Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

• Название: Хвала и слава. Книга вторая
• Автор: Ярослав Ивашкевич
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1965

---

Губерт задумался. Никто не узнал бы в нем сейчас веселого, самоуверенного Губерта.

— Я вот думаю, что это очень страшно — лишать себя жизни. И что надо очень желать смерти…

— Это похороны Эдгара тебя так настроили. И за каким чертом надо ходить на похороны!

— Да, да, вот и я себя спрашивал, зачем потащился туда. Скорей всего ради Антека с Анджеем. А вернее говоря, ради пани Оли Голомбековой. Она единственная женщина, в которую я мог бы влюбиться…

— Вот-вот. А ты все время вспоминаешь ту историю. Больше же все равно ничего не разузнаешь.

— Нет, — согласился Губерт. Но через минуту снова начал:

— Люди же стреляются по разным причинам. И я хотел бы знать…

В эту минуту послышался телефонный звонок. Алек остался один над чашкой с остатками черного кофе. Он смотрел в окно на майские деревья в саду сейма и все еще думал об Эдгаре. Так трудно было свыкнуться с мыслью, что его уже нет, и так тяжело сознаваться в том, что ты мистифицировал его. А может быть, и не мистифицировал? Может быть, действительно из тебя получился этакий меланхолический салонный шаркун? Может быть, тебя действительно больше интересовал новый фрак и обед в итальянском посольстве, чем…

Губерт вернулся.

— Ну, что там?

— Бася звонила. Смотрела репетицию «Электры». Страшно уговаривала, чтобы мы сходили. Вычерувна, говорит, великолепна…

— Это какая же «Электра»? — спросил Алек.

— Гофмансталя. Этакая немецкая Электра. Надо будет сходить. Завтра у тебя время есть?

— Конечно. Можем сходить. А Бася будет?

— Нет, Бася сегодня на премьере.

— Ara. A декорации — Малика?

— Ты же сам помогал ему рисовать.

— Не для «Электры». То был «Мастер и подмастерье».

— Так их же дают в один вечер.

— Странное сочетание.

— Это что-то вроде бенефиса Вычерувны. Она всю жизнь Электру играла — вот и теперь захотела. Только сейчас бенефисов не устраивают, так ей потихоньку отвалят всю выручку за завтрашний спектакль. Ну а Горбаль играет в «Мастере и подмастерье».

— Откуда ты все знаешь?

— Так ведь это же ты должен все знать. Чудак, право. Ты же работаешь в театре.

— Работаю, работаю… Одно название, что работаю. Возле Малика околачиваюсь.

— Не знаю, как там возле Малика, а уж возле Марыси Татарской — это точно.

— Хороша, чертовка, — задумчиво сказал Алек.

— Не так чтобы очень, — насмешливо улыбнулся Губерт.

— Губерт, ты мне изменяешь! — закричал в ответ на эту усмешку Алек.

— Ну, уж никак не я, — зашелся от смеха Губерт. — Изменять тебе может только Марыся.

— Ах ты шельма! — закричал Алек, принимаясь по-боксерски тузить катающегося по дивану Губерта.

— Ой, не надо, пусти! — смеялся Губерт. — Я только что пообедал, это вредно.

— Вот я тебе пущу! Ты же знаешь, что я люблю ее.

— Тоже мне любовь! — презрительно скривил губы Губерт.

Алек опрокинул его на диван и принялся молотить кулаками. В эту минуту снова зазвонил телефон.

— Одуреть можно от этих звонков! — сказал Губерт, вставая с дивана.

Он взял трубку, сказал «Алло!» и тут же отложил ее.

— Шушкевич спрашивает, нет ли тут тебя.

Алек прошел в переднюю, взял трубку из рук друга, но не успел произнести: «Да, это я», как тут же уронил ее на столик и с ужасом взглянул на Губерта.

— Боже ты мой, — тихо сказал он. — Адась Пшебия-Ленцкий застрелился.

III

Театральный зал, где ставился спектакль — не то бенефис, не то юбилей Галины Вычер, — был удивительно неудобный. Кроме всего прочего, здесь были скрипучие кресла и тишина устанавливалась только тогда, когда публика застывала, вся обратись в слух. Как только внимание зрителей ослабевало, зал скрипел, как несмазанная дверь. Но в тот миг, когда свет погас и вот-вот должен был подняться занавес, в зале воцарилась глубокая тишина. Молодые люди сидели вместе: Алек, Губерт и Бронек Злотый. Еще минуту назад они, затаив дыхание, слушали рассказ Алека о самоубийстве Адася. Пшебия-Ленцкий застрелился сразу же после разговора по телефону с Алеком. Разумеется, виной всему были деньги Билинского, которыми Адам по поручению Шушкевича распоряжался совершенно свободно. Точно Алек пока ничего не знал, но был уверен, что остался нищим.

