Мелвин Брэгг - Дева Баттермира

• Название: Дева Баттермира
• Автор: Мелвин Брэгг
• Издательство: Издательство «Иностранка»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978–5–94145–480–8

Англичанин Мелвин Брэгг известен у себя на родине не только как сценарист — один из авторов киноверсии прославленного мюзикла «Иисус Христос — суперзвезда» — и ведущий телевизионных передач по искусству. Его перу принадлежит полтора десятка романов, пользующихся неизменным успехом у читателей. Действие «Девы Баттермира» переносит нас в начало XIX века, в Англию времен короля Георга III: Британская империя воюет за океаном со строптивыми американскими колониями, соперничает в Европе с Францией, где набирает силу Наполеон. В это самое время на северо-западе Англии, в краю холмов и озер возникает знаменитая поэтическая «Озерная школа», а особой достопримечательностью этих мест становится прекрасная Мэри Робинсон: о ее прелести и скромности снова и снова пишут поэты «Озерной школы». Отчего же столь трудной оказалась судьба красавицы? Что скрывает от нее ее избранник? Да и кого полюбила прекрасная Мэри: доблестного воина и блестящего аристократа Хоупа или безродного авантюриста Хэтфилда, тайными узами связанного с зловещим Ньютоном?

---

О характере его религиозных чувств и состоянии его ума можно судить по этому отрывку из длинного письма, которое он написал преподобному мистеру Эллертону из Колтона близ Улвертона. Это было подтверждено издателем «Ланкастер газетт» десятого сентября 1803 года.

Карлайл, 29 августа 1803 года, понедельник

Ваше преподобие, уважаемый сэр!

Спешу как можно скорее выразить Вам мою глубочайшую признательность за Ваше восхитительное письмо. Оно попало мне в руки в то самое время, когда мистер Марк исполнял свои обязанности в часовне после того, как даровал мне умиротворяющее причастие нашего Господа благословенного. Состояние моего ума весьма удовлетворяет мистера Марка и мистера Паттерсона, чьи заботы обо мне весьма ценны, однако же одиночество куда больше соответствует теперешнему настроению моему; наедине с Господом и Царствием Его, я нахожу умиротворение, в коем заключено понимание всего; и это вызывает во мне желание ступать далее по жизни, но не со злобою и отвращением — о нет! — отнюдь, отнюдь не так… Девять предыдущих месяцев тюремного заключения и точное знание, какова позиция тех, кто настроен против меня, стали обстоятельствами поистине великой важности — они заставили меня искать помощи… Верите ли, у меня самые здравые суждения о великодушии Господа нашего, который в изобилии выделил на долю мою испытаний, дабы я сумел подготовиться… Я искал и, надеюсь, найду в конце концов, благодаря благословенной памяти — и только на Него одного лишь я уповаю, — благодаря его страданиям и единственно его заступничеству, я надеюсь увидеть Господа в Мире… Что же касается Ваших молитв в следующую субботу, я буду от всей души благодарен, поскольку, руководствуясь вполне понятными человеческими мотивами, меня не казнят до тех пор, пока не прибудет почта, а это случится не ранее как в три часа пополудни…

И в том заключалась тонкая ирония, ибо обвиненный в мошенничестве, замышленном против государственной почтовой службы, он ожидал казни, которая была отложена до второй и последней доставки почты на этой неделе. Он искренне и в значительной степени надеялся на получение помилования.

В весьма беззаботном постскриптуме к этому письму Хэтфилд дал некую подсказку на этот день:

P.S. К своему немалому удовольствию, я мог бы и далее продолжать это послание. Однако меня ждет большое количество жалоб, которые мне еще предстоит написать, выделив для того немало времени, и еще четыре вчера днем остались без ответа. Будьте же Вы благословенны.

Таков был его образ, сохраняемый на публике, и это совершенно согласовалось с тем, что писали о нем репортеры и что было известно о заключенном широкой публике, и уж в особенности тем, кто посещал его и вел с ним самую оживленную переписку, это представлялось вполне убедительным.

«Спокойствие, хладнокровие и рассудительность ума нисколько не покидали его все время заключения, как и во время судебного заседания, — сообщала «Карла джорнел». — Это, как нам думается, является весомым доказательством сверхъестественной помощи… Благодаря поистине протестантскому покаянию, он обнаружил Милосердие Божье, которое, в соответствии с порядком, он никак не мог получить от законов родной страны».

Также 29 августа сообщалось — как раз в тот самый день, когда он написал письмо преподобному Эллертону: «Он обрезал свои прекрасные, густые волосы, такие длинные, темного цвета, и отослал их со всеми бумагами и прочим своему другу в Лондоне».

В ночь перед казнью, в пятницу, второго сентября, был возведен эшафот на Песках, «на небольшом острове, который возник прямо посреди течения реки Эден, к северу от города, меж двух мостов».

Едва минуло десять часов утра, как с Хэтфилда сняли оковы, и мистера Кемпбелла послали купить «Карлайл джорнел». Хэтфилд некоторое время читал газету, а затем принял у себя в камере двух священников, которым надлежало заботиться о нем — мистера Паттерсона из Карлайла и мистера Марка из Бурга-на-Песках. Около двух часов кряду они оба молились вместе с ним. Затем все трое выпили по чашечке кофе, и священники удалились: Хэтфилд объяснил, что не желает подвергать их унылому и удручающему зрелищу его подготовки к последнему путешествию к Пескам.

