Алексей Свирский - История моей жизни

• Название: История моей жизни
• Автор: Алексей Свирский
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Так выгнанная собака с опущенной мордой и с трусливой лаской в глазах возвращается к сердитому хозяину.

Но Станислав не сердится: он искренно радуется моему появлению. Он видит меня через железные прутья ворот и кличет к себе.

— Ты куда же утек?.. Ах, дурной хлопец!.. И ничего не было… Побрехала трошки Ратничиха, тай пишла до хаты, а ты злякался… Оксана и Филипп шукают тебя…

Старик нежно гладит меня по голове. Цепи тоски спадают с меня.

Жизнь постепенно налаживается, и я забываю о тяжелых происшествиях незадачливого дня.

Оксана приучает меня к труду: помогаю чистить картофель, бегаю в погреб за зеленью, снимаю с веревки высохшее белье и натираю кирпичный порошок для чистки медной посуды. По случаю летних каникул работы у Филиппа и Оксаны меньше. Обширная столовая с длинными столами и скамьями на двести человек почти пуста.

Большинство курсантов-казеннокоштников разъезжается: остаются самые бедные и одинокие.

Эконом Давид Мэн — человек высокого роста, с узкой длинной бородой. Он строг, скуп, придирчив и религиозен.

Половина его жизни проходит в молитвах. Широкие пейсы, ермолка, накрытая картузом, и черный атласный сюртук, опяясанныч шелковой широкой лентой, делают его похожим на цадика[Цадик — по представлению верующих евреев праведник, обладающий пророческим даром, на самом деле духовный шарлатан.].

В протяжение многих месяцев эконом часто видит меня, иногда даже мелкие поручения дает и почему-то говорит со мною на плохом ломаном русском языке. Оказывается, он принимает меня за сына Оксаны.

Легко можно себе представить возмущение Мэна, когда он узнает, что я еврей. Происходит это на другой день после игтопии с Арончиком.

Голда Ратнер приходит на кухню с просьбой одолжить ей пару луковиц, сталкивается с экономом и тут же при мне рассказывает Мэну, как я, никому неведомый мамзер, чуть было не утопил ее Арончика.

— Так ты еврейское дитя?! — восклицает Мэн, обращаясь непосредственно ко мне. — А я думал, что ты пастух!.. Бегаешь под небом без шапки, и клешами не вырвешь у тебя ни одного еврейского слова!.. Ведь за это тебя на том свете будут варить в кипящей смоле!.. И, наверно, в синагогу не ходишь — а?

Я стою перед экономом, смотрю на его большие туфли и жду, когда он уйдет.

Кончается тем, что Мэн в припадке религиозного великодушия дарит мне свой старый картуз и приказывает никогда не снимать его.

«Подарок» в два раза больше моей головы и падает на уши.

Кроме того, картуз пахнет потом, и он мне противен. И как только хозяин уходит из кухни, я срываю с головы засаленную фуражку и бросаю на пол.

Оксана смеется, а Филипп укоризненно качает головой, и я вижу болтающуюся под его ухом белую серьгу.

— Так не полагается, — наставительно говорит Филипп. — У каждой нации своя вера, и каждый должен свою религиозность исполнять. Вот какая история…

— Нехай большие до бога доходят, а вин еще махонький хлопчик! — горячо заступается за меня Оксана.

А через два дня в мою крохотную жизнь врывается новое и большое событие. Происходит это следующим образом. Сейчас же после обеда, когда Филипп моет посуду, а Оксана убирает кухню, я от нечего делать иду на гимнастический двор, где на свободе занимаюсь гимнастикой: раскачиваюсь на трапеции, карабкаюсь по скользкому шесту, упражняюсь на параллелях и, обливаясь потом, мечусь по залитому солнцем двору, воображая себя заправским акробатом.

И вдруг мне чудится: кто-то окликает меня. Прислушиваюсь.

Оклик повторяется. На этот раз хорошо слышу свое имя. Голос идет от забора. Подбегаю, заглядываю в щель и вижу три пары черных глаз.

— Это ты, Мотеле?

— А я к тебе… Помнишь, ты мне что-то обещал?.. — робко говорит приятель.

— А кто с тобою?

— Твои сестры: Бейле и Фрейде…

— Хорошо… Сейчас… Подожди немного…

То обстоятельство, что пришли мои двоюродные сестры, наполняет мое сердце гордостью.

Одно мгновение — и я уже в столовой. Нахожу корзину с объедками хлеба, собираемого для выделки кваса.

Выбираю три куска получше, прячу под рубаху и крадучись иду на кухню. Здесь в большой деревянной миске лежат куски вареной говядины. Знаю, что из этого мяса Оксана приготовит фарш для пирожков. Быстро выхватываю крупный кусок и бегу к моим просителям.

— Мотеле, ты здесь? — спрашиваю я и припадаю взволнованным лицом к забору.

