Петер Хандке - Детская история

• Название: Детская история
• Автор: Петер Хандке
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006

Петер Хандке, прозаик, драматург, поэт, сценарист – вошел в европейскую литературу как Великий смутьян, став знаковой фигурой целого поколения, совершившего студенческую революцию 1968 года. Герои Хандке не позволяют себе просто жить, не позволяют жизни касаться их. Они коллекционируют пейзажи и быт всегда трактуют как бытие. Книги Хандке в первую очередь о воле к молчанию, о тоске по утраченному ответу.

Вошедшая в настоящую книгу тетралогия Хандке («Медленное возвращение домой», «Учение горы Сент-Виктуар», «Детская история», «По деревням») вошла в европейскую литературу как притча-сказка Нового времени, рассказанная на его излете…

---

Школьное здание было похоже на все прочие городские школы – с небольшим двором, тесными, плохо освещенными классами и грохотом метро под землей. Но, провожая туда ребенка, мужчина всякий раз шел с полным сознанием правильности избранного пути, отчего он исполнялся небывалым счастьем, каковое наконец принадлежало ему одному, всецело и безраздельно, являясь его сугубо личным чувством. Его дитя, будучи по рождению и языку прямым потомком тех подлых преступников, которые, похоже, обречены до последнего колена и до скончания всех времен и сроков безрадостно и бесцельно болтаться по земле метафизическими покойниками, – его дитя удостоится чести познакомиться с не прерванной, не утратившей силу традицией, которую он, вместе с себе подобными, будет длить, олицетворяя собою ту сосредоточенную, неподвластную настроениям живую серьезность, которую взрослый, вырванный из традиции, хотя и воспринимал как насущно необходимую основу поведения, но каждый день терял из-за капризов настроения, болезненно переживая ее утрату. Несмотря на то, что ребенка пока приняли временно, всего лишь на полгода, взрослый надеялся, что ему позволят остаться надолго, и не только в школе. Разве не очевидно, что это дитя, такое, как оно есть, с другим цветом глаз и другим цветом волос, относится именно к ним? Разве эти новые праздники, в которых ребенок принимал участие не просто как зритель, а как действующее лицо, в кругу других, повторяя вместе с ними их беспримерную историю, – разве эти праздники не наполняли собою смысл слов «общность» или «посвящение»? А когда взрослый впервые увидел нарисованный ребенком иной графический образ, разве он не испытал глубокого волнения, словно почувствовав себя свидетелем исторического момента (и одновременно исполнился стремления получить ясное представление о его смысле, как некогда стремился к этому историк-летописец)? Ребенок тоже вполне принял школу. Ему даже не нужно было к ней привыкать: едва переступив порог и оказавшись в небольшом вестибюле, где на каждом крючке висели гроздьями пестрые пальто, он сразу же оставил страх, как оставляют тяжелую ношу, и тут же забыл обо всем, что произошло отчасти благодаря одной воспитательнице, взгляд которой сразу выхватил его из привычной копошащейся толпы и, как почувствовал ребенок, не собирался его впредь отпускать. Та пожилая дама в совершенстве владела искусством всеохватного взгляда: он был проницательным и вместе с тем ошеломляюще ласковым (при этом от него не возникало чувства, будто за тобой наблюдают или видят насквозь). Именно она, говорившая, в силу своего происхождения, по-немецки, научила ребенка местному языку. Уже к лету он освоил его настолько, что мог, к немалому удивлению взрослого, свободно объясняться на нем с другими детьми. Сколько изящества было в ребенке, говорившем на чужом языке! И всякий раз, когда ребенок переходил на него, казалось, будто происходило это по волшебству, так элегантно и уверенно у него все выходило, и притом без всяких огрехов, свойственных местным столичным жителям; слыша, как он говорит, взрослый вспоминал, что сам когда-то страстно мечтал владеть другим, чужим языком и, наверное, потому в детстве принимал за таковой свой детский лепет. Он видел, что теперь ребенок во многом обогнал его, и был за это благодарен времени – настоящему.

Жизнь у них обоих, казалось, наладилась, и в ней воцарился чудесный порядок, вот почему мужчина с жаром человека, исполнившегося знаменательности, беспримерности сложившейся конструкции, воспротивился поступившему в конце года от директрисы предложению перевести ребенка в другую школу. Следующей осенью, сказала она, начнется религиозное воспитание, и ребенку, связанному с принципиально иной традицией, это может только повредить. Взрослый попытался собрать весь свой закаленный годами опыт, чтобы убедить эту даму в том, что для людей, подобных ему, нет и не может быть, как бы им того ни хотелось, никакой действующей традиции и что, во всяком случае лично ему просто нечего было передавать своему ребенку; однако старая учительница, похоже, лучше разбиралась в этом и потому только покачала головой. – В последний день он уводит своего ребенка из школы как безвинно отверженного, – и вся ответственность за это лежит на нем, ибо он – потомок окаянного народа, недостойный изгой.

