Василий Оглоблин - Кукушкины слезы

• Название: Кукушкины слезы
• Автор: Василий Оглоблин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

В первую прозаическую книгу уральского поэта вошли повести и рассказы о Великой Отечественной войне, о мужестве и душевной твердости советских людей, вынесших суровые испытания на фронте и в фашистской неволе.

---

Самолеты сделали еще заход и прострочили улицы огнем. Опомнился, услышав хохот. На крыльце стоял Тимур с товарищами. Милюкин высвободил из-под ступеньки голову, сконфуженно улыбаясь, отряхнулся, выщипал на плечах ячменные остья, выскреб из чуба окурки.

— Чего ржете, рожи неумытые? — огрызнулся зло. — Смерть-то на котячий ус от Кости была.

Тимур посмотрел на Милюкина удивленно:

— В тебе, друг, теперь маленький труса сидел. Ты мне говори, я мал-мал выгонять труса из тебя буду. Ладна?

— Да пошутил я, черт чумазый, думаешь, взаправду Костя Милюкин трусил? Разевай рот пошире. Костя ни огня, ни грому не боится. — Он тряхнул кудрями, стукнул кулаком в грудь. — Вот на передовой увидишь, как будет Костя пускать красные ручейки фашистам. Меня дома все село боялось...

Сумерки загустились. Над деревушкой растекалась ясная и мягкая звучность, слышно было, как вздыхает задремавшая речушка, как режут воздух летучие мыши и шуршит в кроне древнего осокоря ночной ветерок. Окончательно придя в себя, Костя, насвистывая и похлопывая по обыкновению талиночкой по голенищу сапога, пошел обследовать дворовые постройки — привык охотиться ночью. Через десять минут он вернулся в избу с насмерть перепуганной квочкой, которую отыскал в глубине клуни. Забытая хозяевами курица сидела на яйцах.

— Эй вы, скотинка беспастушная, дрыхнете? — оглядел он насмешливым взглядом разлегшихся вразвалку на полу узбеков. — Каши от старшины ждете? Компания, ничего не скажешь, охотиться надо, нюх иметь.

— Это не твой, зачем брал? — вспылил Тимур, поднимая с противогаза голову. — Чужой крал?

— Был, Тимур, не мой, стал мой. Эх, пропадешь с вами. Ждите каши дымком присмаженной, а Костя курятинкой разговеется для начала, для порядку. А на второе яишенку изжарим. Жаль, бутылки нету для сугреву и успокоения души.

Он засучил рукава и принялся за дело: оторвал квочке голову, бросил под лавку, разжег примус, вскипятил в хозяйской кастрюле воду, ошпарил курицу, начал щипать. На его красивых губах блуждала презрительная улыбка. За этим несолдатским занятием его и застала тревожная команда:

— В ружье!

Все пришло в движение. Засыпающая деревушка мгновенно преобразилась. Гулко захлопали двери, из домов торопливо выскакивали и строились на улице заспанные солдаты, слышались отрывистые команды, приглушенно гудели моторы.

— Ну и житуха, — выругался Милюкин и, швырнув неощипанную курицу под шесток, схватил карабин и выбежал вместе со всеми на улицу.

Рота построилась. Лейтенант Пастухов осмотрел строй, заговорил хрипловатым после короткого сна голосом:

— Отдыха не будет. Рота выступает. Оружие — наготове. Противник рядом. Не курить, громко не разговаривать. Строго держать строй. — Он подумал. — Рядовой Адылбеков с двумя бойцами — вперед. Дистанция — двести метров. В случае обнаружения противника — сигнал: выстрел. Ракет нет. Ясно? Выполнять!

Тимур что-то быстро сказал на родном языке стоящему рядом с ним товарищу, обратился к Милюкину:

— Идем, друг, боевое охранение, курка будем по дороге щипать.

Милюкин пошел охотно. У него созревал план: «Вот и ладно, — думал он, шагая вслед за Тимуром, — ночь темная, два елдаша — чепуха, управлюсь, а там — ищи ветра в поле, немцы-то, судя по всему, на пятки наступают. Крупно пофартило тебе, Костя, теперь не будь ослом, мух не лови, больше такого случая может и не подвернуться...»

Шли проселком. Низкое небо обволокли тяжелые, медленно ползущие тучи. Изредка сеялся мелкий теплый дождь. Пухлая пыль под ногами осела, начала превращаться в тесто. Тихо постанывали невидимые в темноте деревья, плотной стеной обступившие проселок. Слышно было, как за спиной приглушенно гудела и тяжело вздыхала дорога — шла рота. Костя часто спотыкался, отставал. Тимур оглядывался, шептал тихо:

— Ты что, друг, курица щиплешь? Тишина слушать нада, смотреть вокруг зорка нада, фашист каждый куст сидит.

Костя молча отмахивался, ругался про себя:

— Обожди чуток, рожа неумытая, будешь ты слушать тишину вечную.

Дорога круто вильнула вправо, лес обступил ее еще теснее. Впереди пугливо замигали редкие желтые огоньки.

