Эдвард Олби - Все кончено

• Название: Все кончено
• Автор: Эдвард Олби
• Издательство: Прогоесс
• Жанр: Драматургия
• Год: 1976

---

Друг (сдерживая гнев). Мы это знаем.

Дочь. Да? А мне показалось…

Любовница (мягко). Давайте не будем больше говорить об этом. Нас не так понимают.

Друг. Нет, просто… Впрочем, неважно.

Жена (учтиво). Ты хотел сказать, что просто ты его друг и тебе совсем не все равно, что с ним будет?

Друг (мрачно). Да, что-то в этом духе.

Жена. Что ж, здесь несколько его друзей, и нас это всех волнует. То, что мы разных мнений, не так уж важно.

Друг. Не согласен. Я тебя предупреждаю: если нет никаких письменных распоряжений, а я в этом почти уверен, и ты будешь настаивать, я передам дело в суд.

Жена (твердо). На это понадобится много времени.

Друг. Безусловно.

Жена. Что ж. (Пауза.) Благодарю. Приятно было иметь такого адвоката.

Друг. Не говори так.

Жена (в ярости). Не говори так?! Не говори так?! Речь идет о моем муже. Надеюсь, ты не забыл об этом?! Сколько раз мы тебя принимали в нашем доме — в те дни, когда у нас был общий дом? Здесь! Ты и твоя жена гостили у нас на рождество. Много раз! Кто всегда привозил тебе сигары из Гаванны? Кто ходил с тобой по магазинам, чтобы купить твоей жене подарок, настоящий подарок, а не то, что мужья обычно дарят женам? Я! Его жена! Ты это помнишь?!

Друг подходит к креслу, в котором она сидит, опускается перед ней на колени, берет ее руки, прижимает к губам.

Друг. Ну, не надо… не надо.

Жена (отнимает у него руки, отворачивается; устало). Поступай как знаешь. Отлей его в бронзе, если хочешь; я не могу больше с тобой бороться. Вы оба мне слишком дороги.

Любовница. Я ведь сказала вам, чего он хочет, — и только. Или, вернее, чего он хотел, когда он сказал мне об этом. Не будем ссориться из-за будущего.

Друг (мягко). Если я возьму назад свои слова, ты возьмешь меня назад в адвокаты?

Жена. Я никогда тебя не выгоняла. Что я буду без тебя делать? Все это пустые слова.

Дочь (не меняя позы). Обнимайтесь, лобзайтесь, пойте.

Жена (нарочито легким тоном; Другу). Скажи, как это называется, когда убивают родную дочь? Если прикончить ее в младенчестве, так это — детоубийство. А вот, если убить ее в зрелом возрасте, когда она давно уже выросла и даже морщины приобрела? Убийство в целях самообороны, так, по-моему?

Из-за ширмы выглядывает Сиделка.

Сиделка. Доктор?

Он идет за ширмы, оттуда видны их склонившиеся фигуры. Жена застывает в кресле, судорожно вцепившись в подлокотники, и закрывает глаза. Любовница встает, делает шаг, останавливается. Друг идет к постели. Дочь встает, но не сходит с места.

Сиделка (выглядывает из-за ширм). Не подходите, это не для вас. (Возвращается к постели больного.)

Любовница садится. Друг тоже. Дочь опускается на диван.

Дочь (голос яростный, сдавленный, хриплый, зубы сжаты, в такт своим словам бьет кулаком по дивану). Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя на земле, как и на небесех… Дай нам днесь!

Все молчат, появляется Сиделка, на халате капли крови, словно кто-то брызнул на него кистью краску; руки тоже в крови.

Сиделка. Обошлось. Было кровотечение. Но обошлось.

Жена (не открывая глаз). Вы уверены?

Сиделка (спокойно, но внушительно). Все обошлось. (Возвращается к постели.)

Любовница (Жене, после паузы). Расскажите мне что-нибудь. Говорите со мной о чем угодно… о чем угодно.

Жена (с трудом). Мы… да… у нас был… сад. Да, сад… мы жили за городом, неподалеку от Парижа. Мы провели во Франции около трех лет. Вы… он рассказывал вам об этом?

Любовница. Да. Красиво там было?

Жена. Он не мог… он не мог показать его вам. Да, там было красиво. Дом сгорел, и сад тоже. Нам написали.

Любовница. Какая жалость.

Жена. Да, там было красиво. (С усилием.) Это был не просто сад, это был целый мир… мир… цветения. Вселенная цветения. Можно так сказать? Впрочем, неважно. Это был не такой сад, куда приглашают гостей прогуляться… «Пойдемте, посмотрите, как мы там все устроили». Нет, это был совсем другой сад. Конечно, он был спланирован людьми понимающими — мужчиной и женщиной. По-моему, это было сразу видно. А может, их было несколько, несколько поколений — но он был ни на что не похож. Он просто окружал вас со всех сторон. (Откидывает голову назад. Громко Врачу и Сиделке.) КТО-НИБУДЬ СКАЖЕТ МНЕ НАКОНЕЦ ПРАВДУ?!

Сиделка (выглядывает на мгновение). Да. (Возвращается к постели.)

Жена (спокойно). Благодарю вас.

Любовница. Так про сад.

