Гулла Хирачев - Салам тебе, Далгат!

• Название: Салам тебе, Далгат!
• Автор: Гулла Хирачев
• Жанр: Современная проза

В современном Дагестане яркая, накаленная общественно-политическая жизнь — и при этом нет выраженного литературного процесса. Актуальные события и вопросы получают осмысление в рамках репортерской журналистики и публицистики. В республике, пожалуй, самое большое количество разнонаправленных и независимых газет в России. Но погруженность в каждодневную современность мешает создать ее многозначный, объемный художественный образ.

Гулла Хирачев, автор этой повести, сам придуман мною — на расстоянии от родины, под чужим именем мне было легче отстраниться от сиюминутного жизненного опыта и попытаться выразить в диалоге, сценке, детали противоречивую реальность сегодняшнего Дагестана. Я рада, что, выиграв конкурс «Дебют»-2009, повесть Гуллы Хирачева стала объектом некоторого интереса: хочется надеяться, в родной республике она сыграет роль одного из катализаторов развития актуальной литературы.

Алиса ГАНИЕВА

---

Гулла Хирачев Салам тебе, Далгат!

1

Сразу попав в тесноту, Далгат почувствовал себя плохо, но спасали обступающие навесы. Сначала его как будто охватили стиральные порошки, куски хозяйственного мыла, выжигающие глаза солнечным отсветом щетки для посуды из проволоки, шампуни, резинки для волос, целлофановые пакеты с хной и басмой, лавровые веники. Потом неожиданно и пестро со всех сторон нависли бюстгальтеры с гигантскими чашечками, ворохи разноцветного, дешевого на вид женского белья, два раза Далгата сильно защемило двумя крупными женщинами, выбиравшими себе что-то в проходе. Торговка лет сорока, с золотым зубом, взмахнула красными панталонами перед его лицом: «Молодой человек, купи себе — не пожалеешь» — и затряслась от смеха. Соседки шумно захохотали вслед.

Вырвавшись из тесных рядов, Далгат оказался снова на ярком солнце, и тут же, вылетев, дребезжа, из-за поворота, его чуть не сбила грязная железная тележка, которую быстро гнал перед собой неопрятно одетый человек. «Расходись! Расходись!» — кричал он низким и грубым голосом, который перекрывался из динамиков криком местной мегазвезды. «Бери, хорошие, женщина, очень хорошие», — захлебываясь, нарастало со всех сторон. Черные от загара, измученные торговлей под жарящим солнцем, прикрываясь от неба кусками картона, тут и там сидели и стояли торговцы. Кое-где попадались мужчины, спрятавшиеся в тени «Камазов», а из кузовов скатывались спелые и тяжелые арбузы и дыни. «Слаткий априкос», — читал Далгат пьяными глазами.

Красными горками лезла в глаза малина, рваными бумажными обертками лежал зеленый молодой фундук, солдатскими отрядами громоздились лихо уложенные пирамидки оранжевой хурмы, груш, яблок, помидоров, тут же рядом стручки фасоли, черешня, крупные, мелкие, продолговатые, фиолетовые, зеленые и почти красные виноградные кисти. Ходил, зачем-то неся длинную плеть, усатый сборщик налогов.

Рядом с товаром, выведенные на куске бумаги шариковой ручкой, лепились названия сел, откуда их привезли: «Гергебиль», «Ботлих», «Ахты»… Под прилавками между раздавленными гранатами и персиками ползали полуслепые и блохастые котята. Распаренные и уморенные, с возбужденно бегающими глазами, вокруг двигались люди. Осторожные старушки с аккуратными хвостиками, утомленные девушки в блестящих вечерних платьях, на каблуках и с ведрами огурцов в руках, парни в спортивках, дамы с вуалетками. «Бери, парень, зелень, бери! Петрушка, кинза, укроп! Все свежий!», «Парень, смотри какая картошка, хорошая, не червивая, взвесить тебе?», «Подходи, откуси абрикос, на, пробуй», «Возьми тоже на пробу, парень, яблоки сочные, некислые»…

Далгат прошел мимо и свернул в пахнущий кровью, но темный и прохладный мясной павильон, где с потолка нависали длинные телячьи, бараньи и прочие туши, где тут и там работал ловко и споро топор. «Бери, молодой человек, отличная баранина», «Куры берем, куры берем». В рыбном отделе трепетали еще живые рыбы, ловя последний воздух большими губами, торговки живо обрабатывали и чистили, блестела чешуя. Мужчина в грязном синем фартуке бил большую рыбу головой о прилавок.

Впереди, мельком, знакомый полупрофиль, длинная, толстая, рыжая, почти до колен коса. Сакина шла, чуть отставая от матери, косясь на прилавки, в белых костлявых пальцах висели пакеты с мясом, на пакетах — смуглая женщина с курчавыми волосами и красные латинские буквы. Далгату живо захотелось схватить у мясника нож, пойти вприпрыжку следом, а потом, не давая обернуться, грязным, испачканным кровью ножом отрезать толстую косу, чтобы девушка кричала, плакала, чтобы собралась круглоротая, любопытствующая толпа. Желание было неодолимым. Далгат даже представил, как повернется ее сухая, с хронически синими веками мама, как почернеет от гнева и удивления.

