прошибает холодный пот, как подумаю, что мог быть и другой некролог, в "Правде", пышный, с большим ретушированным фото, с набором холодно-величественных выражении типа "куда бы ни посылала его партия...", с подписями руководства, все строго по ранжиру, там еще вспомнили бы про присущую мне скромность. И волей-неволей, не всегда все же послушная память возвращается к длинному серому дню, к тому самому заседанию Политбюро, когда и решилась, по сути, судьба еще не написанного, далекого еще некролога. Детали я припомню позднее, сейчас нет желания напрягать мозги или то, что от них осталось, а перед глазами маячит длинный, покрытый толстым зеленым сукном массивный стол и невозмутимые с виду люди, удобно расположившиеся на мягких, почти музейных стульях за этим столом, а во главе стола самый главный и, возможно, самый талантливый среди присутствующих человек с характерным прищуром глаз, которому явно не по душе слова что против моей воли срываются с языка, - это заметно по его стреляющим в упор зрачкам, по редким желвакам на скулах, по застывшим губам, которые только из вежливости не собираются в грозную гримасу. С меня хватит, память-стайер стремится прочь, она уже далеко от ставшего неудобным воспоминания и вновь концентрируется на некрологе.