Жена. Да. (Пауза. Собирается с мыслями.) Да… дом был очень старый, он был построен несколько столетий назад, в нормандском стиле — снаружи дерево и штукатурка, но не квадратный, а весь в пристройках. Небольшой и уютный. Каменные полы, огромные камины с простыми полками над ними, в потолках мощные балки, кухня величиной с гостиную — словом, вы знаете. И со всех сторон нас окружало укрощенное буйство сада. Нет, не укрощенное, продуманное — продуманное буйство сада. Такое великолепие. Туда слетались птицы и бабочки со всей округи. И конечно, пчелы. Только выйдешь — и тут же составишь букет, которому позавидовал бы сам Редон.[2] (Пауза.) Я больше не хочу говорить об этом.

Появляется Врач, вытирает руки полотенцем, подходит к ним.

Врач. Чуть-чуть, но обошлось. Тут предсказать что-нибудь трудно. Разрешите, я посижу с вами? (Садится рядом с Женой и Любовницей.) Уф-ф, хорошо. Я вдруг почувствовал себя совсем старым… (Усмехается.) Смешно, а?

Любовница. Вы собираетесь уйти на покой когда-нибудь?

Врач. Теперь уже нет. Я зашел слишком далеко за пенсионный возраст. Об этом надо было думать лет пятнадцать назад. К тому же, что я буду делать?

Жена (не глядя на Врача). Теперь… ближе?

Врач (пауза.) Конечно. А как же? Каждый вздох уменьшает расстояние. Каждый удар сердца таит в себе опасность.

Любовница (пытается перевести разговор). Я никогда не понимала, как это вы, врачи, умудряетесь оставаться в живых во время эпидемий. Наглотаетесь, наверно, пилюль — не вздохнуть, а на теле живого места нет — уколы, прививки.

Врач. Ну, теперь все гораздо проще. А было время — да-а. И знаете, что интересно, в Европе во времена чумы — я об этом читал, только читал, не думайте, что я жил в те годы, — когда за неделю вымирало восемьдесят процентов населения города, врачи — какие они там ни были, неважно — теряли лишь половину своего состава. Конечно, в те дни врач мало что мог сделать против бубонной чумы, а тем более против легочной, но бежать без оглядки из города тоже было бессмысленно. Это все равно бы не помогло, разве что отсрочило. Так что они оставались, старались помочь бубонам прорваться, заколачивали дома со всеми жильцами, если кто-нибудь там заболевал, и появлялись на месте за день — за два до священника. У священников потери были такие же, как у врачей. Возможно, это что-нибудь и значит, а может, и нет. (Пауза.) Хотите еще немножко истории?

Жена (качает головой, улыбается краем рта). Нет.

Любовница (так же). Нет, пожалуй, нет.

Врач (с трудом подымаясь). Что ж, тогда я пойду назад. Если захотите еще что-нибудь услышать, дайте мне знать. Я с удовольствием вам расскажу. (Идет к ширмам, проходя мимо Дочери, лежащей на диване.) Голова болит? (Идет дальше.)

Дочь (вскакивает, вполголоса). Ну, знаете ли! (Ни к кому не обращаясь.) Я тоже буду в солярии. (Выходит, хлопнув дверью.)

Молчание.

Жена (Любовнице, мягко). Что же вы будете делать?

Любовница (с печальной улыбкой). Не знаю. Я думала об этом, конечно, но ничего не могу придумать. Я не пью — и слишком стара для наркотиков. Я думала уехать куда-нибудь, поездить по тем местам, где не бывала раньше, где мы с ним не бывали, но и против этого много возражений. Чего я хочу: забыть или вспоминать? Бередить раны или трусливо бежать от боли? Возможно, лучше не делать ни того ни другого. Хотя, конечно, что-то делать нужно. Печальнее всего то, что я столько их перевидела. Женщин, внезапно потерявших своих мужчин, — они возвращаются туда, где бывали вместе, сидят на верандах, смотрят по сторонам, будто ждут, чтобы их узнали; можно подумать, что публика в Каннах та же, что и в тот год, и что сейчас к ним кто-нибудь подойдет и поздоровается. Они одеваются слишком броско, чего никогда не допустили бы раньше; в три часа дня на них уже вечерний туалет, и драгоценности, и грим, который хорош для полутемного бара, а не для яркого солнца. Заметьте, я говорю не о тех женщинах, которые опустились, махнули на все рукой, нет, я говорю о женщинах, которые держатся, они живут с постоянным чувством недоумения, словно что-то не так, только они сами не знают, что именно. А дело в том, с чем они никак не могут примириться, в том что настоящее — это не прошлое и что теперь им все нужно решать самим и некому доверяться. А иногда они ездят группками по три-четыре женщины, и это еще хуже — маленькие отряды растерянных вдов, говорящих о своих мужьях так, словно те отправились в клуб или на холостую пирушку. В этом есть какая-то грубость; неуважение к себе, в конце концов. Я, конечно, уеду. Это я знаю. Но не туда, где я никогда не бывала. Боль бывает разная, и приехать туда, где ты была не одна, все-таки должно быть легче, чем туда, где ты уже никогда не сможешь… Скорее всего, я сделаю так: буду ездить по тем местам, где бывала раньше, где мы бывали вместе, но как бы со сдвигом, словно не в фокусе. В Довиль я поеду в октябре, когда там открыт лишь один отель, и в серые непогожие дни, закутавшись получше, буду подолгу гулять по набережной. Я проведу неделю в Копенгагене, когда «Тиволи» закрыто, а рождество — в Венеции, где, как я слышала, в это время всегда идет снег. А может, поеду в Берлин посмотреть на стену. Мы там были вместе, когда ее возводили. Много что можно делать и в то же время так мало. (Долгая пауза. С грустью.) А вы что будете делать?