Антон Соя - Порок сердца

• Название: Порок сердца
• Автор: Антон Соя
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9985-0133-3

«Порок сердца» Антона Сои и Ольги Мининой — блестящий образец нового российского триллера, изобретательности сюжета которого позавидовал бы сам автор «Империи волков» и «Багровых рек» Жан Кристоф Гранже.

Согласись, Катя, сегодня у тебя все хорошо. Ты молода, красива, у тебя заботливый, любящий муж — известный кардиохирург, любимая маленькая дочь и новая квартира в престижном районе Москвы. Твое пересаженное, но крепкое сердце работает идеально. Единственная твоя проблема — потерянная восемь лет назад память. Не думай об этом! Бог с ней, с памятью! Те воспоминания, от которых так бережно пытается оградить тебя муж, наверняка не стоят сегодняшнего семейного счастья.

Но что делать, если демоны прошлого внезапно врываются в твою новую спокойную жизнь? Что делать, если жить дальше, не получив ответа на вопросы — кто ты на самом деле и чье сердце бьется у тебя в груди, — становится физически невозможно? Тогда выход один — возвратиться в маленький город твоей юности Коламск и посмотреть демонам прошлого в глаза… Они будут рады. Они ждут тебя.

Роман не рекомендуется к прочтению лицам, не достигшим 18 лет.

---

— А как жили, так и будем, — безапелляционно заявила Катя, — ничего менять не надо, облегчили души — и хорошо. Без правды, может, и легче жить, но с ней — честнее. А болтать тут вроде никому резону нет. У каждого в шкафу скелетов немерено.

— Мы теперь — одна семья. Все друг про друга знаем, — отец Пантелеймон обвел всех присутствующих мудрым взглядом, — надо нам общаться больше, чаще видеться.

— Может, общину создадим? Бывших грешников? — предложил Григорий.

— Ага, с общаком нах.

— И с оргиями по субботам, — добавил Женя.

Отец Пантелеймон укоряюще покачал головой:

— Ну вот, до чего договорились, греховодники.

— Ну раз у нас такая дружная семья образовалась, у меня для вас есть еще одна новость, — подала низкий голос Вика и привлекла всеобщее внимание, — у нас тут за столом сегодня — одни сестры. Я тоже — Сальваторес.

— О Господи! — Григорий перекрестился.

— Силен бродяга-Папаген, — Павлов заржал, — переборчик нах, такого даже в индийском кино не бывает.

— Чего-о-о-о? — Женя не мог прийти в себя от изумления.

— Виктория, — обратился к ней отец Пантелеймон, — грешно смеяться над нами в этот час, когда наши души и так разбиты, а головы в тумане. Геннадий на исповеди предсмертной ничего о тебе не говорил.

— Не мог он сказать — матери поклялся, что никому и никогда. Но рано или поздно все равно бы вылезло. Да, ваш Папаген был мужем народной артистки, правда, очень недолго. Да, мать вычеркнула его из нашей жизни, и за дело, так что даже Женя не в курсе. И я-то узнала об этом, только когда паспорт получала. Да сразу и забыла. Прощаться с ним не поехала, хотя он звал. Наверное, зря. В общем, я одна законная Сальваторес — со свидетельством о рождении — так что привет, сестрички.

— Да, жаль — мне выпить нельзя, — задумчиво произнесла Катя.

— А мне так просто необходимо. — Григорий завертел по сторонам головой в поисках подходящей посуды.

— Викус, теперь мне в тебе многое понятно. — Женя все еще был изумлен.

— Что ж, сестра, — поприветствовала ее Ольга, — добро пожаловать в семью.

Павлов, вставая, буркнул себе под нос:

— А в семье — одни уроды, нах.

— О Господи, всемилостивый, какие же еще открытия нам готовишь? — Отец Пантелеймон встал и всплеснул руками. — Друзья мои, не смею вас больше задерживать.