«Селение близко, — пронеслось в голове у Кости, — торопиться надо, место самое удобное. Что-то ты трусишь, смотри...»

Он на несколько шагов отстал. Тимур опять оглянулся, остановился.

— Идите, догоню.

— Ай, друг, нехорошо все время отставай.

— Говорю, догоню, идите. Живот что-то у меня разболелся, вздуло всего, пучит.

— Ай, друг, курка чужой, ворованной обожрался.

А когда Тимур с товарищем тронулись, Костя рванулся вперед, коротким сильным ударом ножа в спину свалил наповал низкорослого узбека, почти мальчишку, вскинул карабин. Тимур, услышав шум, оглянулся. Глаза его остро сверкнули даже в темноте.

— Что делаль, сволош?

Милюкин выстрелил ему в голову, в горящие ненавистью глаза и метнулся в лес. Бежал все глубже, все дальше от дороги.

«Так-то оно лучше: свидетелей нету, подумают, что напоролись на немцев, двое убиты, а третьего с собой захватили; все правильно, Костя, теперь — дай бог ноги!..»

Остаток ночи Милюкин бродил в лесу, настороженно вслушиваясь в каждый подозрительный звук и боясь напороться на своих. Хрустнет под его же ногой сучок или птица невидимая вскрикнет — он вздрогнет, затрясется, будто осиновый лист под порывом ветра, вскинет на изготовку карабин, долго слушает, как в горле рывками учащенно колотится пульс, как воробей в горсти. Сплюнет, обругает себя и опять продирается, как отбившийся от стаи волк, лесной непролазью.

Присел под кустом отдохнуть и не заметил, как уснул. А когда очнулся, солнце было уже высоко. Зеленая влажная трава на лужайке лоснилась, в ложбинках шевелились и вздрагивали влажные голубоватые тени. Солнце припекало.

«Гляди-ко, чуть весь день не проспал. Так бы могли и напороться на спящего. Ноне в лесах много людей шастает».

Вышел осторожно на опушку, огляделся. В полукилометре жался к лесу хуторок. Придавленные к земле избы кустились кучками, будто опята на лесной опушке. У крайней избы, словно сторож, развилашкой стоит старая береза, напряженно вслушивается в обманчивую тишину. Идти в хуторок Костя не отважился, там еще могли быть свои. Напорешься невзначай и — пойдет: кто, да откуда, да зачем? Залез в густой подлесок, залег. Лощинку выбрал поглубже, посуше.

«Перележу день, а ночью дале двину, вот кабы знать, куда иду, где нахожусь, а то так, как слепой возле тына блукаю. А роту-то теперя немцы, видать, общипали, как Костя квочку, обзатылили, вовремя ноги унес».

Сон сбежал от него. Путаные мысли двоились, растекались, как ртутные шарики. Перед глазами стояло перекошенное гневом лицо Тимуре, слышался его голос...

Следующую ночь он уже шел спокойнее, увереннее. В лесу стояла тишина. Никаких подозрительных звуков. Бои откатились на восток. Шел всю ночь, подгоняя себя, даже ни разу не остановился на короткий отдых. Когда над лесом начала разгореться красно-янтарная заря, он выбрал лужайку поглуше, бросил под куст орешника карабин и залег в непролазной чаще мелкорослого подлеска. Июльское солнце круто потянулось вверх, в лесу стало душно, парко, Костю сморила дрема. Спал он чутким, воровским сном, часто просыпался, совал голову в тень погуще и опять забывался. Окончательно очнулся от ясно услышанного шума: недалеко кто-то негромко переговаривался, потрескивали сучки под ногами. Костя приподнялся на локте. На опушку вышли вооруженные люди; на рукаве у идущего впереди Костя ясно увидел вышитую золотом звезду. «Политрук, — подумал он испуганно, — пропал». И хотел было врасти в землю, сравняться с ней, но было уже поздно, его заметили.

Политрук вскинул автомат, негромко, но твердо приказал:

— Бросай оружие! Руки!

Костя прислонил к кустику карабин, вышел из гущины, оскалился:

— Не боись, свой.

— Кто такой? Какой части?

— Сто семьдесят первого стрелкового, рядовой, окруженец, — Костя приободрился: люди были незнакомые и бояться ему было нечего. — К своим вот пробираюсь.

— Почему один?

— На немцев напоролись. Погибли товарищи. Вот один и странствую.

Политрук внимательно оглядел Милюкина, сказал уже мягко, с улыбкой посмотрев на своих товарищей:

— С оружием и при полной форме, значит, солдат. Выходи, вместе будем к своим прорываться.

— Четвертые сутки, товарищ политрук, один, словно волк по лесам, притомился уже, отощал, а вокруг они, проклятые, куда ни сунься, страшновато одному-то.

— Их бояться нечего, — скупо улыбнулся политрук, — мы на своей земле-матушке, это они пусть нас боятся. Как говорится, всяк кулик на своем болоте велик.

Он устало опустился на трухлявый пень, пристроив в ноги немецкий автомат. Опустились на щетинистую отавку поближе к кустам орешника и остальные.