Павел Кодочигов - На той войне

• Название: На той войне
• Автор: Павел Кодочигов
• Жанр: О войне

---

— Скоро, мабуть, дойдем.

— Обязательно.

— Ой, девочки, только на берег выйдем, я первым делом искупаюсь, — мечтательно сказала Тамара.

Мария всплеснула руками и уперла их в мощные бока:

— Скаженна! В яку-то холодюку?

Однако увидеть море не удалось. Куда иголка — туда и ниточка, а дивизию вдруг повернули назад, протопала она положенные километры, на станции Плявинас погрузилась в вагоны и поехала. Куда — неизвестно. Зачем? Конечно же, воевать, а пока картины за дверями теплушек развертывались такие, что глаз не оторвать. Таня Дроздова и другие девчата из медсанбата целыми днями простаивали у открытых дверей вагона и не переставали удивляться.

— Смотрите, девочки, какая красивая деревня! И все дома целые.

— Бабы на речке белье полощут!

— А вон гуси! Идут-то как важно. Полетели! Смотрите — летят!

— Ребятишки! Маленькие и как быстро бегают! Кате Мариничевой все Колька мерещился. Пыталась вспомнить его лицо, и не могла. Даже мельком виденные взрослые лица мгновенно всплывали в памяти, а детские почему-то все на одно лицо казались.

Больше трех лет не видела Катя братишку. И столько же — поездов. Немецкий один случайно удалось рассмотреть. Два сцепленных паровоза, и за ними тяжелый крюк. Тянули паровозы этот крюк, а он подцеплял и выдирал шпалы, гнул и корежил рельсы. На исковерканном пути на равном расстоянии друг от друга лежали мешочки с толом. Намеревались фашисты для верности еще и подорвать дорогу, но не успели.

В небе на встречных курсах барражировали истребители. Ехали без бомбежек, но и на станциях стояли долго, ожидая прохода встречных поездов — шла большая и непонятная пока передислокация войск.

Остановились в Литве, недалеко от границы с Германией, и двинулись в привычном пешем строю к Восточной Пруссии, вспоминая, что русские прусских всегда бивали. Повоевать же здесь не удалось. Дивизию подержали больше месяца во втором эшелоне, а затем отвели и из него, посадили в вагоны и повезли.

Проехали Каунас, Вильнюс, повернули на юг, остались позади Лида, Барановичи, Ровно. От него дорога пошла на Львов и закончилась на станции Жешув, в Польше.

Медсанбат встал в ухоженном лесу. Нигде ни сучка, ни сломанной ветки, зато много кабанов, лосей и диких коз. Поляки сказали, что это заповедник, и просили соблюдать чистоту, а если потребуется спилить какие-то деревья, то пенек должен быть не выше двадцати сантиметров.

Замполит Коршунов тут же собрал личный состав батальона и провел беседу о том, как нужно вести себя на чужой территории. Он часто проводил беседы и всегда на них собирались охотно. Коршунов говорил негромко и неторопливо. Он как бы размышлял вслух, советовался — а как вы думаете? И потому беседы затягивались надолго.

Раненых было пока не очень много, но до железной дороги далеко, и пришлось бы туго, если бы не польские крестьяне. Они с утра приезжали на санях, выложенных сеном, прихватив с собой перины, теплые одеяла, всякую снедь, и наперебой предлагали свои услуги. К обеду, однако, поток подвод иссякал.

— Нельзя ли еще вечером несколько лошаденок? — намекал Коршунов неожиданным помощникам.

— Не можна, — отвечали, — никак не можна — бандиты в лесах, а мы без оружия.

Вечерами раненых увозила на станцию Таня Дроздова, ее перевели работать в эвакопалатку, с шофером Губановым. Возвращались часов в пять утра, и почти всегда на обратном пути машину обстреливали. Губанов на всякий случай брал с собой автомат и гранаты, пару «лимонок» засовывала в карманы и Таня. Везло им, наверно, потому, что перед каждым рейсом Губанов, хитровато прищуриваясь, просил:

— Ну, Танька, соври что-нибудь на счастье.

Таня что-нибудь «морозили» своим быстрым говорком и залезала в кузов к раненым. Сдав их, садилась в кабину, брала у шофера автомат и говорила:

— Ты, Леша, не боись. Если начнут наступать, лесину поперек дороги повалят, я им как врежу, как врежу, сразу целую роту положу. Я знаешь как стреляю? Все до одной пули в яблочко укладываю. В десятку только никак попасть не могу.

— Типун тебе на язык — о лесине-то к чему поминаешь? Но ври, ври, Танька, быстрее доедем. Ты сама-то чего-нибудь боялась?

— А как же? Я всю жизнь, Леша, боюсь. В школе экзаменов больше смерти, на работе — начальства, на войне... По машине бьют, Леша?

— По нам с тобой, — подтверждал Губанов, нажимая на газ.

— Может, и мне пальнуть?

— Валяй.

