Людмила Синицына - Кривой четверг

• Название: Кривой четверг
• Автор: Людмила Синицына
• Жанр: Современная проза

---

Про мать он, например, говорил: «Суторная она у нас». И в самом деле, она вечно суетилась, торопилась, вечно спешила, будто боялась куда-то опоздать. Но всегда оказывалось так, что мать, торопившая всех, в конце концов уже где-нибудь на улице спохватывалась: забыла либо билеты, либо деньги, либо Сумочку или заколку. Да и домашние дела она делала так, будто хотела успеть к какому-то непонятному предельному сроку. Может, от этого, а может, и еще почему супы у нее получались жидкими, невкусными, белье пахло хозяйственным мылом и плохо разведенная синька оставляла пятна.

«Сколько раз тебе говорил — вырезай глазкй-то! — сердился отец, заметив в супе плохо вычищенную картошку. — На пожар, что ли, спешишь?»

Мать могла сгоряча купить дорогие портьеры и повесить их, оставив старый тюль в жирных пятнах. Из-под покрывала у неё, как правило, выглядывал пожелтевший подзорник. Надев нарядное платье, мать старательно прятала светлую дорожку спущенной петли на капроновом чулке, поворачивая ее во внутреннюю сторону, или все время поддергивала скрученную бретельку комбинации.

Время от времени она устраивалась на работу — то в садик, то в прачечную, то в столовую. И первое время всегда бывала довольна своим местом — оно «ну ни в какое сравнение» не шло с прежним. Потом начиналось смутное недовольство, выяснение отношений, и тогда за ужином мать с пьяным упорством, возвращаясь к каким-то особенно запавшим ей в душу словам, пересказывала отцу причины ссор, вызывая у него то сочувствие, то гнев и раздражение: «Ты посчитай, сколько мест уже сменяла?» — «Я, что ли, виновата? — говорила она в ответ с недоумением и возмущением. — Да я бы работала и работала, но...» И начиналось перечисление всех обид, после которых остаться просто невозможно.

В последнее время мать особенно быстро пьянела, но пока бутылка оставалась на столе, не сводила с нее жадных глаз, и с работы ей всё чаще приходилось увольняться.

Рассказы отца про деревню она слушала без особого сочувствия, а порой и с насмешкой: «Навоз таскать?! Охота больно! Как это ты говоришь? Упётаться? Там упётаешься за день: и воду таскай, и огород поливай. Я-то знаю! Пожила там, хватит!»

Света — что было нечасто — тут соглашалась с матерью: одно дело приехать погостить, посмотреть, как там, а другое — поселиться совсем (как иногда об этом начинал мечтать отец). В деревне страх один жить: волки вон зимой, отец сам рассказывал, почтальона съели, одни валенки остались. В лесу заблудиться — проще простого, кругом звери, столько опасностей всяких. Даже и представить себе трудно, как люди в таких условиях живут, когда знают, что города есть. Удивительно, что их там держит?

Света вообще не то чтобы боялась, но относилась с опаской и настороженной недоверчивостью ко всему, что можно было назвать стихией, что не было подчинено, распланировано и отрегулировано людьми, как в городе.

Света связывала это с тем случаем в детстве, о котором она помнила смутно, но о котором вспоминали родители.

Наверно, они тогда были на рыбалке. Взрослые занимались своими делами, а Света потянулась за мячом и плюхнулась вслед за ним в воду. Плавать она еще не умела и, всплеснув руками, пошла на дно. Мать, как была в платье и босоножках, прыгнула за ней, подняла над водой. Река в этом месте мягко заходила в ложбинку, течения не было, но зато скользкое, глинистое дно у самого берега довольно круто уходило в воду. Мать сделала шаг вперед и, не будь на руках Светы, легко ухватилась бы за траву. Но отпустить Свету она не могла и всё скользила и скользила на месте.

Чувствуя, что так она ничего сделать не сможет, мать с силой толкнула, почти бросила Свету вперед, на берег, а сама от этого толчка отступила еще дальше. Плавала мать тоже плохо, а тут еще, когда дно уходило из-под ног, совсем растерялась. Она подпрыгивала, хватала воздух и снова опускалась. И с каждым полупрыжком отходила туда, где глубже, где её уже подтягивало к себе щупальце бешеного течения горной реки.

Ухватившись за траву так, что онемели пальцы, Света испуганно смотрела на мать. А мать смотрела на неё. Света видела ее глаза, понимала, что мать как будто просит её что-то сделать, но от испуга не могла издать ни звука.

Уж как отец почувствовал, что там, за спиной, происходит неладное, он и сам не знал. Оглянулся, увидел на берегу мокрую Свету, которая, вцепившись в траву, смотрела куда-то в воду, и тут же кинулся к матери.

Слушая эту историю, Света каждый раз сердилась на мать: «И чего бросалась, если плавать не умеет? Сразу позвала бы отца. И меня бы утопила, и сама бы утонула. Действительно, прав отец: суторная она у нас».

