Жорж Сименон - Новые парижские тайны

• Название: Новые парижские тайны
• Автор: Жорж Сименон
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Публицистика
• Год: 1988
• ISBN: 5-01-001030-5

В сборник вошла политическая публицистика и эссеистика французского писателя Жоржа Сименона (1903) — итог его более чем полувековой литературной деятельности: неопровержимые свидетельские показания о гнете и варварстве агрессоров-колонизаторов («Час негра»), о коррупции правительственной верхушки буржуазного государства, о социальном неравенстве, нищете, безработице и преступности в капиталистическом мире («Дежурная полицейская часть, или Новые парижские тайны»). Все вошедшие в сборник материалы на русском языке публикуются впервые. Выпуск книги приурочен к 85-летию со дня рождения писателя.

---

А остается ли что-то на самом деле?

Определенная позиция; у меня, вероятно, вечно неудовлетворенная любознательность, желание понять и не истолковывать, почувствовать человека в том, что скрыто за его видимостью.

Очень часто возникает ощущение, что достаточно будет крохотного усилия и откроешь: я такой же, как они, а они такие же, как я, и отличаемся мы лишь одеждой, привычками да словами.

И даже если они сбивают меня с толку, даже если мне случается негодовать, я все равно их люблю, может быть, потому, что чувствую их слабость.

Но какого черта эти люди осуждают себя и почему другие тоже в свой черед осуждают их?

21 июля, утро

В кабинете солнце. Пойду пройдусь в город вместе с Джонни и Мари-Жо. Всегда любил город утром, особенно ранним, когда в лавках еще убирают. Это немножко смахивает на установку декораций. Вспоминаю, например, пивные в Льеже на Соборной улице. Улица залита солнцем. А внутри голубоватый полумрак, и официант, еще в обычной одежде, выметает вчерашние или разбрасывает свежие опилки. Пахнет пивом. На панель скатывают бочки, огромные лошади пивовара терпеливо ждут и лишь иногда бьют подкованным копытом по мостовой.

Начинаю понимать, почему столько писателей вели записные книжки или дневники. Пишешь свободно, не думая о читателе. Это разговор с самим собой.

Можно позволить себе быть нелепым. Вчера, например, я размышлял о Рембрандте. Мысленно представил себе некоторые его картины. И эти образы возникли у меня неслучайно. Я как раз вспоминал о тех, кто за каких-то несколько веков создал биологию, дал миру новые горизонты. О родоначальнике картезианства[161], предвестившем всех — от Дарвина до Фрейда. А возможно, и Эйнштейна.

И внезапно мне подумалось, что зародыши этих открытий в живописном мире Рембрандта. Его светотень уже является критикой чистого разума. У человека больше нет четко очерченного контура. Впервые персонаж картины не является ее основным элементом. Он составляет часть общего. Пространство столь же важно, как он сам.

Так не являются ли художники предтечами? Мне достаточно было бы сделать несколько шагов, открыть несколько книг и найти на давно знакомых страницах справки, которые придали бы хоть какую-то цену этому зачатку идеи. Параллели (и одновременно подтверждающие даты) между некоторыми произведениями искусства и открытиями.

Я почти убежден, что иным открытиям предшествовали произведения искусства. Коро, Ван Гог, Гоген, импрессионисты… Особенно импрессионисты, поместившие человека в новый контекст. Реальное (я имею в виду то, что некогда считалось реальным) тесно перемешивается с тем, что вчера еще было ирреальным.

Не предшествовал ли Достоевский Фрейду? Фрейд сам признавался, что читал его, и тут возникает вопрос: а было бы создано новое представление о человеке, не будь этого русского писателя?

Если это так, значит, я отстал. Может быть, в таком случае абстрактное искусство тоже является своего рода предвосхищением, и оно действительно согласуется с научными теориями, которые уже пробивают себе дорогу. Однако, если не считать нескольких исключений (почему?), абстрактная живопись меня раздражает или оставляет равнодушным. Итак, я тоже, подобно множеству других людей, смогу пройти лишь малый отрезок пути. И если это в порядке вещей, то, по моей вчерашней гипотезе, человек, живший, скажем, две сотни лет назад, ничего не поймет у нас, поскольку он, сопутствуя эволюции человечества, остановился на своем отрезке пути.

Я говорю «эволюция». Никогда не решался я произнести слово «прогресс» — по той же причине, по какой не доверяю слову «счастье» и его антонимам. Мне кажется, что в конечном счете все уравновешивается.

Многим ли счастливей средний американец, зарабатывающий четыреста долларов в месяц, средневекового крестьянина? Со всеми ожидающими его ежемесячными расходами, вынужденный покупать то, что навязывает реклама, неужели он менее порабощен?

Полдень. Мы с детьми возвратились после недолгой прогулки по городу — разумеется, с покупками! Всякий раз я открываю эту тетрадь с намерением записать одно-два предложения. И начинаю строчить.