Он написал несколько писем, одно из них было адресовано Микелли, в которое он вложил свой перочинный нож для сына. Молодому и несколько бестолковому заключенному — который был буквально влюблен в Хэтфилда и с невыразимой готовностью исполнял кое-какие услуги лакея — он отдал Библию, за которой посылал еще вчера.

Как раз перед тремя часами пополудни в камеру вошел совершенно безутешный мистер Кемпбелл, сообщив заключенному, что почта уже прибыла, но помилования не пришло. И тогда Хэтфилд попросил тюремщика оставить его одного на несколько минут.

В таком случае через два часа, и теперь уж наверняка, он будет казнен. Он в замешательстве взглянул на голые каменные стены, пытаясь представить, каково это: не существовать — не быть здесь, не быть нигде бы то ни было еще, — и лишь благодаря заступничеству Христа знать в точности, что где-то будет другая жизнь. Правда же заключалась в том, что в течение всех этих месяцев вера покинула его. Он не хотел умирать — да и за что? умирать! — никогда более не увидеть неба, не вдохнуть полную грудь живительного воздуха, не прикоснуться к плоти, не вкусить пищи, питья. Никогда более ему не выпадет возможность попытаться и вновь потерять все, попутешествовать, испытать приключения, почувствовать себя частичкой того времени, в котором он был рожден. Он страстно жаждал покинуть это ненавистное место, просто прогуляться, сказать «добрый день» какому-нибудь встречному, съесть апельсин, быстрым шагом пересечь улицу. Стремительный поток, лавина воспоминаний хлынула в его сознание: лица, мгновения жизни, события, тела женщин, сам он — песнь его жизни, вскоре она умолкнет навсегда.

Как он сможет все это вынести? Он так же хорошо подготовился к смерти, как любой другой человек, имеющий на то право, но — о Господи! — он не хотел умирать, он не желал такого конца. Рыдание, похожее на рык, нарастая, как нарастает грохот прилива, стремящегося к берегами залива, невольно вырвалось из его груди. И сердце всякого, кто оказался свидетелем этого порыва, вдруг пронзала боль сострадания. Однако Хэтфилд тут же запечатал рот ладонью искалеченной руки, прижавшись блестевшим от холодного пота лбом к каменной стене: его заколотило в безудержной дрожи, сотрясая тело, сознание, душу, а затем прошло.

Он позвал тюремщика, велев ему принести горячей воды и лезвие, а также доставить холодного пирога с дичью, бутылку кларета и два бокала — он будет весьма благодарен, если мистер Кемпбелл отобедает с ним.

Придя в себя окончательно и осознав, что больше у него нет ни малейшей возможности остаться в живых, Хэтфилд тщательно выбрился — с невероятной аккуратностью, ни разу не порезавшись.

Он дал совершенно определенные распоряжения мистеру Кемпбеллу по поводу нескольких безделушек, которыми он более никогда не сможет обладать, и вручил тюремщику пять гиней, дабы тот распределил эти деньги среди самых бедных заключенных, имена которых Хэтфилд загодя написал на листе. Пока тюремщик ходил за кофе, он читал главу из Второго послания к Коринфянам, которую он еще прежде отметил для себя.

Затем к нему вошли и объявили, что шериф и его подручные ожидают у дверей, однако он попросил оставить его с палачом один на один хотя бы на несколько минут. Этого человека привезли из самого Дамфриса, заплатив ему десять гиней. Хэтфилд простил ему все, что тот собирался сделать, дал ему немного серебра в бумажном пакете и попросил лишь о том, чтобы узел на шее был завязан как подобает.

За несколько минут до того, как часы показали четыре пополудни, он вышел из тюрьмы на яркий свет. прекрасного, по-летнему безоблачного дня, золотое послеобеденное время, на улицы, по которым разъезжали многочисленные кареты и повозки, экипажи; всюду мелькали всадники, уличные продавцы, цыгане, целые компании в окнах домов и молодежь на крышах. Его уже дожидались сам шериф, судебный пристав, закрытый экипаж, который должен был доставить его на место казни, целая гвардия, состоящая из карлайлских йоменов, и катафалк. Он вышел, и приглушенный, но все же басовитый рокот приветствий и аплодисментов пронесся по толпе, рокот, который зародился здесь, под стенами этой тюрьмы, а затем выплеснулся ревущей волной на улицы Карлайла, докатившись до самой виселицы на Песках.

— Он здесь!

Хэтфилд взглянул вверх, огляделся по сторонам, медленно кивнул миру, который предстал перед его глазами, и повернулся к толпе.

Половина кавалерии двигалась в голове процессии, вторая половина завершала ее. Хэтфилд сидел в крытом экипаже, скованный кандалами, между мистером Кемпбеллом и палачом. Толпа, запрудившая улицы города, была столь многочисленна, что процессия, двигавшаяся в сторону Песков, едва пробиралась сквозь нее. Время от времени им даже приходилось останавливаться, когда огромное число любопытствующих напирало в особенности, однако йомены, призванные охранять шествие, даже не пытались разогнать людей силой, а лишь спокойно просили всех разойтись.