Оноре Бальзак - Жизнь холостяка

• Название: Жизнь холостяка
• Автор: Оноре Бальзак
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1983

Бальзак нередко сочетал со своими легитимистскими предрассудками и симпатии к Наполеону и к людям, созданным наполеоновской Францией. В связи с этим «Жизнь холостяка» приобретает особенный интерес. Филипп Бридо, бессердечный и наглый хищник, — наиболее законченный образ наполеоновского офицера, созданный Бальзаком. Реализм Бальзака в этом романе до конца побеждает его симпатии к людям наполеоновской Франции.

---

Несмотря на благоразумие и хладнокровие, с каким Филипп ставил по вечерам свои ставки, время от времени ему случалось, как выражаются игроки, «продуваться». Испытывая непреодолимое желание иметь на вечернюю игру десять франков, он в таких случаях потихоньку запускал руку в кошельки своих домашних — брата или же старухи Декуэн, пользуясь ее небрежностью, а то и в кошелек Агаты. Однажды бедная мать, засыпая, была поражена страшным видением. Филипп вошел в ее комнату, обшарил карманы ее платья и взял все деньги, какие там нашел. Агата притворилась спящей, но проплакала всю ночь. Ей было ясно все. «Один проступок — еще не порок», — сказала г-жа Декуэн, но проступки повторялись многократно, порок стал очевидным. Агата не могла больше сомневаться: у ее любимого сына не было ни сердца, ни совести. На следующий день после этого ужасного видения она, дождавшись конца завтрака и уведя в свою комнату Филиппа, пока он еще не ушел из дому, умоляла его обращаться к ней за деньгами в случае необходимости. Тогда его просьбы настолько участились, что через две недели Агата исчерпала все свои сбережения. Она оказалась без гроша и стала подумывать о какой-нибудь работе для себя; несколько вечеров она обсуждала с г-жой Декуэн вопрос о том, чем бы зарабатывать деньги. Уже бедная мать ходила к «Отцу семейства» просить заказов на вышивку — работа, дававшая около двадцати су в день. Несмотря на полную скрытность племянницы, г-жа Декуэн прекрасно поняла, откуда возникло это стремление зарабатывать деньги рукоделием. Да стоило посмотреть на Агату, чтобы обо всем догадаться: ее свежее лицо увяло, кожа на висках и на скулах съежилась, на лбу появились морщины, глаза потеряли свой чистый блеск: очевидно, какой-то внутренний огонь пожирал ее, она плакала по ночам; но больше всего томила ее необходимость молчать о своих страданиях, горестях и опасениях. Она никогда не засыпала до возвращения Филиппа домой, она поджидала его на улице; она изучила изменения в его голосе, походке, научилась понимать речь его трости, со стуком волочившейся по мостовой. Она не упускала ничего, она знала, в какой именно степени опьянения приходил Филипп, и трепетала, слыша, как он спотыкается на лестнице; однажды ночью она подобрала золотые монеты там, где он упал. Когда он бывал навеселе и в выигрыше, его голос становился хриплым, трость тащилась по земле; когда же он проигрывал, в его шагах чувствовалось что-то сухое, отчетливое, яростное; он напевал чистым голосом и держал трость кверху, на караул. Когда он выигрывал, его обращение за завтраком было веселым и почти ласковым; он шутил, — грубовато, но все же шутил, — с г-жой Декуэн, с Жозефом и с матерью. Проиграв, он, наоборот, бывал мрачен; его короткая и отрывистая речь, суровый взгляд, угнетенное состояние наводили страх. От разгульной жизни, в соединении с привычкой к спиртному, что ни день все больше и больше изменялось его лицо, когда-то такое красивое. На скулах появились красные жилки, черты грубели, ресницы выпадали, глаза тускнели. В довершение всего Филипп не следил за собой, и от него несло кабаком, запахом грязных сапог, так что и посторонний по этим приметам узнал бы опустившегося человека. В начале декабря г-жа Декуэн сказала ему:

— Вам бы следовало одеться с головы до ног.

— А кто будет платить? — резким голосом ответил он. — У бедной матери не осталось ни гроша, я получаю пятьсот франков в год. Чтобы одеться, нужна вся моя годовая пенсия, а я уже заложил ее на три года вперед.

— Почему? — спросил Жозеф.

— Долг чести. Жирудо взял у Флорентины тысячу франков для того, чтобы дать их мне взаймы... Я не одет с иголочки, это правда. Но когда подумаешь, что Наполеон — на Святой Елене и продает свое серебро, чтобы существовать, то его солдаты, оставшиеся верными ему, могут отлично расхаживать в стоптанных сапогах, — сказал он, показывая свои сапоги без каблуков.

И он вышел.

— Он неплохой мальчик, — сказала Агата, — он способен на хорошие чувства.

— Можно любить императора и сохранять приличную внешность, — сказал Жозеф. — Если бы он хоть немного заботился о себе и своей одежде, то не смахивал бы на проходимца.

— Жозеф, надо быть снисходительным к брату, — сказала Агата. — Ты-то занимаешься тем, чем хочешь. А он, конечно, не на своем месте.

— Почему же он его оставил? — спросил Жозеф. — Не все ли равно, будут ли на знаменах клопы Людовика Восемнадцатого или кукушка Наполеона, если эти лохмотья — французские? Франция есть Франция. Я бы стал рисовать хоть для черта! Солдат должен драться, раз он солдат, из любви к искусству. Если бы Филипп преспокойно остался в армии, то был бы теперь генералом...