И время от времени Свете кажется, что бестолковые, злобные упрёки, когда отец начинает обвинять мать в том, что она исковеркала его жизнь, что она виновата и в его пьянстве, и во всех остальных несчастьях, имеют основание. У матери, конечно, свои отговорки — она пытается обвинить во всем его. Спор старый, каждый считает виноватым в чем-то, чего и высказать толком не может, другого. Ну чего стоило бы матери иногда промолчать, не доводить отца до белого каления! Нет, не может уняться, и перебранка переходит в драку. Но если по-настоящему разобраться, то, конечно, виноваты оба, считает Света. И это она отчетливо поняла, когда они зашли как-то вместе с ней в пивнушку на базаре. Там было душно, смрадно; помятые, серые фигуры виднелись в сером дыму, словно грешники в аду собрались. К их столику как-то по-собачьи подошел высокий мужчина с зачесанными назад волосами. Весь его вид — независимый и в то же время готовый отозваться на любое движение — показывал, с какой целью он приблизился к столику.

Отец купил ему и той женщине, что стояла рядом, по кружке пива. Мужчина сделал жадный глоток, а потом, должно быть считая, что должен «отработать», громко сказал: «А какой я певец был! Какой певец! Голос у меня был... Карузо!..» Он встал в позу, держа кружку на отлете, и, тряхнув зачёсанными назад лоснившимися волосами, попытался запеть. И по этому сиплому, будто проржавевшему голосу уже, конечно, нельзя было угадать, правду он говорил или врал. Мужчина закашлялся до того, что стал фиолетового цвета, а потом всё так же театрально повел рукой в сторону стоявшей рядом женщины: «Вот она сгубила. Такой талант сгубила!» Женщина негромко засмеялась. Не злорадно, не мстительно, не весело. Как-то неопределенно. И тоже хриплым голосом.

Света потом часто вспоминала их. По сравнению с этими пьянчужками её родители тогда выглядели вполне благополучными. Ну, зашли выпить по кружечке... А теперь? Не так много времени прошло, а Света вполне может представить на месте той женщины свою мать. И, сравнивая их, Света не может не думать, отчего спился тот «певец». «Нет! — думает Света, — был бы настоящий голос, не спился бы. Он почувствовал, что не дотягивает, и пошел туда, где легче. Чтобы потом можно было сказать: «Такой голос был — вот она споила». Это он, конечно, не сознавал, когда делал, но все-таки сделал выбор такой, когда можно другого обвинить в своем падении».

Как-то Света решилась и заговорила с Флорой Яковлевной о том, почему же все-таки пьют люди, почему на них не действуют слова убеждения о вреде пьянства, вид других опустившихся людей. Ведь это же страшно!

«Трудно ответить, — вздохнула Флора Яковлевна. — А воруют, когда знают, что за это их ждет тюрьма? Не думают так, не могут увидеть себя со стороны. К тому же постепенно все происходит. Вот у твоих родителей, например. Отец из деревни приехал. Там для него все было привычное, все знакомое. Здесь — иной уклад жизни. Чтобы город духовно наполнил человека, для этого надо быть подготовленным. Я говорю о музеях, театрах, филармонии. Здесь надо над собой работать, учить себя постоянно. А водка — она сразу дает ощущение яркой, наполненной жизни. Доступно и сначала безопасно. Но это обман. А за обман всегда приходится чем-то платить».

Разумеется, про отца и мать смешно говорить, что они «не дотянули». До чего им дотягивать? Планка стояла на самой нижней отметке. И все-таки, значит, и перед ними стоял какой-то выбор. У каждой развилки своего жизненного пути они сворачивали все более круто туда, где их тащило и бросало об камни течение. Но легче, конечно, обвинить в ошибках не себя, а другого.

Чувствуя, как после некоторого затишья в пьяных разговорах назревает очередной скандал, Света торопилась заснуть, чтобы не слышать, не видеть ничего, — а вдруг это поможет ссора пройдет, как туча, стороной?

Горные вершины спят во тьме ночной,

Тихие долины полны свежей мглой, —

повторяла она, чтобы успокоиться, призывая сон.

Но страх настигал ее и во сне. Она все пряталась от кого-то или чего-то темного, неясного, смутного, а от этого ещё более страшного, бежала по бесконечным пустым улицам, где почему-то никто не мог прийти на помощь, и она с отчаянием понимала это и снова бежала куда-то, где ее могут спасти. А ноги не слушались, как ватные ступали по земле, и она молила: «Скорее, скорее!» — чувствуя, как это огромное, тёмное, с неясным лицом догоняет ее... и просыпалась. Сердце глухо билось, дыхание перехватывало. Она надевала платье и снова ложилась, стараясь не слушать, как в соседней комнате раздаются короткие, глухие выкрики, звенят упавшие на пол ложки, слышится невнятное мычание. И Свете начинало и, что там, в соседней комнате, вовсе и не ее родители, а кто-то совсем другой. Будто два оборотня творят непонятные нечеловеческие дела. Она вдруг боялась пошевелиться, чтобы не привлечь к себе их внимания, и, бросая осторожные взгляды на будильник, повторяла, как заклинание: «Скорее бы утро, скорее бы рассвет!» — пока незаметно не засыпала снова.