— И ради этого моя мать так старалась, чтобы этот хлыщ…

Шушкевич появился на Брацкой бледный, чуть живой и впервые в жизни не знал, что сказать княгине Марии и Алеку. Алеку было страшно жаль этого — теперь уже старика — Шушкевича, который все твердил одно и то же:

— Я же ему сказал, чтобы он пришел ко мне, я же ему сказал…

Княгиня была в ярости. Твердая, суровая, она осыпала несчастного Шушкевича градом упреков. Сыну пришлось сдерживать ее:

— Ну мама… Да мама же…

— Что ты заладил — мама, мама! Ты нужды не испытал и не знаешь, что это такое. А я просто понятия не имею, что теперь будет.

Старый Шушкевич все доставал какие-то бумажки и карандашики, раскладывал их на столе, принимался что-то подсчитывать, но у него все терялось — и мысли, и карандаш, и, наконец, бумага. Алек придержал его за руку.

— Да успокойтесь же, дорогой пан Вацлав. Все как-нибудь уладится.

— Я, видит бог, все отдам, все, что у меня есть, отдам, — бормотал старик, глядя на княгиню собачьими глазами.

— Вы в своем уме? Вы же сами знаете, какое состояние было у моего сына, — отрезала Марыся и, достав из сумочки какие-то бумаги, надела очки в черной оправе и принялась подсчитывать…

Все это Алек и описал своим друзьям.

— Ох, это было ужасно, просто ужасно.

— Ну и чем все кончилось? — спросил Бронек.

Но в эту минуту как раз погас свет и зазвучал гонг.

Они замолчали. Алек ожидал эффекта, который должны были произвести декорации Малика. Бронек называл его «старой песочницей» и многого от него не ожидал. Для Губерта самым приятным в спектакле был этот вот момент, когда в зале стало совсем темно, прозвучал первый удар гонга и когда между первым и вторым ударом наступила минута тишины и ожидания, ожидания, которое всегда приносит некоторое разочарование, потому что видишь вдруг на сцене хорошо знакомых людей, которые только притворяются, будто они совсем другие и не имеют ничего общего с сидящими в зале зрителями. А ведь ему-то известно, что в первой же сцене появится Марыся Татарская, которую он великолепно представлял у себя в постели и совершенно не мог вообразить в роли арголидской царевны, дочери Агамемнона и Клитемнестры — полупримитивной, полурафинированной особы. Он даже слегка усмехался при одной мысли, что увидит старую Вычерувну, представляющую молодую греческую девушку, и рядом Марысю, которая прикроет свою великолепную грудь уродливым «хитоном» или как он там называется.

Сцена понемногу осветилась, оставаясь, впрочем, еще довольно темной, и начался чисто «служебный» диалог — так везде и всегда начинаются трагедии. Служанки, собравшиеся у колодца, непринужденным варшавским говорком рассказывали, как страдает бедная Электра, как плохо к ней относится Клитемнестра и что «придет, придет еще к нам Орест».

И вот неожиданно из тени появилась Электра-Вычерувна. Весь зал всколыхнулся, все кресла враз скрипнули, и наступила мертвая тишина. Никто, собственно, не понял, в чем дело, но при появлении этой старой женщины с гривой собственных волос, спадающих на лоб и свисающих сзади до пояса, женщины, которая даже никак не пыталась скрыть своей старости, у всех замерло сердце. Все поняли, что на сцене что-то происходит. А она, неловко ступая своими большими ногами и по сути дела ничего не видя перед собой из-за невероятной близорукости, из-за темноты на сцене и из-за того, что ступала она не по деревянным подмосткам театрика на Повислье, а по каменным ступеням дворца в Аргосе, вышла на просцениум и сделала легкое, быстрое движение левой рукой вниз, движение, которое вдруг превратило всех этих актерок в настоящих греческих служанок. Электра повелевала им убраться, и они тут же безмолвно исчезли. И вот тут-то Губерт с удивлением заметил, что у колодца осталась одна-единственная девушка и что этой прекрасной, чистой, удивленно взирающей на главную героиню девушкой была Марыся Татарская.

После долгой паузы Электра произнесла первые слова голосом низким и таким обычным, как будто спрашивала у сестры, который час. И от этих первых слов по валу вновь разнесся легкий скрип. Губерт кинул взгляд на друзей и на других зрителей, сидящих в том же ряду, — все подались вперед, как будто хотели ответить Электре: только что пробило восемь, ведь представление началось.

Но тут начала говорить и Хрисофемида. Губерт не верил своим ушам. Обычно Марыся была довольно вульгарна и время от времени без всякого повода устраивала скандалы. Тогда он говорил ей: «Как ты можешь быть актрисой с таким тусклым голосом и с таким варшавским выговором!» А тут слова покатились, как жемчуг. Губерт видел, как Хрисофемида зачарованно смотрит на Электру. Как отвечает ей, глубоко уверенная, что перед нею не та актерка, которую за глаза зовут «стервувна» и которой за пятьдесят лет («Это только одних високосных», — как говаривал Керубин Колышко), а действительно несчастная дочь Агамемнона, решившая отомстить за смерть отца.