Медицина и социальная помощь в последнее время в какой-то степени упразднили естественный отбор. К знаменитым «Правам человека»[162] прибавилось новое: «право на жизнь». Право эмбриона любой ценой превратиться, так сказать, в завершенное существо. И уже просматривается «право на здоровье». Бесплатная медицинская помощь, бесплатное лечение позволяют предсказать его, равно как бесплатное обучение позволяет предвидеть «право на образование».

Но в результате провозглашения или получения этих прав не утратил ли человек все? Что останется от него, каким без отбора станет вид «человек разумный» через несколько поколений?

И не наступит ли день (а похоже, он уже близок), когда вследствие действия этого самого «права на здоровье» начнут заменять износившиеся органы, скажем, больные гланды на здоровые?

Вчера на медицинском конгрессе, происходящем в Лондоне, один ученый из Соединенных Штатов (я не люблю слова «ученый», но газеты, а следом читатели присваивают это звание всякому имеющему диплом и высказавшему какую-нибудь гипотезу), гак вот один американский ученый позволил себе заявить — и это не вызвало протестов, — что к 1980 или 1990 году медицина будет способна осуществлять отбор до рождения человека, в стадии зародыша, что появится возможность создавать существа с повышенным уровнем интеллекта (на основании какого критерия?) и существа, не знающие страха, состоящие из одних мускулов, которые будут идеальными солдатами и т. п.

Столько веков усилий, чтобы прийти к муравью!

Неужели таков ответ науки, ее решение проблемы естественного отбора? Слово «естественного» тут не подходит: речь идет о решении людском и в определенном смысле отвлеченном от природы.

Это пугает меня точно так же, как направленное обучение, как школьный табель, с двенадцати лет сопровождающий будущего человека, с записями учителей и врачей, которые на разных этапах решают судьбу сначала ребенка, потом юноши, а затем и взрослого. Поточное производство профессионалов в соответствии с потребностями общества, но в зависимости от природных способностей.

Эта революция — а она действительно революция и, думаю, гораздо серьезней французской или русской — совершается на наших глазах, не вызывая ничьих протестов.

Социальное обеспечение вовсе не является революцией, поскольку этот институт предполагает, что человек не свободен и не ответствен за свое будущее. Общество берет его под свою опеку. А приняв над ним опеку, оно совершенно логично получает на него все права. Вчера во французской палате депутатов впервые был принят закон о запрещении самогоноварения.

В общих чертах это означает, что пьянство в деревнях слишком дорого обходится государству. Но одновременно и означает, что крестьянину больше не принадлежат яблоки с его яблонь, поскольку он не может выгнать из них водку для собственного употребления.

(Меня ужасает пьянство, но ведь это только болезнь, одновременно индивидуальная и социальная, имеющая весьма зыбкую связь с яблоками, сливами и разными отходами, из которых гонится самогон. И меня пугает — или восхищает, или забавляет, пока еще не разобрался — смещение некоторых давних основополагающих принципов и замена их принципами, пока еще не писанными, не сформулированными, но тем не менее проистекающими из мер, которые на первый взгляд представляются лишь мерами практического порядка)

22 июля 1960

Однажды я уже рассказывал о вечерах, которые проводил на танцульках и в кабаре, а также о ночах на Вогезской площади. То было мое первое столкновение с миром, непохожим на тот, что был доступен мне в Льеже. В ту эпоху я, можно сказать, не знал ни деревни, ни моря. В деревню мы выезжали раза три-четыре за лето, да и был это Амбур, куда ходил трамвай, так что теперь там вообще предместье Льежа. А море — такое, как в Бельгии, я видел всего дважды. Я был обычным городским ребенком, привычным к каменным мостовым, к вплотную стоящим домам, к палисадничкам, разделенным заборами.

Кажется, только в 1924 году я поехал в Бенувиль, а потом в Этрета и остался там не то на три, не то на четыре месяца. В 1925 году в Поркероле я открыл для себя жизнь моря, рыб, крабов, водорослей и помню, как она меня ошеломила и ужаснула. Подействовала, как слишком крепкое вино. Я увидел непрестанную борьбу за существование, увидел рыб, все время либо нападающих, либо спасающихся, увидел врожденную и неизменную жестокость.

На следующий год мне захотелось открыть для себя Францию, но я сделал это не в поездках по шоссе или железным дорогам. Я решил посмотреть на нее с оборотной, не парадной стороны, к чему меня влекло всегда и во всем. Именно поэтому, а вовсе не ради спортивного достижения (а в ту пору это могло считаться спортивным достижением) я решил пересечь Францию с севера на юг и с востока на запад по рекам и каналам. «Жинетта» была пятиметровым катером. Неподвижные стойки, которые я установил, позволяли накрывать ее тентом и натягивать вокруг брезент, так что на ночь получалась вполне приличная каютка. На буксире за «Жинеттой» тянулся ялик, где лежали стол и складные стулья, моя пишущая машинка и кухонная утварь.