Роман Савов - Опыт интеллектуальной любви

• Название: Опыт интеллектуальной любви
• Автор: Роман Савов
• Жанр: Современная проза

Разум против любви

---

— Давай спать.

Она вздыхает. Надевает пижаму. Ложится. Ей сложно уснуть.

Я не знаю, сколько прошло времени, потому что, когда открываю глаза, вижу все тот же полумрак белой ночи. А глаза я открываю потому, что она залезает ко мне. Залезает в слезах. Залезает и просит прощения.

— Давай спать, — говорю я сонно, — давай спать.

Я засыпаю снова. Мне легко на душе.

— Что ты делаешь?

— Кисыч, как же так? Мы же так мечтали оказаться здесь. Сейчас же белые ночи. Неужели ты хочешь все уничтожить? Почему же здесь и сейчас?

— А о чем ты думала вчера? Скажи, о чем думала? Ты думала, что я не могу найти другой, подобной тебе? "Не называйте себя детьми Авраама, потому что Бог и из камней сих может сделать детей Аврааму!" Неужели ты думаешь, что я не могу из "камней" сделать себе сотню Насть?

— Кисыч, пусть так! Но я же старалась. Я всегда делала то, что ты хочешь. Почему же ты обращаешься со мной так жестоко? Я думала мы ляжем вместе, а ты обрекаешь меня на одиночество в первую ночь. Если я виновата, скажи мне, но зачем же делать так? Прости меня. Она страстно целует меня, как тогда, у бабушки. Я не могу не ответить ей, как не мог не ответить Айви герой Фриша. Я знаю, что после Питера все будет кончено. Я еще не знаю, что будет потом, но я знаю точно, чего не будет.

Она стягивает с себя желтые штанишки. Она не безобразна. Я спокойно смотрю на ее похудевшее тело, на бедра, на похудевшие груди, которые больше не вызывают трепета. Она достигает оргазма, я же спокойно наблюдаю за ее конвульсиями. Когда она подходит ко второму оргазму, я начинаю представлять Жеребко, начинаю представлять ту девицу, которая сейчас спит в одной комнате со своей матерью и которая могла бы быть моей, могла бы спать на месте Насти.

Знают ли женщины, что происходит в сознании мужчин во время секса? Знают ли мужчины, что происходит в сознании женщины?

Мы засыпаем, хотя часы показывают, что спать нам остается не больше часа.

Я просыпаюсь от солнечного зайчика, скользящего по векам. Настя спит. Зайчик бродит по ее спокойному лицу, по влажным от слез ресницам. "А не простить ли ее?" — бормочет внутренний голос. Но alter ego сурово: "А что дальше? Что есть будущее? Что есть жизнь? Что есть Настя? Что есть ты?"

Звонок пробуждает ее.

Лицо ребенка. На нем нет сейчас косметики. Глаза кажутся пронзительно зелеными, ресницы — белесыми. На висках — седые волоски. Она похожа на наивную девочку. Именно такую Настю я и полюбил когда-то. Сейчас она примет душ, оденется и станет другой. Но могу ли я лишать себя и ее тех немногих мгновений любви, которые нам даны?

В столовой все выглядят достаточно бодрыми. Отоспались. Еда не Бог весть какая, но мы не прихотливы.

Автобус останавливается, принимая в свое лоно девушку.

— Познакомьтесь, это — Света — ваш новый гид.

Я присматриваюсь к этой молодой петербурженке, пытаясь понять, каково это — жить, привыкнув ко всему, разучившись восхищаться, сделав восторг и экстаз других источником заработка, а поэзию превратив в обыденность. Я слушаю, что она говорит о городе, честно выполняя долг, и становится грустно от ее желания сделать все, как надо. "О, если бы ты был холоден или горяч, но так, как ты не холоден и не горяч…"

Я представляю, что могло бы быть: я бросаю Настю, подхожу к Свете, обольщаю ее, затем женюсь, получаю петербургскую прописку в придачу к прекрасной образованной девице… А потом? Что потом? Я представляю, как мы уходим с ней по утрам на работу, как возвращаемся, уже не в силах обсуждать что-либо, потому что восторг перегорел, переплавился и превратился в немыслимый конгломерат. Я уже сейчас погружаюсь в ужасающую скуку, которая нисходит на меня. Настя! Вот что дает волю к жизни. Она — сама необычность. Дарит интригу, остроту, вечную новизну. Именно это и позволяет быть с ней снова и снова, несмотря ни на что, быть, несмотря на подозрения, несмотря на уверенность, что она лжет, быть, когда уже не осталось любви, а осталось что-то, возможно, более сильное.

Я люблю ее вопреки, люблю, ибо абсурдно. Моя любовь к ней — сама иррациональность. Она — мое спасение. От скуки, от обыденности, от хаоса сплина. Того, да, того сплина, о котором писал Бодлер.

Но что я для нее? Почему она любит? Да и любит ли? Сколько бы ни пытался я понять, никогда не мог, потому что от меня сокрыто главное — то, как она любит. Я знаю, как она хочет, догадываюсь, как вожделеет, не только меня, вожделеет вообще, и не только мужчин, но и женщин, но любовь ее — тайна. Любовь — страсть, достигшая динамического равновесия.

