Юлия Шмуклер - Автобиография

• Название: Автобиография
• Автор: Юлия Шмуклер
• Жанр: Русская классическая проза

---

Я взяла уже решенные задачи и стала искать их решение заново, исходя из физических соображений. Но думать было мне совершенно негде. В институте только что произошла технократическая революция и сразу за ней термидорианское перерождение. Старики-феодалы сами были виноваты: за своими распрями они проморгали среднюю научную поросль и она их сожрала. Новая дирекция тут же сменяла академическое первородство и клоповничек на чечевичную похлебку министерства и новое бетонное здание в полях за моей квартирой. Оно точно так же маячило на горизонте, как Тель-Авивский Университет из окон моей герцлийской квартиры. С переездом почему-то стало теснее: в комнате нас сидело десять человек, двумя аккуратными сардинными рядами, с понижением должности при удалении от окна как от источника света. Я сидела почти у самой двери и за мной - стукач нашей комнаты. Стукачей у нас развелось видимо-невидимо: на должность начальника режима был призван наподобие Рюрика бывший начальник лагеря. Он ввёл шмоны и облавы у величественного витража внизу - только овчарок не приводили. ВОХРовцы в формах становились во фрунт, и к ним по лестнице, как божество, спускался маленький Рюрик с парой придурков на подхвате. Лаборатории были переименованы в подразделения и по коридорам ходили наблюдатели, через стеклянные двери надзирающие за нашей работой. Научная политика дирекции заключалась в том, чтобы держать нас за рога, как коз - но временами подбегать и доить сзади.

Мне повезло, что я работала у А. Я. Лернера, который понимал мою потребность держаться подальше от этого места. Но из-за сына, который уже пошел и всюду полез, из-за его пюре, соков и марлечек этих разных, я никак не могла добраться до стола, за которым, как я полагала, должна была свершаться работа. Я оказалась в безвыходном положении и приняла решение думать на ходу. Это было то несчастье, которое лучше любого счастья помогло. Стол нужен, когда работа кипит - а когда котелок пуст и неизвестен даже рецепт, по которому варить, стол только мешает. Котелок хуже чем пуст - пока талант зарывают в землю, голова зарастает лебедой и ее механизмы ржавеют. Сорвать путы могут только тяжелые и ежеминутные усилия "на весу", а не легонький листик бумаги. Дальше первые искры мыслей наждаком чистят ржавчину и вызывают еще большее искрение - порочный круг начинает медленно раскручиваться в обратном направлении. Голова постепенно светлеет, приобретает думающую ясность - наконец, домашняя хозяйка занимается творчеством и воспаряет в небеса, У этого процесса есть один недостаток его очень трудно провести; вот почему человечество еще вкушает горячую пищу из рук домашних хозяек. Я знаю только один такой случай воскрешения из мертвых - это мой собственный.

Вспоминая себя в то время, так и вижу мыльную пену хлопьями и себя в отчаяньи. Думать на ходу оказалось адски трудно: это была не мысль, а обрывочек, который тут же упирался в мозговую кашу и тонул в ней. Но я заставляла и заставляла себя, усилием воли - в момент, когда ни один из моторов не действовал, я выезжала на своем ослином терпении, которое у меня от маминой крестьянской семьи. Я ходила, как во сне, наливала чай в дырку от подстаканника и роняла все, кроме ребенка. Скоро я могла думать уже две минуты подряд - это был не обрывочек, а обрубочек, и в нем имелось содержание. И однажды, во время одного усилия, я вдруг ощутимо почувствовала, как два ржавых-прержавых колеса со скрежетом провернулись в моей голове друг против друга и встали. Я очень удивилась - это было первое мое ощущение подобного рода - а потом открыла в себе способность читать математические книги.

Оказалось, что если своим умом дойти до чего-нибудь и потом раскрыть на этом месте книгу - содержимое его делается понятным и внутри книги появляется знакомое пятно, будто город, куда переехал друг. От него во все стороны прорастают такие длинные нити, вроде грибницы - если хочешь узнать дальше, надо идти по ним. Книжки оказались разные, как люди - и следовало брать только дружелюбные, не задаваясь вопросом, почему не понимаешь враждебные. Особенно возмущал меня один талмуд по теории вероятностей, о котором ходила острота, что он воздвиг непреодолимую стену между студентом и теорией вероятностей. Но я обнаружила, что даже дружелюбные книжки в какой-то степени такую стену воздвигают - своими непрошеными сведениями они будто битым кирпичом загромождали мои новоприобретенные колеса и мешали им вертеться. В лекарстве против невежества оказался яд, и пользоваться им можно было только гомеопатически. Я обращалась с книгами, как с горячими утюгами - погляжу и бронху.