ГЛАВА 8

Квартира Дроздецких. Спальня Лены-Кати 17.01.2007 12:00

Катя была в квартире одна. Она приняла лекарства, но не стала ложиться, разделась донага, села к трюмо и, пристально вглядываясь в свое отражение, медленно заговорила:

— Я Катя? Нет! Я Лена. Лена Павлова! От любви до ненависти один шаг, но когда бежишь, шагов не считаешь. Всю жизнь я бегу как гончая: уши прижаты, нос по ветру, хвост, правда, задран, как у шалавы. Да, это я — сука Павлова, когда этот подонок рядом, я готова подползти к нему на четвереньках и потереться о ногу. Даже зная, что опять получу по морде кулаком, зато как сладко он будет потом рыдать и лить горячие слезы на мою заштопанную грудь. А Павлов сдал. Сильно сдал. Третья ходка не шутка, может, воздух Испании пойдет ему на пользу? Не знаю, не знаю, у суки Павловой сейчас богатый выбор. Во-первых, верный пес Гриша — хороший мальчик, маститый хирург, опять же держит язык за зубами. До самой смерти будет молчать, не напоминать о том, как заделал мне ребеночка за деньги. Правда, глуповат. Во все поверил. Хотя нет, это я такая умная и коварная. Ведь все, все поверили. И поп, и даже эта мегера Вика. Сестричка старшенькая. Нет, надо это прекращать. Мало того, что у нее мой ребенок, так она еще и моя сестра. Если бы не моя дорогая вилла, греющая Катино сердце, я б, ей-богу, опять поехала в Коламск и воткнула осиновый кол в могилу Папагена — это ж надо устроить такой цирк. Хорошо, хоть Женька не из его породы. Зато этот кобелек перетрахал почти всех сестричек Сальваторес! Катя, Лена, Вика, интересно, попадья в моем обличье его не попользовала, не признается ведь. Вот кого надо брать в Испанию — Женю и его верного «солдата». Да, Ольга перепугалась капитально, когда я ей на пальцах показала, как она Катю «задавила», а вот нечего было зариться на чужое счастье. Ничего, недолго ей осталось мучиться, скоро я ей помогу. Амнезия штука полезная, как оказалось. Хотя если бы пес Павлов не вогнал меня в кому восемь лет назад, я бы уже лет шесть кутила на фазенде. Но скоро наступит этот день. Ei dfa que me quieres[37]… Моя Испания, скоро мы увидимся!

Память вернулась быстро, за одну ночь. Неделю после коламской экспедиции я была примерной Катей — переживала и пережевывала свою бурную молодость, страдала дура, и тут бац, как кино длиной в ночь. Легла Катей — встала Леной. Почти все вспомнила и даже с утра знала, что дальше делать. Как довести до ума то, что начала восемь лет назад. Только чувство благодарности к Гришеньке не прошло, а увеличилось. Если бы не его золотые рученьки, гнила бы сейчас с Катей в соседней могиле. Как я этой везучей дряни завидовала, до ногтей в ладонь. Свалилась на меня и давай все отбирать, я танцевать не могу — она прима, кобелька — мою утеху — увела, я от него год залететь не могла, она, пожалуйста, с первого раза, еще и папаша, всю жизнь меня не признававший, перед смертью в больничке говорит: Катя — твоя сестра, люби ее. Это был последний удар. И что теперь: у меня ее сердце, оба ее мужика, ее ребенок, дедово наследство, а у нее моя могила да мои грехи. А все потому, что почерк у меня теперь тоже ее. Гриша, мой хороший, писать меня по дневнику научил.

Вот рожу мальчишку — и домой. В Андалузию. На виллу к морю. Не сложнее это будет, чем попадью было заставить под мою дудку спеть, странички показывать. Заставить поверить, что завещание деда липовое было. Вот это работа была — как восемь лет назад, хитрая, сложная. Рассказываю по порядку, причем сама себе, а что делать. Память штука тонкая: сегодня есть, завтра нет, послезавтра опять есть, но другая. Лучше б записать, конечно, но вот одна дура записывала, и где она? На кладбище, а у меня другие планы.

В общем, началась эта история, когда Папаген позвонил мне из больницы. Я чуть мобильник не выронила. Смешно сказать, но я ждала этого всю жизнь. Звонка, теплого взгляда, хоть чего-нибудь, от этого надменного ублюдка, которого мамаша называла моим отцом. Бедная алкоголичка не дожила до великой победы. Из-за этого горе-плясуна вся ее жизнь рухнула, опустилась на дно бутылки. «Ленка. Не верь мужикам! Русские, испанцы — все скоты. Получат свое и в отказку. Красавица моя, знай себе цену, продай себя подороже. О черт, ты опять читаешь про Испанию. Доча, брось — этот шарамыжник того не стоит. И не ходи к нему танцевать, не позорься. Хотя нет, ходи! Пусть видит, от какой принцессы отказался! Жаль его из тюрьмы так быстро выпустили». Спи спокойно, мама, я продала себя за неплохую цену. Пять миллионов евро и вилла на берегу моря. По-моему, не продешевила. Всего-то и надо — родить мальчишку, и весь мой детский бред станет явью.

