Марина Красуля - Живи, Мария!

• Название: Живи, Мария!
• Автор: Марина Красуля
• Жанр: Современная проза

Марина Красуля родилась в 1962 году в Ташкенте. Сейчас живет в г. Владивостоке. Окончила Дальневосточную государственную академию искусств (ДВГАИ), Приморский институт переподготовки и повышения квалификации кадров для государственной службы, Ташкентский государственный педагогический университет (Tashkent State Pedagogical University). Публиковалась в литературных журналах: «День и ночь» (Красноярск), «Дальний Восток» (Хабаровск), «Средиземноморье» (Иерусалим), «Сихотэ-Алинь» (Владивосток). В мае 2008 года в издательстве «Светлана» (Владивосток) вышел сборник «Брызги».

---

Первым делом выбирают место, где потише, и так, чтоб все в ряд уместились. Маня бегом к кранам, кипятку нальет и лавку ошпарит. И пол возле лавки, где стоять, ошпарит, для спокою.

Женщины становятся в очередь и по одной наполняют тазы. Течет вода из двух бронзовых витых кранов. Сперва ледяной наберет побольше, рычаг двинешь – кш-ш-ш! Потом вареной – кш-ш-ш! – разбавит до приятного. Локоть макнет, проверит. Дети смело запрыгивают в шайки, усядутся фон-барончиками, брызгаются, шалят. Пускай, конечно, – удовольствие же!

Тогда старшие идут и себе воды до краев наливают. Вот где раздолье – давай вся компания мылиться-тереться. Чуть замутилась водица – сменить! Грязную выплеснут, не жалея, свежую – кш-ш-ш!

Света немного, под высоким потолком лампочка одна, да мутноватая какая-то, в испарине, видать. Людей всегда много, и все друг дружку поддерживают: то мылом поделятся, то спину потрут, а плохо кому – вынесут в предбанник. Женщины в основном тощие, сутулые, кособокие. На некоторых страшно смотреть, а помоются, вроде ничего… живехонькие…

Пена повсюду белыми охапками лежит, течет к воронке, летает по моечной. Доброе это место – баня.

Ну вот Марусина команда и намылась. Волосики, жопенки, пяточки блестят – можно окупнуться прохладной водицей – шух! – из шайки водопадом! Визг, писк – хор-рошо!

Бегом к кабинке, чтоб не обляпаться об намыленных, полотенцами обсушись и в чистое, хрусткое нарядись. Мордочки у всех румяные, глаза сияют. Сперва косынки, потом платки теплые – порядок. Носки, валенки. И до дому… чаевничать…

Умиротворение такое, будто сердце вымыто до блеска!

Глава 20

Ну вот, значится, идут они из бани развеселые, умытые. Генка вырвался от матери, побежал вперед, расшалился-разбаловался.

Марь-Лексевна кликанула:

– Гена, вернись! Ты меня слышишь? Кому говорю, угомонись сейчас же! Вымажешься. Ну вот куда, куда тебя черт несет?!. Вернись!

А он и вернулся с криком:

– Мама, мама, почтальон к нам. Ур-ра! Наверное, папкино письмо, бежим!

И они прибавили ходу.

Почтальонша, уставшая женщина, не поднимая головы, молча сунула конверт и быстро ушла. Конверт! Не треугольник, понимаете? Не треугольник, а именно конверт.

Время остановилось.

Похоронка.

– Ну, чего там? Чего? Мамка, не молчи! Давай читай скорее, мам! Ну, чего ты? – дети плясали, висли на руках, Гена пытался отобрать страшную бумажку…

Марусины глаза изменили цвет. Из чудесных лилово-голубых они в одно мгновение превратились в обычные серо-зеленые… Будто лютый смерч оборвал фиалковые лепестки. Осталась запыленная листва.

Марь-Лексевна подхватила оцепеневшую Марусю и в дом. Ни слова не спрашивая, закрутила, завертела детей, чтоб… Нельзя сейчас… пусть сама, одна…

Маруся присела на край койки. Бумажка на коленях. Замерла. Ни мыслей, ни слез… Сколько так сидела? Казалось, вечность.

А Маня все сидела и сидела…

Надо было действовать, и Марь-Лексевна решилась. Подошла и наотмашь врезала по лицу. Голова болтанулась, тело запрокинулось в подушки, Маня коротко хватанула воздуха – ах! ах! – потом набрала полную грудь и дико, безумно взвыла, скорчилась, зарычала…

– Слава Богу! Дыши, дыши, милая! Ори! Реви! Громче ори! Давай, давай, сейчас полегчает… Вот водка, пей залпом… да, да… весь стакан… до донышка! Глотай, говорю, не цеди! Вот так… вот так… а теперь хлебушек… жуй…

И Маруся обмякла… и заплакала… полилась горючими слезами… такими горючими, будто и не слезы это, а чистый уксус.

А что дети? Они, конечно, учуяли беду, но дети же! Подошли ближе. Гена залез на перекладину, за спинку держится, так виднее. Люда – впритык к кровати, положила локти на постель, уткнулась в них, и оба громко зарыдали. Раз мамка плачет, значит, и им тоже надо, а как же? Плакать всем вместе и вправду хорошо… даже очень приятно…

Маруся опомнилась – дел по уши! Только нет-нет да и польются слезоньки потоком. А малявки так и караулят, где она запрячется. Плакать без них – не честно! Порыдают ребятки, убегут, поиграют и опять к маме плакать.

– Ген, айда к мамику, опять поплачем!

– Не-е… я ужо утром плакал, сама иди. Я потом еще пореву… попозже… Видишь, занят сейчас… саблю мастерю.

