Андрей Черкасов - ...А до смерти целая жизнь

• Название: ...А до смерти целая жизнь
• Автор: Андрей Черкасов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

Весной 1967 года погиб на боевом посту при исполнении служебных обязанностей по защите Родины сержант Александр Черкасов. Его отец, пермский литератор Андрей Дмитриевич Черкасов, посвящает светлой памяти сына свою книгу. Через письма и дневники Саши Черкасова раскрывается образ молодого современника, воина с автоматом и книгой в руках, юноши, одинаково преданного в любви к девушке и в преданности Родине.

---

— Помнишь? — спросил я, доставая его.

— А как же ж! — ответил ты. И продолжал поиски.

Я глядел на камень и опять думал о солнце, о солдатской твоей судьбе, в которой крепко радовала меня та гордость нелегким делом, которую я в тебе чувствовал.

Но давай еще припомним твой отпуск и ту новогоднюю ночь.

Она по-особенному тиха, эта ночь. Горит елка — вся в разноцветных лампочках; накануне мы ее украшали вместе с тобой, и я приметил, как с задумчивой улыбкой оглядывал ты каждую игрушку, словно с детством переговаривался. Гостей нет. За праздничным столом только мы — ты, мама, Лина с Егором и я. Мне радостно, что все мы вместе. И грустно: через три дня кончается твой отпуск.

О том же, верно, задумался и ты, по глазам догадываюсь.

Нет с нами Татьянки, и я знаю, что мысли твои о ней. Но ты, как всегда, стараешься не подать виду. Рассказываешь разные солдатские истории. И мы смеемся тому, как твой дружок шофер однажды в кусты удирал «со скоростью света», обнаружив под капотом машины препо-рядочной величины змею: погреться заползла на холодной зорьке… А тут еще «божье создание Виничио», неизвестно чем вдохновившись, с каким-то петушиным утробным клекотом вдруг стал носиться по комнате, выкидывая презабавные коленца, — это называется у нас «Миша показывает кино».

И снова тишина. Погашена люстра. Горят лишь ночник над диваном, да елка, да отраженные огоньки в недопитом твоем бокале.

И вдруг ты, чуть уже под хмельком, запел ту нелепую песенку, какой с давних пор привык отвечать на все мамины тревоги о твоем здоровье, и мама всегда воспринимала ее как ироническое отрицание любых тревог:

— И никто не узна-а-ет, где могилка моя-а…

Но в тот вечер это прозвучало иначе. Может, потому, что впереди была разлука. Ты спохватился, понял, как тревожно стало от неуместной песенки, и, как всегда, обернул все шуткой.

А маме подумалось (она мне скажет об этом после) о простой вещи. Вдруг эта песенка — отзвук какой-то твоей тревоги, может, опасности даже, о которой не хочешь или не можешь сказать прямо? Мы ведь ни о чем не расспрашивали, зная: есть у Отчизны тайны, которые умирают вместе с солдатом.

Ты можешь понять, почему на другой вечер мама пыталась дознаться, нет ли печали у сына и, если есть, о чем.

Ты долго молчал, думал. Но обронил только странные слова, замыкавшие, вероятно, круг твоих мыслей:

— Пожалуйста, только не плачь, мама…

— Про что ты? — не поняла она. — Когда… не плачь?

— Ну… когда будем на вокзале.

Мне все кажется: ты сказал не о том, что думал. Позже, через день или два, ты вернулся к разговору сам:

— Мне надо поговорить с тобой, мáмача. — И налил вина, пояснив: — Это для храбрости.

И долго, все не решаясь начать, сидел на кровати рядом с мамой. В красной своей майке. На лбу морщинки. Наконец сказал:

— Я вернусь, и мы с Татьянкой поженимся. Между нами все серьезно и на всю жизнь…

А мама подумала: нет, не об этом собирался ты говорить. То, о чем сказал, уже нам известно, это и наша радость, и кому ж в голову придет отговаривать? Но почему это «для храбрости»?

— Ты чего-то недоговариваешь, Сашенька, я чувствую, — заметила мама.

Но ты обошел и это.

— Мы уговорились с Татьянкой… Если ей будет очень трудно, пусть приходит к тебе.

— Но что трудно, что?

— Ну, мало ли… Например, долго не будет писем…

Больше ты не объяснил ничего, и мама сказала:

— Будь спокоен, родной.

Материнская мудрость. Какой малостью слов обходится она даже тогда, когда надо сделать так много.

О том разговоре я узнаю позже, когда уже ничем не смогу помочь. А так нужна, так необходима была тебе моя, мужская помощь! И как же я кляну себя за то, что сам ушел от очень важного, наверно, для тебя разговора на другой день.

Мы приехали на вокзал заблаговременно взять билет. Когда вылезали из нашего редакционного газика, я высказал тебе просьбу: сразу, мол, из части напиши, как только приедешь, чтобы поменьше волновалась мама.

— Ну конечно, — ответил ты. И вдруг, с непривычной, какой-то вроде виноватой улыбкой глянув мне в лицо, сказал: — А если придет… похоронная?

Так уж устроены человеческие нервы — обжигаясь, мы тут же, без раздумий, отдергиваем руку.

— Дурень ты, Сашка, вот что! Типун тебе на язык!

