Алексей Свирский - История моей жизни

• Название: История моей жизни
• Автор: Алексей Свирский
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Сегодня после «Медного всадника», когда собираюсь уходить, Соня выражает желание немного проводить меня.

— Можно, мама?..

Старуха разрешает.

Мы входим в тихий вечер, в звездное сияние, в серые тени наступающей летней ночи… Идем близко, чуть-чуть касаясь друг друга.

В моем сознании звучат стихи Пушкина, поют рифмы и проходят живые образы людей, событий и нескончаемая панорама картин природы…

Как хорошо сейчас… Сколько неразгаданных тайн хранит в себе это черное небо, украшенное множеством сверкающих миров…

— Соня, я хочу вам сказать…

Это говорю я… Это звучит мой взволнованный голос.

Ее маленькую руку сжимаю в моей руке и, пьянея от охватившего меня чувства непередаваемой нежности, шепчу:

— Соня… Жизнь мою отдам за тебя…

Она обеими руками обнимает мою шею…

Неожиданная ласка умиляет меня, радует неиспытанной радостью, окрыляет сознание.

Этой ночью мне не спится…

На следующий день вечером прихожу к Александровым и застаю Соню в слезах. Заболела мать. У старухи сильный жар. Она бредит.

Из нескольких слов, сказанных Соней, догадываюсь, что в доме ни копейки и что о приглашении врача думать нечего.

У меня болезненно сжимается сердце. Я напрягаюсь, ищу выхода из тяжелого положения. У меня тоже ничего нет, если не считать нескольких огарков, принесенных мною.

Соня беззвучно плачет.

Молча выхожу на улицу и, после недолгого размышления, иду к Харченко.

Среди темной зелени, окутанной вечерними сумерками, белый дом великого князя сказочным дворцом поднимается над Соборной улицей.

Прохожу мимо парадного подъезда, украшенного стройными колоннами.

Я не в первый раз здесь. Неоднократно прохожу мимо, гуляю, заглядываю в окна, слежу за калиткой, вырезанной в белой ограде сада, в надежде повидаться с Петром Даниловичем, но проходят дни за днями, Харченко не появляется, и я ни с чем возвращаюсь домой.

Но сегодня я его увижу во что бы то ни стало.

Приближаюсь к калитке. Дергаю медную ручку звонка. Мне откликается мелким звоном колокольчик, заглушаемый лаем. Лает целый собачий хор.

Открывается калитка, и в повороте показывается крупное, полнокровное лицо с длинными, висящими вдоль подбородка усами.

— Кого треба?.. — Тыхо!.. Мовчать!..

Последние слова относятся к собакам, немедленно прекращающим лай.

— Мне на минутку Петра Даниловича… Два слова хочу сказать…

— Добре, добре, хлопче… Можно и покликать…

Предо мною стоит живой Тарас Бульба. Могучие плечи и необычайных размеров живот облечены в синий запорожский кафтан, опоясанный широким шелковым поясом. За пояс воткнуты нагайки, плети и люлька с длинным гибким чубуком.

— А по якому дилу?

Не торопясь, вытаскивает он из кармана широчайших штанов кисет с табаком и, видимо, намеревается набить люльку и вообще «побалакать» с незнакомым человеком.

Объясняю ему, что лично знаком с управляющим и хочу с ним поговорить по делу.

— Добре, добре… Зараз покличу, — говорит толстяк, выдергивая из-за пояса люльку.

Жду и с некоторой тревогой гляжу на собак, выстроившихся полукругом неподалеку от меня. Их не меньше двадцати штук, и все они разной породы. Тут и сенбернары, похожие на львов, и великаны-водолазы, напоминающие пуделей, и английские доги и ящерообразные таксы, и маленькие мопсы, и совсем крохотные собачонки с остренькими мордочками, на тоненьких высоких лапках.

Впоследствии узнаю, что собаки принадлежат лично Надежде Александровне — жене князя, и что толстяка зовут Михаиле Пивень.

Он дрессировщик собак и садовник, а наряд запорожца носит по приказанию великого князя.

Харченко принимает меня за гостя, собирается даже угостить чаем, но я тороплюсь, всячески стараюсь сократить беседу и закончить самым главным попросту говоря, хочу попросить немного денег…

Сидим в обширной комнате, хорошо освещенной большой висячей лампой. Недалеко от входа на самой середине стоит письменный стол, а за столом два кожаных кресла.

— Неужто десять рублей получаешь? — удивленно спрашивает Харченко и продолжает: — Вот так штука Иван Захарович!.. Кровосос, можно сказать, отличительный… Ты хорошо сделаешь, ежели уйдешь… Таких местов сколько хочешь найдется у нас… Было бы желание задарма работать…

Харченко поблескивает черными глазами и особенно охотно разговаривает.