Глава 21

Прошло больше года…

Позади радость Великой Горькой Победы. Впереди планов громадьё, мечты самые светлые, самые чистые. Жизнь мирная строится. С фронта возвращаются мужики. Многие с невиданным добром, многие с незаживающими ранами…

Нет-нет да приподнимет Маруся тюфяк, да прижмет к груди икону крепко-крепко. Бывало, и поговорит секретно. Только не жаловалась сроду. Только с радостью к Богородице да приветом…

Марь-Лексевна с утра взяла веник, у двора подмести. Ни разу не заглядывала в ржавый почтовый ящик. Откуда известиям-то взяться? А сегодня видит краем глаза – вроде белеется. Полезла, а там конверт, и в нем что-то плотное. То ли толстое письмо, то ли картонка вставлена. Стала разглядывать, не ошибка ль? Нет, улица Красногвардейская – наша, отправлено на фамилию – Блохины. А вот обратный адрес незнакомый: Димитровская обл., Домоковский р-н, станция Мировая, от Запары Дарьи Емельяновны. Ну, мало ли? Может, Маруся знает… Сколько лежал – неизвестно, запылен… По штемпелю выходит – месяца три.

Еле дотерпела до вечера, как Маруся с работы вернулась, так сразу и подала конверт.

– Вот, Марусь, похоже, тебе корреспонденция, – в голосе недоумение и тревога.

У Мани затряслись руки: открывать – не открывать?! Закусила губу, отложила. Черпанула кружкой воды из ведра, выпила залпом. Схватила было конверт, схватила и резко кинула, будто он ядовитый. Бумажка за копейку, а беды в ней может быть на миллион… Еще постояла, подумала… Вздохнула глубоко: чего тянуть?… А-ах, будь что будет! Осторожно распечатала.

Первой лежала фотография. Она ее сразу узнала – это та, которую Ваня взял с собой из вагончика. Ну там, в Каракалпакии, помните? Перед уходом. На ней запечатлена счастливая смеющаяся Маруся в гороховом сарафане. Справа годовалая Людочка на венском стуле стоит. Пышное платьице с бантом – чисто барышня. Слева Генка, худущий, как былинка, болтаются на нем шорты, если б не помочи, потерял бы! Бравый такой, нос курносый задирает, сандалии скосолапил.

Та карточка, да не совсем… Теперь посередине снимка зияет небольшая ровная дыра с опаленными краями и запекшиеся бурые подтеки… Кровь! Иванова это кровь, точно…

Все это время в глубине души Маруся Кувшинова прятала и лелеяла крохотную светлую надежду: вдруг похоронка – просто ошибка, вдруг недосмотр, бывало ж у людей!

Дальше лежало письмо. Почерк девичий, сразу видно. Буквы аккуратные, ровные, ясные, так пишет только очень хороший человек.

Маруся протянула исписанный листок Марь-Лексевне:

– Прочитай вслух, я сама не могу, все сливается. – Оно и понятно, кроме той дырки, она еще долго ничего не увидит.

Бывшая учительница надела очки и, медленно выговаривая каждое слово, начала:

«Здравствуйте, родные Ивана Блохина! Или, может быть, знакомые Ивана Блохина! Я очень надеюсь, что хоть кто-нибудь из семьи остался живой.

Меня зовут Даша. Я медсестра. Зимой сорок четвертого развернули мы медсанбат…

Фронт в отдалении, взрывы слышно, но гулко, издалека. На подводах, на „эмках“, на „студебеккерах“ день и ночь подвозят раненых. Хирурги сменяют друг дружку, оперируют без остановки. Операционная как муравейник: заносят – осколки-пули вынимают – выносят.

А в соседнем лесу завелись снайперы немецкие, чтобы страху нагнать, вывести из рабочего состояния весь батальон. Начали, гады, методично отстреливать врачей, медсестер и раненых офицеров. Не успевают носилки снять с подводы – щелк! – и лечить некого.

Докторам хоть на воздух не выходи – щелк! – и лечить некому. Извели те снайперы народу человек пятнадцать. Главное, ни нянечек, ни солдат не трогают: ходи, ори – никакой реакции. Но стоит кому важному нос высунуть – щелк!

Ходили охранники в лес, чтобы этих паразитов прищучить, да вернулись ни с чем…

Находился у нас на излечении ваш Иван Блохин с легким ранением, осколком зацепило. Веселый мужик, балагур. Что ни день, соберет вокруг себя ребят и травит байки, одну шальней другой. Чего говорить, сами небось знаете, чистый артист.

Вот, значит, сидел он однажды на бревнышке с парнем из охранного оцепления, курил и увидел мельком вспышку в лесу. Выхватил у солдата трехлинейку, вскинул и с бедра попал в „кукушку“…

Вот тут и выяснилось, что фрицы работают в паре. Второй номер тотчас обнаружился. Только, похоже, опытнее первого. Остался стрелок один-одинешенек, но не ушел, стал еще яростнее крошить докторов. Пришлют новых на замену – день-два – поснимал! Такая беда, хуже некуда! Раненых-то везут без передыху. Бои!

Короче, вызвался Иван в лес идти. Один, говорит, пойду, скрытно.

Сделал Блохин „засидку“ грамотно: размазал черты12, как у стрелков полагается, чтоб его самого отследить невозможно было, отходы приготовил, начал изучать повадки „зверя“. Трое суток караулил. Засек-таки позицию немца. Задержал дыхание и нажал на курок. Глянул в прицел: полморды снесло фашисту, всю нижнюю часть лица срезало – смертельная рана.