Сергей Воронин - Две жизни

• Название: Две жизни
• Автор: Сергей Воронин
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

Как-то, перебирая старые рукописи, альбомы фотографий, я натолкнулся на толстую кипу связанных веревкой тетрадей. Они были в пыли, потрепанные, с пожелтевшими страницами, с рисунком «Дуэль Пушкина» по картине А. Наумова.

Это были мои дневники. Дневники младшего техника изыскательской партии. С чувством светлой грусти я стал их перелистывать. Многое вспомнилось, и радостное и печальное.

Теперь, когда прошло более двух десятилетий, когда многих из участников таежной экспедиции нет в живых, а моя юность безвозвратно осталась там, мне показалось возможным и нужным открыть эти дневники. Может, они послужат доброму делу и позовут кого-нибудь в дорогу.

------------------------

В однотомник писателя С. А. Воронина включены роман «Две жизни» и повести: «Ненужная слава», «Деревянные пятачки», «Милый ты мой!..»

---

— «Ты, конечно, понимаешь, Кирилл, он преувеличивает, — раздался опять голос жены. — Он просто любит тебя».

Скрипнула дверь, отошел полог, и на пороге встала Ирина. Костомаров не заметил ее, сидел, подперев крутолобую голову ладонью. Ирина встревоженно перевела взгляд с патефона на него и опять на патефон.

«Я тебя просто люблю...» — тихо и грустно сказал мальчик.

Потом наступило молчание, только шипела пластинка.

— «Кирилл, ты не должен обижаться на меня, — раздался спокойный голос жены, — я пишу редко, потому что часто писать нет необходимости...»

Кирилл Владимирович хотел было снять пластинку, но убрал руку и неловко улыбнулся.

— «...Просьбу твою, как видишь, выполнила — голос Женика записан. Теперь ты можешь слушать его. Целуем тебя. Желаем здоровья и, главное, успеха в работе. Твоя жена Вера и сын Евгений».

Это была очень грустная пластинка, и той радости, какую Кирилл Владимирович ждал от нее, он не получил. Он остановил патефон и только тут увидел Ирину.

Она подошла к нему. Они встретились глазами и улыбнулись друг другу.

— Голос сынишки записан, — сказал он.

— Ты рад?

— Да. Я скучаю по нем. — Он убрал пластинку и, будто только теперь заметив меня, Покотилова, Колю Николаевича, нахмурил брови.

— Здравствуй, Ирина, — сказал я. Мне хотелось, чтобы она посмотрела мне в глаза, хотелось найти хоть малое смятение.

— Здравствуй, — без внимания ко мне ответила она.

Нет, чего я ждал, не было. И никакой вины она за собой не знала. И вряд ли даже думала о том, что я люблю ее. Да и у меня уже в этот час почему-то любовь к ней стала не такой, как раньше, и мне почему-то не было жаль, что ее любит Костомаров, что она навсегда уходит от меня. Той Ирины, прежней, в этой Ирине я не видел, а мне была дорога именно та.

Я быстро нанес ситуацию на профиль и, так как за день изрядно устал, завалился спать. Уснул быстро, сколько спал, не знаю, но когда проснулся, в зимовке было темно и лишь красноватые отсветы и блики падали на землю от печки. Я бы тут же, наверно, и уснул, если бы до меня не донесся разговор. У печки сидели Костомаров и Ирина.

— Ты не можешь думать плохо о нашей любви, — говорил он, — так должно было случиться, что мы встретились... Ты не должна никого слушать.

— Я не слушаю...

— Жена меня не любит. А мы любим друг друга, мы нужны друг другу.

— Я слышала голос твоего сына...

— Я так и понял, что это тебя расстроило...

— Да, мне жаль его...

Я больше не мог быть невольным свидетелем этого разговора и нарочно заворочался, стал кашлять и закурил. Они еще посидели недолго у печки, потом вышли из землянки.

23 ноября

...Никогда не думал, что мне будет так приятно встретиться с Тасей. Даже Шуренка заметила и сказала:

— Стосковались, голубчики.

24 ноября

Выполняем приказ Костомарова. Уже порядочный кусок косогора отснят. Я работаю то записатором, то пикетажистом. Порой мерзну, порой потею, но во всех случаях жизнью доволен, и теперь уже твердо знаю: изыскания — мой путь. Да и что может быть интереснее путешествий по неизведанным краям, что может быть замечательнее прокладки трассы новой железнодорожной магистрали? Для изыскателя нет расстояний. Все у него под рукой: и север, и юг, и восток, и запад. И тундра, и горы, и тайга, и пустыни. Он везде нужен...

В десять утра прибыли рабочие с четырьмя нартами. Мы собираемся в обратный путь, в Жалдаб, к покинутым палаткам, треногам, просеке. Парты нагружены сверх меры, и все же рабочие их тянут легко. Оленей потому нет, что еще забереги узки и путь на них опасен, могут испугаться и прыгнуть в реку.

Идем быстро. Получается как-то так, что теперь уже с Мозгалевским ходит Коля Николаевич, а я иду то один, то с Тасей. Сейчас мы идем с Тасей по левому берегу. Наледь слабая, не выдерживает, и мы бредем по воде. Так преодолеваем метров семьсот. Ног уже не чувствуем. От воды подымается пар и оседает махровым инеем на прибрежные камни. Солнце, затянутое серой мглой, тускло освещает реку, лес, берега,

— Замерзла?

— Ничего, Алешенька...

— Может, костер разведем?

