Игорь Свинаренко - Москва за океаном

• Название: Москва за океаном
• Автор: Игорь Свинаренко
• Жанр: Русская классическая проза

---

— Помню, были у нее какие-то французы, я им матрешек с Горбачевым налепил, а они мне телевизор цветной и палас подарили. — Кулагину приятно про такое рассказывать. — Стал я подниматься, подниматься… Я в Америку жить и не собирался. Мне и в Москве было хорошо. Думал, жена — американка, даст мне престиж какой-то.

А престиж точно появился:

— Телефон, как утюг, стал нагреваться. Всем я стал нужен, всем я стал хороший. Все ко мне уже липнут…

Однако разлука художника с родиной представлялась неминуемой.

— В Москве тогда дела такие начались, что и жратвы нету; как раз мятеж первоначальный был в августе. Так что решил я ехать.

Таким был его ответ на вечный и мучительный вопрос: "С кем вы, мастера культуры?"

— А ехать в Америку — так надо ж уметь что-то делать! Ну, перед отъездом взял я доллары, поменял на русские бабки, купил ящик водки и поехал в Федоскино. А там же лаковые шкатулки. Снял на неделю комнату, пригласил тех, кто любит выпить, — ремесленников. Ну вот, ребята начали пить и показывать мне, как они рисуют — один способ, другой. И как орнаменты делать. Все это я записал в своем мозгу. Потом аналогичную операцию проделал в Жостове. Ну теперь, думаю, можно рвать отсюда. Вот. И поехал сюда. Друзья меня догоняли снимай пиджак, снимай куртку, ты там себе все равно купишь. Ботинки снимали! До самого поезда за мной бежали, раздевали…

— Это с какого вокзала на Нью-Йорк отходят поезда?

— Нет, мы до Хельсинки, а дальше — самолетом. Потому через Финляндию, что везли заготовок много, из "Шереметьева" столько не выпускали.

Жить они стали в тихом американском Подмосковье, поближе к теще. Сняли в райцентре Скрэнтон дешево, за 300 долларов в месяц, домик.

Вот в нем-то мы и сидим, на кухне. Вообще я заметил, что иностранцы очень быстро заражаются русской привычкой кухонного общения; съездили разок в Москву — и все, неуютно им уже в стандартной вылизанной гостиной. Сидим совершенно по-русски, только что без водки. Ким заранее по телефону взяла с меня слово, что я приду без нее, родимой. Я так и пришел пустой. Кулагин стал уныло расставлять на кухонном столе здоровенные чайные, как в России про них иногда говорят, бокалы и доставать из буфета шоколадки равнодушной недрогнувшей рукой… Это, конечно, очень скучное занятие. Но вот он вспомнил о чем-то приятном, бросил эти шоколады и прочувствованно воскликнул:

— А вот, подарю-ка я тебе свитер!

И быстро принес, точно из другой комнаты, этот подарочный свитер. Толстый такой, самодельный (явно индейской, с характерным узором, вязки), теплый, под суровую подмосковную зиму:

— Вот, бери!

И размер у нас один, солидный и внушительный, так что отговорить его от дарения свитера было очень непросто. Художник поначалу не хотел меня слушать:

— Скучно мне! Живешь как в золотой клетке. Жрать есть, обуться-одеться есть, выпивки полно, машина есть, вторая есть, а общения нет никакого… Русские эмигранты, которые сюда приехали, друг от друга убегают; какая-то паранойя! Но тут один есть из Ленинграда, так мы с ним выпиваем иногда водку деликатесную, при том что я практически не пью, ты ж знаешь.

Последние слова были, видимо, для жены: она ж волнуется. Ведь с ошибками молодости покончено — никаких левацких завихрений, экспериментов, страшных заграниц. Ким теперь предпочитает приличную размеренную жизнь и респектабельную деятельность. Обе ее работы вполне буржуазные. Первая — она менеджер своего мужа, то есть понятного коммерческого художника из области массовой культуры. Вторая — это в департаменте защиты окружающей среды: она там клерк в департаменте тушения подземных пожаров и приведения в порядок ландшафта, попорченного шахтерами.

Кстати, насчет пролетариата; что касается русского, так его Ким до сих пор вспоминает недобрыми словами. За то, что он оказался пассивным, безыдейным и совершенно не склонным к потрясению основ! К тому же и ограбил ее в Москве скорее пролетариат, чем интеллигенция или, допустим, деловые круги…

И вот, сидим на кухне, давимся чаем… Трудно художнику на чужбине! Это факт…

— Непросто тут! Сам знаешь: два мира — два детства.

Из России Кулагину шлют деревянные заготовки матрешек и яиц, а он их раскрашивает.

— Надо вкалывать, геморрой наживать. А то при коммунистах вкалывали как собаки безвозмездно, все чертям каким-то помогали!

Некоторые завидуют; американцы многие зарабатывают меньше меня, а вкалывают как! Крыши красят, например. А я сижу дома и потихоньку работаю. Некоторые очень бедствуют, у них нет работы. А у меня есть и будет. Искусство — оно вечное… Только выдумывай.