Должна сказать, что книжки по математике пишутся в бессовестной манере: в целях большей строгости и удобства изложения авторы помещают конец в начало, протягивают железные логические тросы конструкции и тщательно замазывают те пути, которыми сами шли к цели. Получается компактный гранитный брусочек - на памятник. Пользоваться им невозможно: надо сначала раздробить его в крошку, чтобы потом собрать в образ, легкий и питательный, как куриный желток, из которого можно выращивать цыпленка. Горе тому книжнику, который доверчиво погрузит в свой котелок этот неудобоваримый брусок и попытается варить его по логическим рецептам - его ждет культурное и бесплодное несварение и его можно будет узнать по зеленому и завистливому цвету лица. Мне не раз говорили, что только мое варварство помогло мне так быстро сокрушить задачи, и вроде как рассматривали мои железные дороги как ловкий трюк уклониться от лучшего в Европе математического образования. Если еще учесть так называемый "гамбургский счет", болезненную склонность математиков сравниваться способностями, противопоставляемую ими официальной табели о рангах, то мне действительно повезло, что я не училась на мехмате, где мой номер был бы 138 и я держалась бы своей бранжи. Бревно деления на классы, которое торчало в моем глазу, было по крайней мере проще этого сучка. Способов расстроить творческое здоровье много, а быть здоровым - один.

Так или иначе, книги значительно расширили мой кругозор, и я как бы поднялась из пыли, в которой ползла по дороге, на четвереньки. С меня, наконец, было снято обвинение в дефективности - я была дура, но нормальная. Трудно передать, как это меня утешило. Стараясь с книжками не связываться, я стала спрашивать и выспрашивать, как баба на базаре, не стесняясь задавать самые глупые вопросы. К моему удивлению, спрашиваемые иногда, после первого презрения, ничего выжать из себя не могли и уходили озадаченные. Я поняла, что в моей глупости, кроме тупого невежества, есть свой здравый смысл: я могла понять только очень простые вещи и требовала того же от науки. Мне казалось, что существуют какие-то более общие, глобальные идеи, из которых то, что я не понимаю, вытекает как дважды два. Существующая путаница казалась мне переходиками между флигилечками и пристроечками, понастроенными там, где должно быть монолитное здание. Я мечтала перестроить эти посады на базе статистической физики, чтобы выделить хотя бы общие хоромы.

Пока что я неловко ползла на своих четырех, то и дело проваливаясь в какой-нибудь пробел образования. Когда я переставала двигаться, ощущение дальности дороги сводило меня с ума, пока я неуклюже чапала в дыре медленным колесом, удивляя своим невежеством мужа. Требовалась огромная выдержка, чтобы не свихнуться и вылезти обратно. Я как бы училась грамоте и стихосложению одновременно, заглядывая для справок в букварь. Способ обучения хороший, потому что при нем не теряется интерес и цель, но требующий громадного нервного напряжения. Временами колеса совсем останавливались, погружая меня в тоску и панический ужас - но потом снова пускались в ход, вознося на вершину счастья. Иногда я даже чувствовала, что они по делу останавливаются - там созревало что-то - но механизм был еще слишком шаткий, чтобы я относилась уравновешенно. Для поднятия духа я говорила себе такие подкрепляющие фразы, чуть не вслух - и, как ни странно, это действовало. Одна, помню, была: "ничего не поделаешь, надо жить дальше". Мне было слишком тяжело, чтобы я получала от творчества наслаждение - но я чувствовала, что мои мучения правильные. Ногу отсидишь и то колет, а тут я голову засидела. Зато каждый день я была чуточку другая, как мой сын, которому исполнилось два года и он говорил прекрасный стишок: "Джеймс-Джеймс, Моррисон-Моррисон, а попросту маленький Джим, смотрел за упрямой, рассеянной мамой лучше, чем мама за ним". Тогда это было неправдой, потому что я вкладывала в него уйму времени и сил, но сейчас это сильно смахивает на истину. Самое удивительное, что в это время Бог контрабандой появился у меня дома, во всех вопросах, связанных с безопасностью маленького Джима. Мы все Кощеи, у которых жизнь заключена в иголке, а иголка не лежит спокойно в яйце и утке, а бегает неизвестно где на своих тоненьких ножках. Сохранять в таких условиях целостность мировоззрения могут только лекторы по антирелигиозной пропаганде.