— Ну что ты, дойдем до зимовки...

Зимовка. В ней пусто и люто холодно. Тася дважды падала в воду, и теперь ее валенки, ватные штаны, телогрейка обледенели. Надо хотя бы обогреться. Собрали сушняк, и вот уже из двери тянется на свежий воздух густой дым. Сидим рядом, смотрим на костер, говорим, что взбредет в голову. Я гляжу на Тасю, вижу ее чуть вздернутый нос, тонкие брови, смуглый румянец и, словно непреднамеренно, кладу руку на ее колено. Она взглядывает на меня быстро и строго. Я делаю вид, будто мне и ни к чему, что я положил ей на колено руку. Но она все же снимает ее. Проходит несколько минут, и я снова кладу ей на колено руку. Тася очень быстро и строго смотрит на меня.

Тетрадь двадцать пятая

— Сейчас же сними! — говорит она тихо, но сердито. Но я сжимаю пальцы. — Сними, или я ударю тебя!

— Странно, целоваться можно, а на колено руку положить нельзя...

— Конечно, нельзя... Не ожидала от тебя, — совершенно серьезно сказала Тася.

— Ну извини, — сказал я и крепко поцеловал ее в губы.

— Что ты делаешь? — Она вырвалась.

— Целую. Разве нельзя?

— Можно... — не сразу и как-то растерянно ответила она. — Только не надо так сильно...

Я еле касаюсь ее губ своими губами.

— Ты все нарочно делаешь, — сердится Тася, — лучше никак не надо.

— Ладно...

— Ты сердишься?

В открытую дверь зимовки видно мглистое, с золотыми просветами небо. Доносятся голоса.

Согнувшись, вошел Костомаров.

— Кто есть жив человек, откликайтесь! — сказал он басом.

Сразу же вслед за ним ввалилось человек восемь, и в землянке стало шумно и тесно.

Утром чуть свет тронулись дальше. Кирилл Владимирович тропит. Мне и Тасе он поручил идти впереди всех и разведывать путь. День солнечный. Нетронутый снег искрится. Все в торжественном покое. Тася пытается заговорить со мной, но я упорно молчу.

— Ты сердишься?

Я молчу.

— Ну почему ты такой?

Я молчу.

— Ну скажи. Может, я что сделала не так? Может, обидела тебя?

Я молчу. Тогда она начинает плакать. Слезы у нее сразу же налипают на ресницы льдинками и вспыхивают в лучах солнца.

— Видишь ли, — говорю я, — то, что происходит между нами, может очень далеко завести, а между тем я не уверен в твоих чувствах. Ты как-то говорила о замужестве, о том, что тебе трудно представить себя моей женой: наверно, так оно и есть, — Тася слушает затаив дыхание, не отрывая взгляда от моих глаз. — Поэтому лучше нам быть подальше друг от друга...

— Алеша, зачем ты так говоришь? Я люблю тебя, мне хорошо с тобой. Вот я рядом, и больше мне ничего не надо.

— Ну, а мне этого мало, — резко говорю я и быстро ухожу от нее.

Она бежит за мной. Отстала.

Казалось бы, после такого разговора все должно стать ясным. Но когда стало ясным, я понял, что мне без Таси скучно, что я не могу дальше без нее идти. Это было целое открытие! Я оглянулся и увидел Тасю шагах в ста от себя. Она шла с опущенной головой. Тогда я остановился. Она подошла. На щеках у нее слезы.. Брови изломанно сдвинуты, нижняя губа закушена. Она смотрит на меня и улыбается:

— Я, наверно, глупая... Я же ничего не знаю. Я даже, наверно, и целоваться не умею... Да?

Я беру ее руку, и мы идем. Идем молча, и впервые молчание не связывает меня.

Палатки. Они прогнулись под тяжестью снега. Ни одного следа нет вокруг. В нашей палатке холодная печь, груда вещей и большой лист бумаги — опись оставленного.

28 ноября

Здорово достается. С двадцать четвертого ни одного часа не было для записи. Такой бешеной гонки я не видел. Четыре тысячи триста метров за день, а при Мозгалевском проходили от силы полторы-две тысячи.

— Надо быстрей. Тайга уважает натиск. Тогда она уступает. Чтобы ее победить, надо быть сильнее ее, — любит в нужных случаях говорить Кирилл Владимирович.

Рубщики за день выматываются так, что еле плетутся домой. На другой день четыре тысячи метров. Мы прокладываем трассу в распадках. Кирилл Владимирович сказал мне:

— Вы должны успевать не только записывать ситуации, делать промер, но и устанавливать теодолит, пока я исследую местность.

— Я согласен, но дело в том, что я не умею устанавливать теодолит.

— Не умеете? Тогда должны уметь, черт возьми! Иначе какой же вы техник! Смотрите. — И он стал объяснять.

Через десять минут я уже без его помощи устанавливал теодолит.

Распадок это как бы седловина меж сопок. Таких мест на левом берегу несколько. Самые большие здесь, их и взял на себя Костомаров, чтобы поскорее проскочить, а там опять пойдут съемки косогора. В распадке протекает ручей. Он подо льдом, но если прислушаться, оттуда доносится приглушенный сердитый ропот закованной силы. Мне уже надоело наносить в пикетажную книжку десятки безымянных ручьев, И, вспомнив разговор с Мозгалевским о том, что неплохо бы называть станции в честь изыскателей, я назвал этот ручей именем Костомарова — ручьем Кирилла. И сообщил об этом своим рабочим. Юрку и Баландюку.