— Вы несправедливы к нему, — сказала Агата. — Твой отец обожал императора, и он одобрил бы поступок сына. Да, наконец, Филипп согласен возвратиться в армию! Один бог знает, как тяжело твоему брату пойти на то, что он считает изменой.

Жозеф встал из-за стола, собираясь подняться к себе в мастерскую, но Агата, взяв его за руку, сказала:

— Будь добр с братом, он так несчастен.

Когда художник вернулся в мастерскую, сопровождаемый г-жой Декуэн, которая просила его щадить чувствительность матери и обращала его внимание на то, как Агата изменилась, о каких внутренних терзаниях говорит эта перемена, — в мастерской, к своему глубокому изумлению, они застали Филиппа.

— Жозеф, милый мой, — сказал он с непринужденным видом, — мне очень нужны деньги. Черт побери! Я должен франков тридцать в табачную лавочку за сигары и не смею пройти мимо этой проклятой лавчонки, не заплатив денег. Я уже обещал раз десять.

— Отлично, вот это по-моему: возьми из черепа.

— Но я уже взял все вчера, после обеда.

— Там было сорок пять франков....

— Ну да, ровно столько и я насчитал, — ответил Филипп. — Я их и взял. А что — может быть, я дурно поступил?

— Нет, мой друг, нет, — ответил художник. — Если бы у тебя были деньги, я бы сделал так же на твоем месте. Но только раньше, чем взять, я спросил бы твоего согласия.

— Просить — это очень унизительно, — ответил Филипп. — Я бы предпочел, чтобы ты брал, как я, не спрашивая; в этом больше доверия. В армии делается так: товарищ умирает, у него хорошие сапоги, у тебя плохие, и с ним меняются.

— Да, но у него не берут их, пока он жив.

— О, это мелочи, — ответил Филипп, пожимая плечами. — Значит, ты не при деньгах?

— Нет, — ответил Жозеф, не хотевший обнаружить свой тайник.

— Через несколько дней мы будем богаты, — сказала г-жа Декуэн.

— Да, вы надеетесь, что ваш «терн» выйдет двадцать пятого, в парижском розыгрыше. Надо полагать, вы ставите крупную сумму, если задумали нас обогатить.

Двести франков, поставленные на чистый «терн», дают три миллиона, не считая выигрыша на два номера и установленных выигрышей.

Да, так и есть! Если выигрыш в пятнадцать тысяч раз больше ставки, то вам и нужно двести франков! — вскричал Филипп.

Старуха закусила губу: у нее вырвалось неосторожное признание.

И в самом деле, Филипп на лестнице задал себе вопрос:

«Куда эта старая колдунья может прятать деньги на свои ставки? Потерянные деньги, — я употребил бы их гораздо лучше! Четыре ставки по пятидесяти франков — и можно выиграть двести тысяч. Это немножко вернее, чем выигрыш на «терн».

И вот, верный себе, Филипп приступил к розыскам предполагаемого тайника г-жи Декуэн. Накануне праздников Агата ходила в церковь и долго оставалась там. Без сомнения, она исповедовалась и готовилась к причастию. Был канун рождества. Г-жа Декуэн, наверное, должна была пойти накупить разных лакомств для сочельника, но, быть может, одновременно собиралась внести свою ставку. Тираж лотереи производился через каждые пять дней, поочередно, в Бордо, Лионе, Лилле, Страсбурге и Париже. Тираж парижской лотереи бывал двадцать пятого числа каждого месяца, списки заканчивались двадцать четвертого к полуночи. Солдат учел все эти обстоятельства и занялся наблюдениями. В полдень Филипп возвратился на квартиру, когда г-жи Декуэн не было дома, но она унесла с собою ключи. Однако с этим затруднением легко было справиться. Филипп притворился, что забыл захватить из дома какую-то вещь, и попросил привратницу сходить за слесарем, проживавшим в двух шагах, на улице Генего, — слесарь явился и открыл дверь. Первой мыслью вояки была постель: он разворотил ее и, прежде чем исследовать деревянную кровать, тронул рукой тюфяки; в нижнем тюфячке прощупывались золотые монеты, завернутые в бумагу. Быстро распоров ткань, он взял двадцать луидоров, потом, не дав себе труда зашить тюфяк, прибрал постель так, чтобы г-жа Декуэн ничего не заметила.

Игрок проворно скрылся, собираясь ставить в три приема, через каждые три часа, и играть всякий раз не больше десяти минут. С 1786 года, когда были выдуманы публичные игры, именно так только и играли настоящие игроки, которые держали в страхе администрацию игорных домов и «съедали», по выражению притонов, весь банк. Но прежде чем приобрести такой опыт, они проигрывали целые состояния. Вся философия арендаторов игорных домов и их прибыль основывались на том, что их касса оставалась нетронутой и что они получали доход от равных выигрышей, именуемых «ничья», когда половина суммы оставалась за банком, а также на разрешенной правительством явной недобросовестности, то есть на праве отвечать за ставки и оплачивать выигрыши по своему усмотрению. Одним словом, игра, которая щадила богатого и хладнокровного игрока, пожирала состояние азартного игрока, из глупого упрямства позволявшего себе одуреть от быстрого движения этой машины: банкометы в игре «тридцать и сорок» действовали почти так же быстро, как рулетка. Филипп в конце концов приобрел то хладнокровие мастера своего дела, которое позволяет сохранять ясность взгляда и отчетливость соображения в вихре азарта. Он дошел до той высокой политики в игре, которая, скажем мимоходом, в Париже дает возможность жить тысячам лиц, достаточно крепким, чтобы каждый вечер смотреть в пропасть, не испытывая головокружения.