Сидя у больничной койки умирающего старика, я не чувствовала к нему ни любви, ни ненависти. Жалкий, седой, а ведь ему всего чуть за пятьдесят. Говорят, он жил очень бедно, денег за свое искусство почти не брал, всю жизнь снимал угол, почти все время торчал в своей школе с чужими детишками — педофилище!

Папаген плакал, говорил что-то про детей, любовь, раскаивался, а в моей голове стучало: Andante a la concha de tu madre, hijo de puta![38]

Это из-за тебя, жалкий старикашка, я по самоучителю выучила испанский. Это ты ни разу не похвалил меня на своих занятиях, хотя я так старалась, танцевала лучше всех. Это из-за тебя в четырнадцать лет сердце мое оказалось с изъяном, это из-за тебя меня до седьмого класса дразнили цыганкой, а с седьмого парни начали бить друг другу морду из-за спора, кто понесет домой мой портфель. А Павлов из-за меня вообще однажды чуть не выбросил из окна комсорга класса — будущего попа. Да и выбросил бы, если бы я не поцеловала его в щеку. В общем, река воспоминаний и обид поглотила меня целиком, и я не вникала в постинсультный бред старика. Когда я провалилась в универе на «романское», я винила во всем Папагена. Когда я бредила Испанией и жаркими танцами, в которых мне уже не было места, я проклинала Папагена. Когда я согласилась на сопровождение, прозябая в модельном агентстве, и моим первым клиентом стал толстый испанец, я нисколько не удивилась. И, трахая его, переполненная ненавистью, спрашивала его по-испански, мило улыбаясь: «Ну что, папочка, теперь ты доволен?» Чертов Сальваторес! Как я хотела эту гордую фамилию когда-то. Но почему-то, сидя с ним рядом и слушая сюсюканье про доченьку и про вину, я даже не могла прослезиться. Видно, выплакала все в детстве над Кармен и Дон Кихотом да в мертвых душах московских гостиниц. Я больше не хотела фамилию Сальваторес, я была Павловой.

Когда Павлов после первой отсидки, весь такой золотой, что глазам было больно, случайно заказал нас с подругой в номер, первое, что я спросила, увидев его мощную отвисшую челюсть с золотой фиксой, такую неожиданно родную, было: Павлов, ну как там Папаген, жив еще? Потом, конечно, расплакалась на широкой павловской груди: Сашка, забери меня отсюда. А Павлов, от которого пахло точно так же как и в седьмом классе — перегаром и табаком, тоже плакал и гладил меня по голове, как собаку. С тех пор нас разлучала только тюрьма, и то ненадолго. Собака вытащила его из-за решетки, став подстилкой омерзительного жирного прокурора. Хозяин женился на собаке, вот такая трогательная история. Разве может быть в мире любовь чище и преданнее, чем между хозяином и собакой? Пусть я изменяла Павлову на каждом углу, так на то я и сука. А он лупасил меня почем зря, и я сидела перед кающимся отцом, со свежим фингалом под темными очками, но это была настоящая любовь. Сидя молча, я слушала стариковские стенания, гладила его слабую руку и думала, что, наверное, надо бы рассказать ему про все это. Но вместе с тем меня подмывало сказать ему какую-нибудь богохульную гадость. Например, про то, как отец Пантелеймон, тершийся в этот момент в коридоре, когда я его пользую, истово молится, перед тем как кончить. А потом, когда я ухожу, жестоко бичует свое грешное тело. Я думаю его плечи до сих пор в рубцах. Или спросить Папагена, не прихватывал ли он моего любимого Женьку в детстве за задницу, Майкл Джексон хренов. Ну в общем, я сидела и молчала с блуждающей улыбкой, как Мона Лиза и большую часть папиного выступления прослушала. Когда ж до моего беременного сознания дошло слово «наследство», меня пробило на нервный смех. Неужели Папаген решил оставить мне в наследство том дела о педофилии? Старик удивленно воззрился на меня, достал красивую пеструю бумажку с гербовыми печатями и испанским текстом, и вот какую замечательную историю я услышала.