Вечное искусство — крашеные яйца и матрешки — хорошо расходится в week-end на сельских ярмарках.

— Это делается такая простая вещь. Я тут купил микроавтобус (у всех ремесленников такие). Какой марки? Я в них не разбираюсь ни хрена. Ну вот… Забили машину товаром и поехали. Катаемся по деревням, по маленьким городкам, в них во всех ярмарки по очереди — на стадионах, в школах. Едем, значит, часа полтора, а там в гостиницу. Утром встали пораньше и на ярмарку. Платишь пятьдесят долларов в день за одно место и торгуй. А этих ремесленников тьма-тьмущая. И еще они за вход билеты продают, ну как в Большой театр. Ну денег-то делают! На ярмарке весело, музыка, волосатиков много. Пошла торговля… Вот я — художник! Какой-никакой, а все же учился в народном университете имени Крупской. Но сижу и ору: "Кам он, гёрл, нот експенсив! Рашн!" Язык-то у меня плохой, но ведь понимают…

Меня тут знающие люди научили: для успешного бизнеса надо, чтоб я был чистый, свежий, аккуратный, — чтоб баб притягивал, чтоб от меня дышало сексуальностью. (А куда, уже песок сыпется нахрен, хоть бы одну оформить…) И я одного еврейчика тут нашел, он красивый, Хайм, вот от него — да, дышало. Я ему говорю: "Хайм, я тебе заплачу, давай-ка ты подыши сексуальностью немного, поторгуй на ярмарке". Ну и вот он тыр-пыр, чуть не за зад их берет. И знаешь, как он продавал — обалдеть можно. Мгновенно!

И вот что интересно: если у тебя настроение плохое, я заметил, у тебя никто покупать не будет. Тут что нужно: улыбка, приятная, свежая внешность, ты должен быть приветлив. А если сядешь как бирюк, с похмельной рожей, не пойдет бизнес. Если ты американский торгаш, то должен быть мягкий, дипломатичный…

— Противно так улыбаться?

— Конечно, противно, но иначе ничего не заработаешь. То тут продадим, то там — на жизнь хватает. Меня даже один раз пригласили масоны торговать в свое здание! Так один масон деревянных яиц купил долларов на двести.

Но не весь разговор о деньгах; у Кулагина, как у всякого русского интеллигента, в особенности "шестидесятника", душа болит за народ:

— Почему в России таких craft show нет? Ведь у нас такие мастера! Если б тут Измайловский парк показать, вся Америка б сбежалась…

Художник на чужбине… На первых порах, когда Кулагин не знал, что умом Америку не понять, он думал, что все в жизни просто.

— Сделал я одну матрешку обалденную. Значит, там Рузвельт, Черчилль, Сталин, Гитлер, Хирохито, Муссолини. Все похоже, все профессионально, чисто исторически. Подходит один: "Ху из ит?" — "Ну ты что ж, не видишь? Рузвельт. Ты что…" — "А кто это, Рузвельт?" Потом клиент смотрит дальше и спрашивает так подряд: кто такой Черчилль и т. д. Я задумался: что за народ тут? А пять таких матрешек у меня купил все-таки один немец…

Но постепенно художник постигал новую страну, при том что общим аршином ее никак не измерить. Например, однажды в Америке Кулагин решил отметить Хеллоуин. Купил бутылку водки "Абсолют", причем перед самым закрытием, принес домой и сел за стол. А тут вдруг пришли незнакомые дети колядовать. Кулагин их усадил на диван, принес из подвала матрешек и подарил. Дети ушли. Кулагин опять за стол, а водки-то и нет. И ножа нет. А еще пропал кожаный плащ.

— Украли, сволочи! — сокрушается он. И делает вывод: — Поэтому-то американцы в дом к себе никого и не ведут.

Волей-неволей пришлось ему корректировать свой менталитет:

— Очень надо быть тут осторожным. Тут не трогай бабу, а то посадят! Чуть ее заденешь, сразу же арестуют. На улице пьяного поймают — оштрафуют на триста долларов. А домашнее пьянство — это пожалуйста, имеешь право. — Он спохватывается, чуть не забыл: — Я не пью, то есть пью, но если мерить по-российски, я вообще святой человек. Сидишь пьешь или работаешь — зависит от вдохновения. Я теперь выпиваю редко. Ну если только пива. У американцев же как? Если у тебя бизнес какой, дело, ты не должен пить. Потому что с похмельной рожей, запомни, ничего не продашь. Я даже на Новый год не пью шампанского. Родня собралась, подарки раздали, merry Christmas… Так хоть бы кто-нибудь вина подал. Шампанского не выпить! Сидели, сидели за столом, а никто не поругался, не покричал. Чайку попили, и все, страшная скука. Я не видел ни разу пьяного! Допустим, та же ярмарка: народу — тьма, праздник, музыка, а ни одного пьяного; что ж за люди такие… Хоть бы подрались, что ли, чтоб повеселиться.