— Да, — шепчет Мотеле.

Тогда я вскарабкиваюсь на забор, усеянный гвоздями.

Мотеле и мои замарашки-сестренки стоят внизу на панели с задранными вверх головами.

— Держи подол… Сейчас…

Но я не договариваю: кто-то хватает меня за ногу и тащит вниз. Оглядываюсь и замираю: сам Мэн стоит у забора…

Выроненные мною куски хлеба и мяса падают к ногам эконома.

— Иди-ка, иди-ка сюда, шейгец! — кричит хозяин, стаскивая меня с забора. — Так тебе мало, что сам жрешь! Ты еще казенный харч воруешь!.. Сейчас я тебя выброшу отсюда, как собаку… Ах, паршивец!.. Чтоб чорт в твоем отце…

Мэн хватает меня за уши, да так больно, что я начинаю кричать.

— Как вы смеете?! Что за безобразие!.. — внезапно раздается крепкий уверенный голос.

Пальцы Мэна разжимаются: перед ними стоит Нюренберг казеннокоштник-курсапт.

— Как вам не стыдно?..

— А вы себе вот это бачете?.. — говорит, дрожа от злости, эконом и указывает на хлеб и мясо, валяющиеся около забора.

— Подумаешь, какой убыток нанес вам этот ребенок!.. А вот мы узнаем, что ревизия скажет по поводу вашего хозяйничанья…

Мэн становится меньше ростом и кривой улыбкой силится стереть недоброе выражение хитрого лица.

Нюренберг берет меня за руку и ведет к общежитию курсантов.

— Я не для себя взял, — говорю я, стараясь при этом заглянуть в лицо моего заступника.

— А для кого же?

— У меня товарищ есть… Мотеле…

Нюренберг останавливается, обволакивает меня мягким взглядом больших черных глаз и спрашивает:

— Сколько тебе лет?

— Восемь, — отвечаю, не задумываясь.

— Где ты научился по-русски говорить?

— В Петербурге… Мы там долго жили, — добавляю я, чтобы окончательно убедить Нюренберга.

Мы идем дальше. За садом директора белеет двухэтажный дом. Здесь общежитие курсантов. Входим.

Огромные и высокие помещения. В комнатах — столы, скамьи, книги, широкие и длинные линейки, чертежи, на стенах — большие географические карты, а там, где институтчики спят, множество кроватей. Меня здесь все интересует, радует и волнует.

В одной из отдаленных комнат с раскрытыми окнами в сад мы находим несколько курсантов. Из них запоминаю: Срулевича, костлявого, рыжеволосого парня с лицом, густо осыпанным веснушками, Тейера, коротконогого толстяка с широким мясистым затылком, Вейсброта, большеголового, с выпученными глазами, имеющего вид человека, перепуганного на всю жизнь, и Пинюка, светлого блондина, грузного и высокого.

— Посмотрите, что наш «хлебодар» сделал с этим мальчиком, — говорит Нюренберг и подводит меня к окну.

Он показывает мои пламенеющие уши и продолжает:

— И это за то, что ребенок хотел передать кусочек хлеба своему голодному товарищу…

Курсанты окружают меня и рассматривают с явным любопытством. Нюренберг поднимает меня и усаживает на подоконник.

— А теперь расскажи нам, ветка Палестины, как ты попал сюда и откуда взялся? Имейте в виду, — обращается Нюренберг к товарищам, — что этому старику уже восемь лет.

Нюренберг полон жизни. На его смуглых цеках цветет румянец, под черными усиками играет полнозубая улыбка, в движениях он ловок, ритмичен и при этом обладает еще ласково-густым и сочным голосом.

Я быстро осваиваюсь и приступаю к рассказу. Понимаю, что нравлюсь, и стараюсь вовсю. Прислушиваясь к собственному голосу, слежу за выражением лиц моих слушателей, осыпаю их рассказами из моей недолгой жизни и всячески кокетничаю.

— На какой улице вы жили в Петербурге? — спрашивает Нюренберг.

— На Бассейной.

Курсанты оживленно переглядываются.

— На той самой улице, где живет Некрасов, — поясняет товарищам Нюренберг.

— Ага! — утвердительно произношу я.

— Что «ага»?

— Где живет Некрасов.

— А кто такой Некрасов?

— Стихотворец, — отвечаю я.

С этого момента интерес ко мне еще более усиливается.

Нюренберг агитирует. Он указывает на мои способности, на мое сиротство, говорит о множестве погибающих детей, о несправедливости существующего строя и кончает предложением все силы употребить на то, чтобы институт меня усыновил.

Я слежу за каждым его движением, любуюсь его красивым жизнерадостным лицом, желаю войти в темную глубину его ласковых глаз, и чувство любви теплой, приятной струей вливается в мое сердце, и я хочу всегдавсегда быть около этого человека, ставшего мне вдруг таким близким, каким еще никто не был.