Не знаю, во мне ли дело, или она делала нечто подобное и по отношению к Секундову, и по отношению к Андрею, и по отношению к остальным. Я знаю, что она хотела этого равновесия, а реальный человек — ее возлюбленный, которым в данный момент оказался я, может и не играть решающего значения, потому что моя личность в ее сознании превращается в нечто настолько непредсказуемое, что постичь это нечто невозможно никому, возможно, даже ей. Но именно это непостижимое нечто она и любит. А может, все совсем и не так…

Мы подъезжаем с другой стороны, со стороны Дворцовой площади. Проходим под арками, выходим к Александрийскому столпу. Все так просто, так геометрически точно! Меня восхищает этот Космос. "Осознай это, осознай это, — шепчет солнце, — вас здесь больше не будет". Я прислушиваюсь, а Настя фотографирует.

Вот она просит иностранца сфотографировать нас, объясняя, куда следует нажать. Мы стоим в обнимку, памятуя о том, какие взгляды вечно бросают нам вслед. Иностранцам, похоже, все равно. Они чем-то озабочены, но, глядя на нас, вдруг начинают улыбаться.

Какой большой путь проделала эта женщина! Как причудливо ее судьба переплелась с моей!

Я щурюсь, как кот, принимая бесценный дар солнечного света, переносясь в детство на площадь Мичурина, когда читал сказки, постигая в какие-то доли секунды, что ничто не повторяется, радуясь, что так и надо, потому что это превращает жизнь в чудо, в котором нет ни одного повтора, в котором нет места скуки!

Детство прекрасно, потому что жизнь бесконечна. И в солнечный день, когда все еще живы, а обиды забыты на ярком солнце, когда любимая кошка нежится рядом с раскладушкой, а книга все не кончается, когда еще нет знаний, а солнце этого дня будет греть также, как и сейчас, но не приносить такой же радости, потому что тело уже отравлено сознанием бренности, а дух — представлениями о смерти и страсти, в этот солнечный день время завязывает в человеке узел, который можно будет когда-нибудь развязать, понимая, что возврата нет.

Я вижу, как сработала диафрагма, поэтому говорю изумленному иностранцу, что все, уже все. Фотоаппарат поймал нас. Когда я соединял в своем уме миры, когда Настя о чем-то думала, возможно, пытаясь построить свой Космос, на своих основаниях.

Они улыбаются, растерянно, по-доброму, бормоча:

— Пожалуста, пожалуй-ста.

Славные иностранцы.

— Какие славные иностранцы, — говорю я Насте.

— А ты заметил, как они смотрели на мои ноги?

Я вздыхаю и смотрю под ноги, на мостовую.

Настя пыталась увлечь меня вслед за экскурсией. Но я увидел Их работы въяве. Великие мастера, о которых было столько прочитано, мастера, с изучением которых было столько связано.

Настя оставила нелепые попытки. Ушла вслед за экскурсией. Это не имело значения. Я видел полотна. Я видел воплощение духа Титанов. Я видел Бессмертие.

На улице очень жарко. По дороге экскурсовод предложила наведаться в домик Петра. На самом деле это строение называлось по-другому — Летний дворец Петра I в Стрельне, но мне нравилось называть его запросто "домиком".

Когда мы стали подходить, сердце защемило. Будто бы я уже здесь был. Нам раздали причудливые войлочные чуни, чтобы мы не испортили обувью набранные полы. Дом поражал целесообразием, порядком и роскошью. Причем роскошью не дворцовой, а мещанской, роскошью, которая была ближе нам, детям 21 века. Создавалось впечатление, что нечто подобное могут позволить себе и нувориши, если чувство меры их не подведет.

Экскурсовод, отличительной чертой которой была какая-то старинная, уже только в фильмах встречающаяся деликатность, неторопливо вела из залы в залу, рассказывая нараспев историю домика, Петра, его семьи, наследников. Ее голос завораживал. Она рассказывала о картинах, о художниках, которые их создавали, о технике изготовления полов, о парке, который окружал "домик", о Стрельне. Интерес к предмету ее неторопливой речи не покидал, но усталость, которая в первую очередь сказывалась на ногах, мешала получать удовольствие. Похоже, она и сама поняла это, потому что предложила пройти в сад, где мы смогли бы отдохнуть, посидеть и насладиться вечером.

Еловые иголки, кусты смородины и подберезовики, которые виднелись то тут, то там под еще молодыми деревьями.

Настя молчалива. Иногда она нежно дотрагивается до моей руки. Она устала. Усталость убрала из ее черт и эротизм, и вульгарность, и яркость. Она выглядела нежной и домашней. Я знал, что она ненавидит и нежность, и порядочность, ненавидит, потому что ассоциирует их с обыденностью. Она боится быть затянутой в круговорот мещанства. Но как же она мила, когда ненавидимые ею качества проступают в ней непроизвольно! Да и так ли уж плохо — быть домашней?