Ты рассмеялся:

— Ну, ну, я пошутил.

Шофер наш Валерий только головой покачал:

— Ничего себе шутник ты…

И все погасло. Кто ж лучше меня знает твою способность шутить по любому поводу, порой даже не задумываясь — уместна ли шутка.

Ты понимаешь, сын, почему теперь я кляну себя? Мы же никогда не вернемся к той минуте, к тем твоим словам. Я примериваю к ним то одно, то другое — все, кроме обреченности: ее не могло быть у тебя, ты ж у меня неисправимый оптимист и философ… Нет, она не из твоего «словаря». А что, если то был вызов на откровенный мужской разговор, вызов не очень умелый, но вполне тебе свойственный — через шутку. Что, если тот разговор был для тебя бесконечно важен? Да так, верно, оно и было, а я… Страшное чувство: я живу, а то, что должен был сделать для сына, уже никогда не сделаю.

Не знаю, что может быть тяжелее, чем эта вот невозвратимость несделанного…

Маме я тогда ничего не сказал о твоей «шутке».

Билет мы получили быстро и вернулись домой, чтобы не спеша, заранее начать сборы к поезду.

Но ты спешишь: в семнадцать ноль-ноль у воинской кассы назначена твоя встреча с Татьянкой, опоздать нельзя ни на минуту. Это уже новое в тебе — армейская привычка к точности.

С лестницы ты сбежишь первым. А к месту встречи успеешь секунда в секунду, и от этого настроение у тебя станет великолепным. Вы долго гуляете с Татьянкой по вокзалу. Мы слышим, как звонко ты хохочешь и как она, уже устав, должно быть, смеяться, уговаривает:

— Ну Сашка! Ну хватит же!..

А ты все шутишь и шутишь.

Потом, уже бросив вещи в купе, ты выйдешь на перрон и долго будешь говорить с нею. Объявят отправление. Ты, не стесняясь никого и ничего, обнимешь и поцелуешь ее на прощание. А у меня слезы защекочут лицо от радости за твое счастье.

Медленно пойдет поезд. С площадки ты долго будешь махать нам рукой. Как сейчас, вижу: в морозной синеве январского вечера бьется, трепыхается возле отворенной двери тамбура твоя ладонь…

А потом, перелистывая заново твою жизнь — твои письма, похожие на дневники, и дневники, похожие на письма, — я буду искать или стараться хоть между строк уловить: что же было у тебя на сердце, когда говорил маме «…если трудно будет Татьянке…», что помешал я тебе высказать на вокзале?

Но постигнуть это я смогу, лишь до конца поняв: что была твоя жизнь. Вся. До последней минуты.

И тут никак не обойтись мне без помощи твоей Татьянки. Она поняла это и согласилась.

Твои письма.

Она принесла их по моей просьбе. Я не знаю, будет ли в ее жизни что-нибудь более дорогое, чем эти солдатские конверты.

Наугад беру один. Самое короткое из всех твоих писем ей, с него я начал эти страницы: «…Не очень ругай меня. Ночка обещает быть веселой — работы хватит… До утра надеемся кончить, тогда день будет свободным, а значит — жди письма…»

До утра кончить… До того утра, которое стало последним для тебя и для твоего товарища, ижевца Юры Свистелина.

Но все это будет потом, в самом конце повести о твоей жизни. А пока… Пока ты только еще уехал после отпуска, пока идут, идут домой и Ей конверты с голубым треугольником вместо марки.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Итак, самое первое — любимой. Первое по возвращении в часть и вообще ей — первое. Ведь до приезда твоего в отпуск она была для тебя знакомым человеком — и только.

«9 января.

Татьянка, любимая, здравствуй!

Снова я здесь… На мое счастье, тосковать не дают: два часа поспал, теперь принимаюсь за работу. Родине нужна моя твердая рука, умеющая красиво писать плакаты. Недельки две займусь этой работой, потом опять уйду в уединение лаборатории.

Извини, родная, за краткое письмо. Надо еще домой нацарапать да кинуться с головой в работу. В ней спасение. Так и буду писать тебе — понемногу и часто. Согласна?

Все пока. Целую тебя крепко-крепко, родная.

Твой Сашка. Твой, только твой.

P. S.Пиши, спасай меня своими письмами».

Нет, еще не в этом и не в ближайших к нему письмах разъяснится смысл твоего постскриптума. Еще не одно я перечитаю до того, которое написал ты 30 января. С него и начнутся для меня откровения.

Но и пропустить, не перечитать хоть одно — нельзя.

«10 января.

Татьянка, родная!

Только вчера написал тебе письмо, а уже не терпится писать следующее. Иначе заснуть не могу… Вообще вдохновение на меня чаще всего ночью нисходит. Недаром великие люди говорили: «День прекрасен, ночь — возвышение». Что ночь — источник вдохновения, это верно, а вот что день прекрасен, сказать не могу. По мне хоть все эти двадцать месяцев будь одна ночь — не помру… А днем лезут в голову дурные мысли. И о тебе думаю постоянно. Это самые лучшие мои думы. Ты представить себе не можешь, какое великое дело ты для меня делаешь своим существованием. Мне и тяжело от разлуки, и в то же время радостно думать, что есть где-то в родном городе ты.