— Я про тебя говорил князю, — продолжает Петр Данилович, — работа для тебя уже имеется… Библиотеку после пожара надо в порядок привести. Сможешь?..

— Постараюсь, изо всех сил постараюсь. Ведь читать умею… — отвечаю я.

— Во-во… Раз сочиняешь, стало быть, и книги, как говорится, тебе в руки.

Петр Данилович громко смеется, близко наклоняется ко мне, и тут только убеждаюсь, что управляющий хлебнул спиртного и по этой причине находится в таком «бодром» настроении.

— Приходи завтра с утра и оставайся здесь, — говорит Харченко, закуривая. — У нас, — продолжает он, — помещения хватит для тебя… А касательно твоей просьбы, так я с удовольствием…

Харченко встает, вытаскивает из кармана брюк кошелек, долго роется в нем, находит трехрублевую бумажку и отдает ее мне.

Роняю слова благодарности, осторожно пожимаю неожиданно протянутую руку и почти убегаю.

Приближаюсь к маленькому домику не один, а в сопровождении одного из моих банных посетителей — доктора Шмулевича.

Долго приходится мне упрашивать этого единственного в Ташкенте штатского врача, пока соглашается пойти к неизвестным ему Александровым.

Шмулевич еженедельно посещает наши бани и хорошо меня знает.

Доктор очень высок ростом. На нем все длинно и просторно.

Худощавое лицо его, продолговатое и костлявое, заканчивается бородкой-метелочкой табачного цвета.

Рассказываю ему про Александровых, говорю о том, как они были богаты и как по несчастной случайности впали в нищету.

Шмулевич заинтересован, и, чтобы лучше слышать, он сильно наклоняется, и тогда мой длинноногий спутник напоминает человека, получившего удар в живот.

Соня встречает нас в коридорчике. Она очень взволнована.

Глаза сверкают горячим блеском.

— Спасите, умоляю вас…

Мелкая зыбь пробегает по нижней губе, а из глаз ее выкатываются прозрачные крупинки слез.

Доктор выслушивает старуху и находит, что она больна тифом.

Потом он мне и Соне дает подробные наставления, как ухаживать за больной, чем ее кормить и в какое время давать лекарство. На выписанных им рецептах он делает маленькую надпись — бесплатно.

То обстоятельство, что врач обращается ко мне как к близкому семье человеку, дает мне особенную бодрость, усиливает мою энергию, и я начинаю чувствовать себя здесь своим.

Бегу в аптеку, приношу лекарство, приготовляю компрессы, всячески стараюсь помочь больной и в то же время внимательно слежу за Соней. Предположение доктора, что она может заразиться, держит меня в тревоге. Хотя она мне и помогает, но в ее голосе, в потухающих глазах и в ее движениях я начинаю замечать необычайную вялость.

Меня это пугает. Временами я совершенно забываю старуху и все свое внимание сосредоточиваю на дочери.

На мои вопросы, здорова ли она, Соня отвечает, что у нее немного болит голова, но это пустяки — выспится, и все пройдет.

Ухожу поздно ночью. Издалека доносится пение петуха. Подхожу к дому. Калитка заперта. Приходится обходить кругом и постучаться к Хасану.

— Знаешь, что я скажу тебе, — шепчет Хасан, открывая дверь черного хода, — хозяин очень сердит. Хочет прогнать тебя…

— За что?

— Говорит, что ты много покрал свечей…

— Ладно, пускай… Я сам потребую завтра расчет, — говорю я и направляюсь в свою каморку.

Всю ночь терзают меня сомнения, одолевают мрачные мысли, и болезненное состояние вызывает во мне предчувствие чего-то страшного.

Встаю на заре, выхожу во двор и направляюсь к колодцу, чтобы умыться холодной водой. И вдруг неожиданная встреча: сам Мирошников в своем утреннем халате выходит из первого номера.

Взглядываю на него и тотчас же убеждаюсь, что этот всегда спокойный человек готовится учинить мне большую неприятность. В его серых, обычно полусонных глазах я замечаю едва уловимые искорки, и чуть-чуть шевелится пышная борода.

— Ты что себе вообразил такое… Кто ты здесь?.. Запустил номера, всюду грязь, непорядок… Да еще нечист на руку стал… Прогоню!.. Как собаку прогоню!..

С трудом сдерживаюсь, чтобы не наговорить дерзостей.

— Напрасно сердитесь: я сам уйду, хоть сейчас… А за ваши огарки можете высчитать…

— Ты… Ты смеешь…

Не узнаю Мирошникова: куда девалось его величавое спокойствие? Он брызжет слюной, глаза вот-вот выпадут из орбит.