В том же году между мужчиной и ребенком наметился разлад, который не был похож на обычную размолвку. Все это время взрослый полностью подстраивался под своего несовершеннолетнего спутника жизни: днем он не мог себе позволить ничего, кроме как быть ему, так сказать, «кормильцем», и постепенно даже свыкся с этой, как ему теперь думалось, прекрасной ролью, считая сие вполне достойным занятием (обслуживая другого, можно вполне получать удовольствие), даже если уже вечером невозможно было перейти ни к какой другой деятельности, и он часами сидел, не зная с чего начать, время от времени впадая в тоску и страстно мечтая о простых вечерних радостях – вине, книге или телевизоре, – он сидел, примолкший, погруженный в себя, ожидая, пока, быть может, все же вдруг возникнет из моря молчания форма и обратит его стол, за которым он собирается с духом, в рабочий верстак. Но все, что в результате получалось, было лишь промежуточным звеном, мелким фрагментом, и постепенно в мужчине созрело жгучее желание создать более значительное продолжение, которое он уже давно мысленно себе представлял, воображая его часто почти как райскую мечту и полагая, что в воплощенном виде она непременно, как бывало до сих пор, воссияет руководящим бытийным законом.

Момент настал, когда ребенок пошел в школу, занятия в которой по здешним правилам продолжались почти целый день. Но тех восьми часов оказалось мало: выяснилось, что для работы, если хотеть, чтобы она выглядела по-настоящему убедительной, обладая силой показательного примера, и складывалась в правильной последовательности, такой короткой местной командировки недостаточно, – процесс не должен прерываться ни днем, ни ночью (во всяком случае в голове), ребенок же, ничем особо не мешая, прерывал течение созидательных грез, более того, он изначально препятствовал им. Отдельные мелкие достижения, конечно, случалось, выстраивались в единый гармоничный ряд, но слишком редко удавалось то счастливое преображение собранных знаний в открытие, которое только и сообщает сделанному подлинное величие, принося ему славу и доставляя потом радость другим. Но форма упорно не желала являться, и причиной тому, считал он, был ребенок, который одним своим присутствием сковывал фантазию взрослого, лишая его тем самым возможности выполнить свое предназначение.

Между ними не было яростного неприятия, в их отношениях господствовала теперь скорее недружелюбность, принимавшая иногда у мужчины вид враждебности, противоречившей его собственным убеждениям. Он ничему не мог отдаться целиком – ни работе, ни ребенку, и тот, почувствовав перемену, сам отдалился от него, без обычной обиженной надутости, гордо и независимо. Отныне он мог при случае позволить себе в разговоре с каким-нибудь третьим лицом сказать об отце: «Не желаю его больше видеть. Пусть уходит». Лаконичная фраза ребенка содержит в себе угрозу полного разрыва, отчего взрослый внутренне пугается и одумывается. Он откладывает свое большое путешествие до лучших времен и с этого момента начинает сомневаться во всех тех, кто, будучи так же, как он, связанным по рукам и ногам, во имя мечты своей жизни отрекался от обыденной повседневности. Их деяния утратили для него былой блеск, он больше не верил им. (Хотя в голове, конечно; все равно продолжали вертеться разные тайные замыслы.)

Так он снова начал работать урывками, ограничиваясь незаконченными фрагментами, и в сущности был даже доволен. Теперь он позволял себе часто вообще ничего не делать: бродил по городу без всякой цели, отпуская себя на все четыре стороны, и радовался освободительной праздности. Фазы осмысленной деятельности приходились исключительно на время отсутствия ребенка (когда он отправлялся в составе так называемого «зеленого отряда» куда-нибудь в поход или же проводил лето у матери); однако фанатизм, с которым мужчина день за днем внутренне оставался погруженным в свое дело, заключал в себе, в отличие от прежнего энтузиазма, нечто тягостное и недужное: словно та мечта, воодушевлявшая некогда подростка, превратилась для взрослого чуть ли не в тяжкую ношу. Даже в моменты, когда возгорался Магический Свет, пустота дома, в котором не к кому было больше обратиться, довлела надо всем и действовала на него как ядовитый газ, от которого он сам впадал в оцепенение и чувствовал внутри одну сплошную пустоту. Теперь он знал: только ребенок освящает собою течение дней. Без него он покинут и брошен; вся его деятельность кажется ему никчемной и ничтожной (хотя порою ему представлялось, как хорошо было бы без ребенка пуститься во все тяжкие с самой красивой женщиной мира). – Однажды ночью, вернувшись домой, он стоит в оглушительно тихой квартире, прислонившись к стене, и начинает понимать тех людей, которые падают замертво от одного только одиночества.