Сакина пробиралась к бело-прямоугольному, слепящему солнцем выходу, из тени на жару, мыслей в голове практически не было. Вчера ходила к портнихе шить юбку, портниха удивлялась, что она не красится. «А почему не красишься? Ну, когда нежарко, наверное, да? Чуть-чуть?». Потом рассказывала о жене своего брата, который не послушался советов родственников, женился на девушке другой национальности, а та, лентяйка и хамка, лежит беременным животом кверху, мажет крем от растяжек, делает маникюр, по хозяйству и не пошевелится. «И страшная она, я тебе говорю, — твердила портниха, — и волос у нее на теле много, даже на спине растут. Я ей говорю: иди к эндокринологу, а она, такая, иди лучше своему сыну сопли подотри! Не, скажи, наглость же, да?». Юбка вышла совершенно возмутительной и разъезжалась по швам.

Сакина была его однокурсницей. Далгат неумело преследовал ее любовными записками и, получив в ответ лишь издевательства, быстро возненавидел. Увидев Сакину на базаре, он почувствовал, как начинает злиться и краснеть. Чтобы успокоиться, Далгат быстро прошел рыночные закоулки с квохчущей живой птицей и козами и сунулся в исламский магазинчик, тесный, как конура, полный мелодичных молитвенных песнопений на арабском, звучащих из приемника. Раздвинув бренчащие ряды четок, выглянула старая продавщица. Далгат сделал вид, что с интересом разглядывает литературу, амулеты, тюбетейки. Там были часы, указывающие время намаза и направление Киблы,[1] электронные четки, сурьма и капсулы с маслом черного тмина. Чтобы не выходить с пустыми руками, Далгат заплатил тридцать рублей и купил корень дерева Арак, которым чистят зубы.

На улице он снова впал в оцепенение. Стали вспоминаться ежевечерние религиозные передачи, которые вел безграмотный и косноязычный алим, носящий духовное звание. Вот молодой муфтий был умен и образован, но его убили. На передачах этих говорили о джиннах и сурах, о том, что можно и чего нельзя. Звонили в студию. Один мужчина спрашивал, допускается ли, ложась спать, поворачиваться спиной к Корану. Девушка интересовалась, в какой цвет по шариату можно красить ногти.

— Салам, Далгат, движения не движения?[2] — путь Далгату преградил улыбающийся до ушей одноклассник с поломанным ухом.

— А, салам, Мага, как дела?

— По кайфу же есть. Трубка с собой у тебя?

— Да, — отвечал Далгат, нащупывая в кармане мобильник.

— Ты не обессудь, особо копейки тоже нету, надо кентам позвонить, там этот, с Альбурикента один аташка бычиться начал. Раз стоим, он обостряет. Я его нежданул, он по мелочи потерялся. Бах-бух, зарубились мы с ним, короче. Я его на обратку кинул и поломал, короче. Теперь он со своими на стрелку забил буцкаться, и мне джамаат[3] собрать надо.

Говоря с Далгатом, Мага взял у него включенный телефон, что-то высказал по поводу его модели и мощности и вдруг завопил в трубку.

— Ле,[4] Мурад, салам! Это Мага. Че ты, как ты? Папа-мама, брат-сеструха? Я че звоню, этот черт же есть, который Исашки брат! Махаться хочет! Ты сейчас где? Давай да подъезжай на 26,[5] кувыркнем их. Я его выстегну! Братуху тоже позови и Шапишку. Пусть приходят. Давай. Саул[6] тебе! На связи тогда!

Мага нажал на отбой и начал мять какие-то кнопки.

— Чиксы есть у тебя здесь?

— Нет, новая трубка.

Мага вгляделся в Далгата, широко обнажив здоровые зубы в улыбке.

— Ле, че ты как дохлик? На качалку не бывает? — восклицал Мага, дружески стукая Далгата по спине и плечам. — Садись со мной, мне пахан тачку отдал, с пацанами пять на пять выскочим, потом по Ленина вверх-вниз прокатимся.

— Мне тут рядом надо, — говорил Далгат, идя за Магой к новенькой иномарке. — Подкинешь меня?

— Базара нет, — улыбался Мага.

Когда они сели, машину обступили узбекские дервиши-попрошайки, до того сидевшие на тротуаре, поедая перепавший им откуда-то арбуз.

— Садаха, садаха,[7] — ныли смуглые дети-оборванцы, протягивая грязные руки сквозь раскрытые окна автомобиля.

— Э! — заорал Мага мамаше-узбечке. — Забери да их отсюда!

— Садаха давай, садаха, ради Аллаха, — упрямо заныла узбечка, отвлекаясь от арбуза.

— Ё,[8] ты меня богаче же есть, — заорал Мага и, повернувшись к Далгату, сообщил: — Жируют здесь. Хлеба не возьмет она, только деньги ей давай!

Узбечка, будто услышав эти слова, встала и протянула:

— Хлеба дай, съедим, съедим, Аллах вора побьет, мы не воры…

Но Мага уже никого не слушал и, неожиданно дав по газам, помчался вперед, сквозь беспорядочный дорожный поток, совершенно не замечая светофоров. Они мигом оказались на повороте, где машина с визгом повернула налево и выехала на встречную полосу, игнорируя свист гаишника.

— Свистят, — заметил Далгат, вцепившись в сидение.

— А, ниче не станет, мой пахан их всех сделает, — сказал Мага, не сбавляя хода и роясь одной рукой в музыкальных дисках.

Улица огласилась вокалом аварской певицы.

— Ай, лазат![9] — воскликнул Мага, улыбаясь Далгату.

Вдруг машина с визгом остановилась, и Мага, спустив стекло, стал перекрикивать музыку.