— Так он у тебя не стреляет!

— На предохранителе стоит!

— А где у него предохранитель? Покажи, Леша.

— Иди-ка ты... Нашла время, — прижимался к рулю Губанов. — Фу, кажется, проскочили! — вытирал со лба пот и косился на Таню: — Сколько вместе ездим, и все не пойму, когда ты травишь, а когда и правду говоришь. На самом деле не знаешь, где предохранитель у автомата?

— Да знаю, Лешенька, знаю, но я подумала, что стрелять нет нужды, чтобы не вызвать ответный огонь. Они били на звук, и пули мимо летели, а огонек бы увидели, так по-настоящему врезали. Я ведь тоже кое-что соображаю.

— Это хорошо.

— Угу. Но я тебе не успела рассказать, когда я больше всего боялась. В Латвии вы на новое место уехали, а нас с Ольгой Максимовой оставили с послеоперационными. Стояли мы в лесу, на горке, помнишь? Так вот, ночь проспали спокойно, а утром видим — самолет иностранный на поле садится. Двое из него выходят, с автоматами, и в гору поднимаются, ладно еще не на нас прут. Сколько они в лесу пробыли, не знаю, нам показалось, что вся жизнь прошла, но возвращаются с какими-то тюками, и уже четверо. Садятся в самолет и улетают. После этого мы весь день поджидали — выйдет на нас банда или нет. А еще, когда черт занес батальон вперед наших частей в какое-то болото. Вечером встали, Прокофьева Маша, кажется, пошла в хутор за водой и у колодца с немцем лоб в лоб столкнулась. Ведром в него запустила и назад, а он еще быстрее от нее. Оборону тогда круговую заняли, помнишь? И всю ночь на кочках просидели. В тот раз у меня не только зубы, но и коленки чакали. Да и у тебя, поди, тоже... Что, уже приехали? Быстро сегодня обернулись. Скорее бы уж на новое место перебираться. Надоело мне с тобой ездить, Леша. Крутишь свою баранку, крутишь — ни словечка не вымолвишь.

* * *

На земле стоял январь сорок пятого. Последний день его первой декады. На перроне было шумно, но не весело — медсанбатовцы провожали Любу Филиппову, теперь уже Высочину. Рожать уезжала Люба, виноватой себя чувствовала и перед подругами, и перед всем миром. За длинные и мучительные последние дни и себя показнила достаточно, и Сашу повинила.

И он сам не свой. Сапоги новые для Любы раздобыл, продуктами на дорогу обеспечил, подруги еще много натащили, можно бы и спокойным быть, а казалось — не все сделал, что мог, надо бы еще что-то.

— Береги себя, слышишь? И не волнуйся, тебе нельзя, — просит Любу.

— Ладно. Ты о себе заботься и не лезь куда не надо. Пиши почаще.

— Обязательно. И ты тоже.

О чем еще можно говорить при расставании?

Гудок паровоза. Последняя суматоха у вагона. Полные слез глаза Любы проплывают в черном проеме дверей теплушки. Перегнулась через брус Люба. Ветер отбрасывает назад ее косы.

Саша бежит за вагоном, какое-то время видит жену, потом последний взмах ее руки. Он замедляет шаг, останавливается и торопливо лезет в карман за папиросами.

11

Маша Семенова сопровождала до санбата ходячих и возвращалась тоже пешком. Пробовала голосовать, но водители будто не видели ее.

Впереди с каждой минутой нарастал гром. Начиналось наступление. Санроты на месте не было. Пошла к Висле — куда еще идти, если все к ней мчатся? Километра три протопала, и повезло. Подбежала к остановившемуся танку — десантники ей руки подают:

— Садись, сестренка. С тобой и умереть не страшно.

— А вы куда?

— Пока на ту сторону, а там прикажут.

— И мне туда же.

На танке Маше Семеновой ездить не приходилось. Боялась, что свалится, под гусеницы попадет, но нашла какую-то железину, вцепилась в нее и успокоилась.

Танков к переправе шло много, и это вызывало надежду, но когда выскочили к реке, показалось девушке, что вся Германия обрушилась на Вислу, на узенькую полоску наведенного моста между ее берегами, по которому, точно букашки, ползли танки.

В небе тоже творилось что-то невообразимое. Волна за волной, совсем низко, пролетали наши штурмовики. Выше истребители отгоняли от переправы бомбардировщиков, но те все-таки прорывались к мосту, сбрасывали бомбы. И снаряды ложились все ближе.

Осторожно, выдерживая интервал, вползает танк на понтонную цепочку. Мост качается под его тяжестью, ускользает из-под гусениц, потоки воды то и дело обрушиваются на броню.

Два снаряда рвутся почти одновременно. Рядом! «Надо прыгать! — решает Маша. — Плаваю хорошо, не потону!» Какое-то мгновенье медлит и вскакивает на ноги, но кто-то валит ее на броню, прижимает к ней. Сквозь грохот взрывов доносится разъяренный голос: